патриаршья ризница - это всё же не церковь а, скорее, хранилище. Мне тоже сначала понравилась эта идея, но тут четыре нюанса.
1. Геннадий всё же вынужден думать о политическом резонансе акции. Он, конечно, атеист, но вот народ налёта на церковь со стрельбой может и инепонять. Всё же 1887 года а не 1927.  Тогда как экс коммерческого купеческого кредитного общества близок и дорог каждому.
2. Кремль - это всё же кремль. Я прикинул масштаб, синхронность и уровень подготовки - ели мои радикалы на это замахнутся, то тут два варианта - либо они полные кретины, либо автор напрочь забыл о реалистичности. Не их это уровень, даже с учётом хилой в нашем понимании охраны Кремля!
3. Автора всё больше и больше греет идея о том, что Геннадий как бы "обезьянничает" не только акцию "Террористической организации" против Алдександра 3-го, но и известный в истории налёт на это самое "общество взаимного кредита", устроенный максималистами в 1907 году. Автор вообще крайне ценит познавательный слой своих книг и видит в этом дополнительную возможность. Да и на образ мыслей Геннадия это играет.
4. В Ризнице (оружейке) налётчики берут только драгоценности, со сбытом которых будут некоторые трудности по обе стороны портала.
В ОВК они берут кэш, который крайне пригодится им в 19 веке, золото, которое очень просто реализовать в 21-м (и как нумизматику и как металл), и ценные бумаги, с которыми можно работать достаточно активно здесь, но за границей. Притом последний фактор закладывает (на тот случай, если автор решится на 4-ю книгу) основу для продолжения линии Вероники и Стрейкера - Геннадий выходит на бельгийца и предлагает мир в обмен на помощь с реализацией ценных бумаг, ну а тому Вероника подскажет, что требовать. Опять эе остаётся любимый авторами некоторых романов 20-го века вариант с ценными бумагами швейцарских банков, ценность которых многократно возросла ха 130 лет.
5. И чисто логистически. Уж очень удобно - здание ОВК буквально в двух шагах от Ильинки, где находится вход в подземку. Впрочем, это неверное рассуждение - по плану налётчиков, уходить они будут поверху, через Гороховскую, демонстративно засвечивая портал конкурентов. А в подземелье, строго говоря, можно уйти из массы разных точек.....
То есть - у варианта ОВК просматривается уж очень много плюсов....

Отредактировано Ромей (19-09-2014 11:15:17)

Я не о том. Они еще не настолько долго прожили  впрошлом, чтобы об этом задуматься. Плюс к тому - они же, фактически, бывают здесь "наездами", даже ночуют редко. Вы обратили внимание, что у радикалдов даже нормальной явки пока нет? Так что они еще не воспринимают необходимость сравнивать времена, не воспринимают 19 век как место, где предстоит жить. По сути, поездка Гены в Питер - первый опыт "погружения".
А НЗ как минимум, радикалы уже запасают - правда не столько НЗ, сколько матобеспечение на предмет задуманного.

Да, и вы совершенно правы. Именно "железобетонная уверенность" и имеет место. Именно - порка еще не задумывались. Рутина, понимаешь, затянула. Но - это скоро переменится, обещаю...
Привыкли, что в прошлое сходить проще, чем в супермаркет. Это их слабость, да, и за это придётся в итоге достаточно жестоко расплатиться.

Отредактировано Ромей (19-09-2014 13:35:03)

