Глава 11

— Великий государь.
Услышав тихий, но вместе с тем радостный голос любимца Вяземского, Иоанн Васильевич тут же вскочил на ноги, позабыв о недочитанной челобитной в своей руке.
— Ну!?!
— Пошевелился, государь, а еще един раз открыл глаза.
Отмахнувшись от подскочившего с епанчей  служки, царь быстрым шагом направился в Успенский собор, недовольно поморщившись при виде небольшой толпы, в которой простые москвичи и торговые гости перемешались с боярами-князьями да служилым дворянством. Равнодушно пройдя мимо согнутых спин, он вступил в храмовые пределы — и сразу же увидел такое, что позабыл перекреститься на святые образа. Двое царевичевых стражей держали под руки третьего, так и норовившего завалиться навзничь. Полыхающие румянцем щеки, шалый взгляд, подкашивающиеся раз за разом ноги…
Шлеп!
Легкая оплеуха от десятника чуть-чуть помогла: в глазах начала появляться осмысленность, да и ноги перестали подгибаться. Вроде бы.
Шлеп, шлеп!
— Никак, хмельного принял?
Увидев великого князя так близко, стражник удивленно округлил глаза, а десятник, на всякий случай выдав еще одну увесистую «плюшку», загородил его своими широкими плечами:
— К Димитрию Ивановичу посунулся, олух царя небесного. Два шага только и прошел, а потом…
— Охх, хорошо-то как, радостно! Словно божинька в душу поцеловал!..
Не отрывая от повелителя верноподданного взора, десятник резко двинул назад локтем. 
— Хух!
— Вот так, значится. Мы его назад за ноги вытянули, а он словно братину  меда стоялого  в себя опрокинул. А царевич еще два раза шевелился. Вот.
Подойдя к незримой границе, любящий отец оглядел всех грозным взглядом, и в наступившей тишине осторожно позвал:
— Митенька?..
Мальчик, сидевший на холодном каменном полу уже пятую ночь подряд, едва заметно повернул голову на родительский голос и медленно открыл глаза, явив всем два полыхающих ярким огнем сапфира.
— Господь вседержитель!
Некоторое время десятилетний отрок всматривался, словно бы не узнавал, а затем слабо улыбнулся:
— Батюшка?..
Глаза царевича в один неуловимый миг погасили свой неземной огонь, а сам он неуклюже заворочался в своем каменном ложе, пытаясь встать на ноги. Решительно шагнув вперед, Иоанн Васильевич ощутил, как сквозь него словно бы подул незримый ветер, наполняющий тело свежестью и силой, а разуму дающий необыкновенную ясность и покой. Еще шаг, другой, третий — и окончательно преодолев невеликое расстояние, государь легко, как пушинку, подхватил на руки своего наследника.
— Государь.
Развернувшись, владетель царства Русского увидел архипастыря Макария — и небольшой кубок в его руках:
— Губы смочить, и унять первую жажду.
Двинувшись к митрополиту, великий князь тут же услышал тихое:
— Купель…
И сразу переменил направление в сторону большой крестильной купели, отлитой из серебра и наполненной чуть больше своей половины — а владыко, помедлив, с видимой опаской подошел к месту, где малолетний царевич в полной недвижимости и не вкушая ни влаги, ни пищи, провел пять дней. Присел, внимательно разглядывая расписную штукатурку колонны. Вернее, отпечаток детского плеча и спины, словно бы вплавленный в твердый раствор. Затем склонился еще ниже, разглядывая четкий след небольшой ладони на полу, и недоверчиво ткнул в него пальцем. Каменная плитка оказалась неприятно твердой. Меж тем, добравшись до купели, Иоанн Васильевич присел на одно колено, правой рукой удерживая сына, а левой зачерпнул освященной воды. Ладонь опустела… А затем первенец привстал, погружая уже свои руки в большую чашу. Наклонился, отчего часть его гривы, отросшей еще больше и вдобавок покрывшейся словно бы странным пеплом, упала на водную гладь, аккуратно омыл лицо, окончательно убирая с него последние следы засохшей крови и замер, разглядывая мокрые пряди спутанных волос. Еще не так давно бывших иссиня-черного цвета, а теперь почти сливающихся с полированным серебром купели…

А дальше вот:

