Наследник очень выразительно поглядел на Анастасию Дмитриевну, заставив ту немного покраснеть. От удовольствия.
— Не стоит скрывать за белилами Богом данный облик, и зубы чернить тоже есть грех. Ибо тело наше есть творение Его, и не след смертным тщиться изменить Его замысел!..
Хозяйку от таких речей явно пробрало. Нет, она успела уже привыкнуть к тому, что старший из сыновей великого государя Иоанна Васильевича смышлен необычайно, да и держит себя куда как серьезно (совсем не по возрасту) — но такие слова и интонации скорее приличествовали монаху-вероучителю, нежели десятилетнему отроку.
— Но как же?..
Царевич, несмотря на свой более чем юный вид, прекрасно понял, о чем речь — очень уж выразительно женщина коснулась насурьмленных бровей и подкрашенных виноградным соком губ.
— Апостол Павел сказал: не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святаго Духа, которого имеете вы от Бога?  Женщинам русским следует украшать себя и одежду свою, и держать тело свое в чистоте, ибо то есть угодные Господу нашему деяния. Сурьма же и виноград не несут в себе вреда.
Закрепив внушение долгим взглядом, гость улыбнулся:
— Прошу тебя и это донести до своих подруг. Наградой же будет…
Перед боярыней на стол легло довольно невзрачное серебряное кольцо, по внутреннему ободу которого шли строки Символа веры.
— Возможность попросить об исцелении той или того, кому ты наденешь мой дар. Но выбирай мудро — если меня потревожат с пустячной хворью, я просто заберу свое кольцо у просителя.
Глаза хозяйки мечтательно затуманились. Представляя, какие слухи она запустит по Москве, и в особенности — как скривяться от зависти личики верных подруг, она едва не прослушала довольно неприятную для себя новость:
— Как же это, царевич-батюшка? Что же мне теперь, и не побаловать себя?
— Пока не пройдет полгода с сего дня — нет. Тот же апостол Павел сказал: все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною. Ты же, Анастасия Дмитриевна, почитай что заново родилась. Разве ж грудного младеню кормят жирным мясом? Или крендельками с орешками и медом?
Четко очерченные брови мальчика сурово сдвинулись:
— А может, ты хочешь, чтобы все мои целительские труды пошли прахом?
— Что ты, что ты, батюшка-царевич!..
Спорить с юным целителем, и уж тем паче — с апостолом Павлом московская боярыня даже и не собиралась

Глаза хозяйки мечтательно затуманились. Представляя, какие слухи она запустит по Москве, и в особенности — как скривятся от зависти личики верных подруг, когда увидят такую драгоценность, она едва не прослушала довольно неприятную для себя новость:
— Как же это, царевич-батюшка? Что же мне теперь, и не побаловать себя?
— Пока не пройдет полгода с сего дня — нет. Тот же апостол Павел сказал: все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною. Ты же, Анастасия Дмитриевна, почитай что заново родилась. Разве ж грудного младеню кормят жирным мясом? Или крендельками с орешками и медом? Он с того и помереть может.
Четко очерченные брови мальчика сурово сдвинулись:
— А может, ты и хочешь, чтобы все мои целительские труды пошли прахом? Или несогласна со словами апостола Павла?
— Что ты, что ты, батюшка-царевич!..
Спорить с юным целителем, и уж тем паче — с авторитетом одного из столпов и патриархов христианской церкви московская боярыня даже и не собиралась. А для пущей верности даже отвернулась от блюда с любимым лакомством, тут же наткнувшись взглядом на покрытый рушником кувшин:
— Еще сбитню, Димитрий Иванович? Он для румянца дюже пользительный, ты же, не прими в укор, что-то бледненький нынче.
— Нет, мне довольно. Позволь откланяться, Анастасия Дмитриевна, батюшка указал мне непременно вернуться до полудня.
И этому решению хозяйка не стала возражать, вместо этого попросив принять на память небольшой гостинчик — в благодарность и на добрую память. Поднялась, ненадолго вышла… А обратно вернулась с мужем, несущим в руках небольшой, но явно увесистый ларец. И детьми, кои сразу же выстроились этаким своеобразным клином: впереди Иван, только-только избавившийся от синяков под глазами после недавнего сотрясения мозга, по правую руку от него весьма чем-то довольный семилетний Федор, а по левую — шмыгающий носом Протасий. Ну и в самом тылу (но притом возвышаясь над братьями на добрых полголовы) встала еще одна родственница, пунцовеющая щеками четырнадцатилетняя Васса. Ларец (или все-таки большая шкатулка?) перекочевал на руки старшего из сыновей, а сам боярин на полном серьезе отвесил поясной поклон:
— Спаси тебя Бог, Димитрий Иванович! Век будем помнить твою доброту.
«О как?..».
Семейство поддержало это заявление своими поклонами, причем еще ниже, чем у главы семьи. Разогнувшись позже матери, но раньше братьев и сестры, необычайно торжественный Иван сделал два шага вперед, подставляя свою ношу под отцовкие руки. Беззвучно откинулась крышка ларца, и свет заиграл на полированной стали и лакированном дереве, гравировке и резьбе… Двух массивных пистолей, чей брутальный калибр убивал одним только своим видом.
«Миллиметров пятнадцать, а то и все двадцать. М-да, ручная артиллерия! Хм, а фитиля-то нет, значит кремневые или?.. А, нет, все же колесцовые».
Приняв подарок в собственные руки, наследник понял, как сильно он ошибался: шары на концах рукоятей были не из кости, а из вполне качественной бронзы. А значит, он держал в руках не ручные пистоли с колесцовым замком, а две вполне ухватистые булавы, способные, в случае нужды, по разику каждая выстрелить.
«Ну правильно, пока перезарядишь, раз десять проткнут или голову отрубят. А что, вполне практично».
— И вот, седельные!
Увидев вторую пару пистолей, Дмитрий едва не выронил из рук первую: вот это были монстры! В полметра длинной каждый, и калибр у них был не «детские», пятнадцать, а вполне себе взрослые тридцать пять (примерно) миллиметров. Да и как булавы они были заметно состоятельней — от их увесистых «шариков» никакой шлем бы не спас. Тем временем, из поистине бездонного ларца был извлечен третий лоток, хранящий в себе пулелейку, изящную пороховницу и прочие весьма полезные мелочи.