Часть вторая
«Мы наш, мы новый…» или День Рыжих Псов

Глава первая
Поздняя осень. В ясные вечера тяжёлым багрянцем наливается  закат в далеких перспективах Васильевского острова. Только где их найти, ясные – под самый-то конец ноября? Вот и сегодня то дождь – мелкий, всеохватный, - то низкие тучи неожиданно разбегаются, допуская взгляд  к кусочку пылающего закатом небосвода. И тогда багровым светом озаряются баржи с дровами и лодки обывателей на лилово-черной воде екатерининского канала... листьев на мостовой давно нет – всё превратилось в бурую прель, сметено дворниками, залито дождями, сожжено в кострах… Расплавленной латунью пылают  окна домов, а  горбатые мосты удивлёнными бровями приподняты над  берегами каналов...
И снова враз тухнет багровое вечернее великолепие – свинцовый полог дождя смыкается над городом и моросит, моросит, моросит…
Скоро уже стемнеет; вспыхивают ровные цепочки фонарей, вдоль серых линий туманных набережных. Скрипят уключины лодочек, уточками ныряющих в металлически отливающих волнах. Туда, дальше, в холодный свинцовый  простор Невы, мимо чопорных колоннад мрачных дворцов, мимо неуютных для человеческой жизни громад зданий…
Геннадий поёжился, кутаясь в шинель. Что за ерунда видится, в самом деле! Чёрт бы побрал этот город с его мистикой упырей и утопленников и Ночных и Дневных дозоров, которые, как ни крути, а подходят ему куда больше чем Москве. В самом деле - поверишь, что сквозь дворы-колодцы бежит, перепугано озираясь, Раскольников с окровавленным топором за пазухой, и заходится где-то в рыданиях девочка-проститутка Соня Мармеладова. А наискось, через площадь, воплощением имперской мощи тяжко скачет, сорвавшись с гранитной глыбы, медный император, и навечно застывший взгляд его выпученных глаз прожигает навылет созданный им и ненавидимый всяким нормальным человеком город… и бросается к проезжающим экипажам  мертвый чиновник – чтобы ухватить дрожащими пальцами за полы богатых шинелей, объяснить что-то архиважное, поведать, втолковать. А если не поведает – всё, беда… как будто может быть беда горше самого этого города, выстроенного на гнилых болотах, на погибель всяческому живому дыханию и ясному разуму…
- Так куды везти теперь, господа хорошие? – прервал размышления Геннадия извозчик. Седоки, взявшие пролётку на Литейном, велели ехать сначала на Екатерининский канал, но о том, куда ехать дальше - пока не заикались.
- Давай на Волково кладбище. - велел Геннадий. - Москвич, он уже довольно недурно научился ориентироваться в Санкт-Петербурге девятнадцатого века; какая-то неодолимая сила тянула его сюда, на Екатерининский канал, к строительству, которое он увидел, лишь только приехав в столицу Империи. С тех пор дня не прошло, чтобы он не приезжал сюда, становясь к перилам на противоположной от стройки стороне водного потока - и подолгу простаивал так, глядя на суету рабочих, носаков, толчею барж - и порой, если случалось оказаться здесь около трёх часов пополудни,  слушая траурное дребезжание колокола в часовенке. Не раз он говорил себе, что подобная сентиментальность - есть первый шаг к нарушению установленных им для себя правил конспирации, но ничего не мог поделать; дух девятнадцатого века, мрачная романтика «Народной воли», так не желающая стыковаться с форумными баталиями и массовыми белоленточными выступлениями, знакомыми ему по реалиям прошлой жизни, все сильнее захватывал молодого человека.
-«Да, теперь уже точно - прошлой; - думал Геннадий. - Как бы не повернулось дело. Чем бы ни закончился этот грандиозный замысел, к прежнему существованию он уже не вернётся. Это не значит, впрочем, что он «отрясает с рук своих» прах двадцать первого века, нет. Наоборот, там, в будущем оставалось для него много полезного; но настоящая жизнь и настоящая борьба была теперь здесь. Мельком подумалось даже, что пора бы ускорить давно задуманное, да так и отложенное за недосугом дело – накопить здесь «неприкосновенный запас» предметов и материалов из будущего, которые могут пригодиться. Если порталы вдруг перестанут работать… или, если он вдруг потеряет к ним доступ. И тут же поймал себя на мысли – как-то самим собой разумеющимся показалось, что он сам в таком случае окажется на этой, а не на той стороне тоннеля времени…