— Купель…
И сразу переменил направление в сторону большой крестильной купели, отлитой из серебра и наполненной чуть больше половины — а владычный митрополит, помедлив, осторожно подошел к месту, где малолетний царевич в полной недвижимости, и не вкушая ни влаги, ни пищи, провел последние пять дней. Присел, внимательно разглядывая расписную штукатурку колонны, а вернее, отпечаток детского плеча и спины, словно бы вплавленный в твердый раствор. Затем склонился еще ниже, разглядывая четкий след небольшой ладони на полу, и недоверчиво ткнул в него пальцем. Каменная плитка, как и ожидалось,  оказалась до неприятности твердой.
— М-да.
Меж тем, добравшись до купели, Иоанн Васильевич присел на одно колено, правой рукой удерживая сына, а левой зачерпнул освященной воды. Ладонь опустела, а затем его первенец привстал, погружая уже свои руки в большую чашу. Окончательно утвердился на ногах, и тут же наклонился, отчего часть его гривы, отросшей еще больше и вдобавок покрывшейся словно бы странным пеплом, упала на водную гладь — затем аккуратно омыл лицо, окончательно убирая с него последние следы засохшей крови и замер, разглядывая мокрые пряди спутанных волос. Еще не так давно бывшие иссиня-черного цвета, а теперь почти сливающиеся с полированным серебром купели… Легонько ударив рукой по своему отражению, царевич довольно улыбнулся, затем сложил ладошки ковшиком и зачерпнул воды:
— Батюшка.
Осторожно приложившись, великий князь сделал несколько мелких глотков. Влага была вкусна, как самое изысканное вино, согревала — и одновременно была прохладна, растекаясь по жилам легким морозным огнем, смывая все тревоги и печали. Удивленно выдохнув, порозовевший Иоанн Васильевич глянул в купель и задумчиво пробормотал:
— Вот она какая, живая вода?
— Владыко.
Митрополит Московский и всея Руси, незаметно вставший позади отца и сына, чуть помедлил, разглядывая заметно посвежевшего великого государя, а затем тоже испил из детских рук. Выпрямился, на глазах начиная розоветь, глубоко вздохнул и несколько раз перекрестился на храмовый алтарь — а отрок, выждав некоторое время, под его взглядом провел рукой над массивной серебряной чашей. Небрежно, но ОЧЕНЬ характерно.
— Сынок, поведай-ка нам с архипастырем, что с тобой приключилось.
Десятилетний отрок послушно кивнул, открыл было рот, и… Опять закрыл, повернув голову на гулкий шепот со стороны охраны:
— Не велено!..
И десятник постельничих сторожей, буквально загривком ощутивший на себе тяжелый царский взгляд, и князь Курбский, напиравший на него с целью проскользнуть поближе к своему господину, как-то резко растеряли свой задор. А потом и вовсе подались в стороны, пропуская великого государя с наследником: владетель царства Московского весьма кстати вспомнил о любопытной толпе снаружи собора, а так же о том, что толпа эта имеет свойство увеличиваться. Нет уж, в Теремном дворце как-то оно спокойнее будет, да и важные разговоры вести заметно сподручнее.
— Расступись! А ну, дорогу!..
Увеличилась не только толпа зевак, но и стража, так что до государевых покоев отец и сын добрались без малейших помех, или задержки. Рыкнув стоящим у дверей рындам, чтобы никого не допускали (кроме отче Макария, разумеется), царь развернулся, отошел от двери и опять превратился в любящего родителя:
— Так что с тобой случилось, сыно?
— Я теперь знаю, как скинуть проклятия со всей семьи!
— Тшш!.. О таком тихо надо говорить, сынок.
Прижавшись боком к отцу, его наследник послушно убавил голос:
— С себя и Ваньки уже снял, с Дуньки и Федьки тоже сниму. И с тебя, батюшка — только не сразу. Сказано было мне, что если исполню все зароки свои, род наш будет править еще тысячу лет, а государство прирастет многими землями.
Сжав кулаки так, что пальцы побелели от глубоко впившихся в кожу перстней, московский государь очень тихо поинтересовался:
— И сколько еще православных душ надобно для этого спасти?
— Сто тысяч, батюшка.
Иоанну Васильевичу поначалу показалось, что он ослышался. Затем, что он что-то недопонял:
— Сколько?!!