***

Если и было что-то интересное по дороге из Александровской слободы в Москву, то Дмитрий это благополучно пропустил — постоянное раскачивание возка поначалу вызывало в нем чуть ли не морскую болезнь. Правда, она быстро прошла: поначалу помогло присутствие ненавистного шарлатана, отчетливо нервничающего под ласковым взглядом юного рюриковича. А на следующий день, когда Якоб Рамзи вдруг отказался от положенного ему места в возке (ха, меньше народу — больше кислороду!) и самочувствие немного пришло в норму, голову вдруг посетила удивительно светлая мысль. Насчет того, что он совсем не обязан весь световой день «наслаждаться» скукой и духотой внутри тряского средства передвижения, и удивительно монотонными пейзажами снаружи. Зато вполне может этот же день хорошенько потренироваться, работая со средоточием. Пытаясь при этом отрешиться от продольных и поперечных покачиваний поскрипывающего четырехколесного «лимузина», едва заметного запаха конского пота и вездесущей дорожной пыли, позвякивающей упряжи и прочих многочисленных радостей долгого путешествия. В коем, надо признать, был и приятный момент. Один. Когда на третий день пути, из-за каких-то мелких задержек их небольшой караван не успел к вечеру достичь жилья, и для ночевки царевича и приставленной к нему служанки разбили небольшой, но очень богато отделанный шатер. Ночью ему удалось немного походить вокруг, вдоволь надышаться свежим воздухом, полюбоваться на звездное небо…
Собственно, из-за своих упражнений он и само прибытие в стольный град Москву пропустил, уже привычно задремав днем на пару-тройку часиков. Поэтому внезапная и поднявшийся многоголосый радостный гомон вокруг возка стали для Дмитрия настоящим сюрпризом — так толком и не проснувшийся, сонно-равнодушный ко всему вокруг, он вышел вслед за своей нянькой, тут же отворачивая лицо от пылающего в небе солнечного диска, и мельком осмотрелся. Все было смутно знакомым и одновременно абсолютно чужим: те же видимые купола церквей отчего-то имели непривычную форму и цвет (совсем не золотой), а вместо асфальта или хотя бы брусчатки под ногами была утоптанная до каменной твердости земля. Возвышающиеся в некотором отдалении краснокирпичные стены Кремля заканчивались совсем не памятными зубчиками в форме ласточкиного хвоста, а ровной двускатной кровлей-настилом. Опирающимся своими опорами-балками как раз на те самые «хвостатые» зубчики. В дальнем углу двора спокойно стояли потемневшие от времени (или грязи) бочки, чей вид наполовину скрывала небольшая копенка золотистого сена… И чужие взгляды со всех сторон. Любопытные, равнодушные, радостные (этих было больше всего), даже несколько неприязненных — эти он ощутил острее всего. Жаль, не получилось рассмотреть этих «доброжелателей» поподробнее — нянька ловкими движениями поправила слегка перекосившийся в сторону кафтанчик, чуть-чуть передвинула шапку и едва заметно направила-подтолкнула в сторону малого «домашнего» крыльца.  Недолгое путешествие по удивительно темным и запутанным переходам Теремного дворца закончилось в довольно небольшой горнице, при виде которой в памяти словно само собой всплыло название.
«Передняя».
За ней была Крестовая, с богатым иконостасом на одной из стен и маленькой подушечкой на специальной лавке — именно на нее он будет вставать коленями каждое утро и вечер, отдавая своей первой и последней молитве не меньше десяти минут. Затем Комната, где с царевичем занимались мудрые и многажды раз проверенные наставники, обучая его всему, что должно знать и уметь наследнику царства Московского. Кстати, единственная светлица, в которой было аж три окна. Ну и наконец, Постельная, с очень скромным (и твердым) даже на первый взгляд ложем.
— Присядь, дитятко.
Незнакомая доселе служанка средних лет попыталась легонько надавить на плечи, понуждая его податься назад.
— Ох!
И тут же получила внимательно-неприязненный взгляд, и довольно чувствительный шлепок по запястью. Пока она в растерянности глядела на первенца Великого князя, в светлицу зашла отставшая в переходах Авдотья. Склонилась перед своим юным господином, поймала его разрешительный кивок, после чего начала спокойно расстегивать жемчужные пуговицы кафтанчика. Мимоходом пояснив растерянно переглядывающимся за ее спиной верховым  челядинкам:
— Касаться Димитрия Ивановича можно только с его на то разрешения.
За ее спиной раздалось еле слышимое фыркание.  Впрочем, оно тут же утихло под очередным, и на удивление тяжелым взглядом восьмилетнего мальчика. Челядинки еще раз переглянулись… Затем одна из них недовольно нахмурилась и напоказ сложила руки под грудью, а вторая шагнула вперед и легко присела, коснувшись кончиками пальцев красного сафьяна сапог. Очередной, едва заметный кивок — и царевича стали раздевать уже в четыре руки. Лег на ложе его зеленый кафтан, к нему добавились штаны и поясок, к ним присоединилась шапка, шелковая рубашка, затем льняная нательная…
«Вот почему мне кажется, что в этой светлице кто-то решил вспомнить детство? Тормошат меня, будто я им какая-то кукла!».
Общий итог получаса суеты вокруг него можно было выразить всего тремя словами: раздели, помыли, одели. Конечно, восемь лет еще довольно нежный возраст… В котором собственная нагота не вызывает какого-то особого стыда, или даже неудобства — что такого интересного у него могут увидеть три взрослых и опытных женщины? Да и потом, когда он станет старше, тоже ничего особо нового не добавится. А вот чужие руки на его коже — дело совсем иное. Каждое касание вызывало недовольную дрожь и пульсацию в средоточии, вдобавок появлялось ощущение того, что у него своровали маленькую капельку силы. Незаметную и почти неощутимую — но только когда такая капелька одна. А если их десяток, другой, третий? Все что ему оставалось — стянуть всю доступную силу в источник, и держать ее там мертвой хваткой совсем недетской воли. И терпеть, уже привычно давя в себе частые приступы злобы, и просто невероятного желания как следует обложить бесцеремонных нянек хорошим трехэтажным (они ведь сейчас на третьем этаже дворца?) матом. Воистину, молчание золото, вот только мало кто знает, как трудно его добыть!..
— Ой, а реснички-то какие длинные!
— Кожа нежная…
— И волос густой, матушкин.
Две  служанки дружно шикнули на третью, вдобавок сделав очень выразительные глаза. Нашла, дурища, о чем говорить!.. Метнув тревожный взгляд на подопечного, Авдотья достала из специального кармашка на своем платье резной костяной гребень, плавно присела рядом с ним и с явным удовольствием принялась за дело. Отросшие за время болезни почти до середины лопаток, когда-то мягкие и темно-коричневого оттенка — они медленно, но верно превращались в гриву жестких черных волос с явственным стальным отливом. Расчесать и привести в порядок вечно путающиеся пряди стоило немалого труда и терпения (особенно по причине отсутствия последнего у царевича), но вместе с тем доставляло ей немалое удовольствие. А в последнее время и вовсе,  к концу немудреной процедуры у нее обязательно появлялся легкий румянец и начинали едва заметно поблескивать глаза — словно бы после кубка сладкого фрязского  вина.