Сосед Геннадия по пролётке и неизменные его спутник с момента приезда в Санкт-Петербург, Янис Радзиевич, молчал. Он знал о цели намеченной поездки, но, вероятно, догадывался о чувствах, охвативших товарища. Янис сопровождал Геннадия с момента их отъезда из Москвы; посвящать его в свои тайны лидер «Бригады Прямого действия» человек пока не решался, но всячески давал понять, что возглавляет активную, но тщательно законспирированную противоправительственную группу, разделяющую программу  «Молодой Партии» революционной организации «Народная Воля». Сам молодой поляк, будучи деятельным членом этой организации и знакомый даже с кем-то из Исполнительного Комитета, отправился в Петербург, чтобы навести связи с товарищами из «Петербургской рабочей группы» которая после 1884-го года отделилась от остальной «Молодой Партии», действовавшей по всей остальной России.
Геннадий очнулся от своих мыслей.
- К Волкову кладбищу, любезный. - ответил он извозчику. - только сначала заедем в какую ни то похоронную контору, венок надо купить…
- Так это на Растанной! - обрадовался кучер. По Лиговке поедем - туда и свернём. Там все, которые на Волковом хоронят, завсегда венки покупать изволят…
Железные шины пролетки глухо застучали по торцевой мостовой. Это была особая питерская выдумка, подобной которой в Москве было не сыскать: своего рода «уличный паркет». На главных улицах и по направлениям возможных царских проездов мостовые выкладывали из шестигранных деревянных шашек, наложенных на деревянный настил. Геннадию не раз приходилось наблюдать, как  рабочие искусно вырубали эти шашки по особому шаблону из напиленных деревянных кругляшей. Шашки скреплялись железными шпильками; после их замазывали газовой смолой и посыпали крупным песком. Это было удобно во многих отношениях: ступать по торцу было мягко, да и лошади не разбивали на нем ноги; что до езды, то она была куда тише, чем по булыжной мостовой. Однако, судя по рассказам тех же извозчиков (охотно пускавшихся в объяснения по всякому поводу), торец был недолговечен а так же служил рассадником грязи и дурного запаха, впитывая навозную жижу и становясь скользким при долгих дождях и гололеде.
На подъездах к кладбищу стали часто попадаться группки людей. По большей части это были пешеходы; кое-кто, однако, подобно им, ехал и на пролётках. У многих были венки –по большей части, скромные, если не сказать бедные. Заметен был состав группок – по большей части студенты, курсистки, люди постарше явно интеллигентской наружности, в массе своей дурно одетые. Городовые на перекрёстке  беспокойно переминались под мелким дождиком, оглядывая проходящих.
- Кого такого хоронят, господа хорошие? – обернулся к седокам кучер. – Вроде, и не говорили, что кто-то важный представился…
- Да не хоронят, любезный. – ответил изрядно уже озябший Радзиевич. Сегодня двадцать пять лет, как скончался Николай Александрович Добролюбов. Вот эти люди и пришли почтить его память  Не слыхал небось о таком?
Кучер помотал головой.
Литературный критик и писатель. Большой ум, и всё думал о свободе простого народа. – наставительно продолжал студент. Запомни, голубчик, и вот тебе пятак сверх уговора – выпей на добрую память о Николае Александровиче.
Кучер принял монету и перекрестился.
Большого ума, должно быть, господин был… вишь, сколько народу пришло! – и остановил пролётку.
- Всё, господа, приехали, дальше – сами видите, ходу нет. Сколько народу-то, тыщщи…
Толпа у кладбища и правда, собралась изрядная – люди всё подходили, и поодиночке и группками по три-четыре человека.
У входа на кладбище виднелась редкая цепочка полицейских чинов – дальше не пускали. Стояли видимо давно: Геннадий обратился к маленькой, остроносой курсистке с пышным венком из хвои и брусничных листьев. И та пояснила, что полиция после долгих переговоров, пропустила к  к могиле делегатов с венками, а оставшаяся перед кладбищенскими воротами толпа принимается то петь «вечную память» то отпускать обидные шутки в адрес собравшихся в большом числе полицейских чинов.
Геннадий с Янисом пришли, вероятно. К самому концу ожидания: делегаты показались из ворот и толпа, не расходясь, двинулась по Растанной. Впереди раздался возглас: К Казанскому собору!». Геннадий увлёк Яниса в сторону, на тротуар: на их глазах молодые люди в студенческих шинелях образовали живую цепь и, охватив ею голову толпы, двинулись вперед. Янис подтолкнул спутника, указывая на группку впереди цепи.
Геннадий вгляделся – да, это были те, ради знакомства с кем они и прибыли на кладбище в этот промозглый день. Спасибо электронным архивам – перепробовав все возможные способы выйти на нужных людей (Бронислав Пилсудский, к которому они, собственно, и ехали в Петербург, оказался в Отъезде, в Варшаве), Геннадий обратился к испытанному в фантастической литературе методу и принялся искать, где интересующиеся их лица окажутся наверняка. И нашёл: 29 ноября (по старому стилю, разумеется), Союз студенческих землячеств, в которые входили представителями  Новорусский, Ульянов, Шевырев, Лукашевич – все будущие «первомартовцы», - решил выступить политически, и приурочил это выступление к 25-летней годовщине смерти Н. А. Добролюбова. Демонстрация эта должна была состояться – и состоялась! -  на Волковом кладбище, где они, собственно, и оказались.
И вот теперь, во главе живой цепи, взявшись за руки, шагали  молодые люди, смутно знакомые Геннадию по чёрно белым архивным фотографиям полицейских архивов, не раз опубликованных в исторических трудах. Вот Новорусский, Осипанов… а этот,   бледный, кудрявый студент?
Геннадий вспоминал: «Его бледное лицо с глубокими темными глазами производило неизгладимое впечатление выражением упорной воли, недюжинной нравственной силы и большого ума…»  Александр Ульянов? Точно, он…
Толпа тем временем миновала Николаевский вокзал, поравнялась с домом учительской семинарии. Испуганные прохожие жались к стенам домов:  вот взвод кадетов-мальчишек на прогулке, сопровождаемый огромным усатым дядькой-фельдфебелем. Вот подвыпившая компашка, только что, видимо, высыпавшая из ресторации у вокзала: женщины громко смеются, мужчины размахивают руками…
Из-за угла, от вокзала, вынеслись конные, с пиками наперевес. «Казаки! Казаки!» — загомонило в толпе. Те приближались: бородатые лица, флажки на древках, оскаленные морды лошадей, роняющие на мостовую клочья пены. Геннадию подумалось – нет, и в этом предки были, похоже, умнее нас – эти кони куда страшнее любых ОМОНовцев с их щитами и дубинками. Впрочем, почему умнее? Помнится, на Болотной площади в 2012-м году тоже была конная полиция, и вот от неё-то либералы-демонстранты бежали сломя голову и не пытаясь вступить в схватку, как с пешими ОМОНовцами…
Янис и Геннадий остановились. Обоим стало жутко, любопытно и восторженно-радостно – грохот копыт от несущихся казаков накатывал волной. Казалось, их уже ничто не удержит, и верховые, подобно неудержимому приливному потоку, сметут живую цепь. Но – казаки сдержали размах своих коней; остановившись в двух-трёх шагах они крутились на месте, угрожающе размахивая пиками и нагайками,   но никого не трогая. Кое-кто из толпы – видимо, у кого сдали нервы, - попытался вырваться и бежать;  бежать; бежать было некуда. Слева подпирала Литовская канава, сзади и спереди - казаки, а справа высоченный забор и закрытые ворота учительской семинарии. Геннадий запоздало сообразил, что они оказались в чрезвычайно грамотно расставленной ловушке. «Теперь только автобусов и автозаков не хватает, - подумалось ему. – Сейчас конные рассекут толпу, потом выбегут шустрые ребята с дубинками и щитами и примутся отделять группки по три-пять человек, винтить и запихивать в автобусы….
Но ничего такого не последовало. Казаки оставались на местах; группы демонстрантов постепенно успокоившись, стали выходить за оцепление: им не препятствовали, не давая только отделяться кучкам больше чем по пять человек. Правда, неизвестно откуда появились какие-то похоже одетые усатые люди; они внимательно осматривали уходящих и время от времени подбегали что-то сказать казачьему офицеру. Тот кивал, однако ничего не предпринимал: демонстранты всё так же продолжали утекать сквозь ряды казаков.
Увидав, как группка, в которую входил и Ульянов, отделилась от общей массы и миновала кордон, Геннадий, увлекая за собой Яна, решительно пошел по направлению к всадникам – важно было не упустить с таким трудом найденных людей…

Отредактировано Ромей (19-09-2014 20:23:18)