*******************************************
До чего же мне нравится ужинать в гостях у Николки! Наверное, один из самых важных обычаев нормальной семьи - это совместные трапезы. В наше время мало в каком доме это сохранилось; рабочий график, вечерние развлечения вне дома, то-сё… сейчас, если вдуматься даже и телевизор вместе не смотрят. А зачем - если он в каждой комнате имеется, не считая компьютера? Отец рассказывал, как в его детстве еще были и совместные вечерние посиделки перед голубым (тогда так говорили) экраном, и хотя бы совместные ужины - обеды, если и случались, то лишь по выходным. Вот и у Овчинниковых Василий Петрович трапезничает с домашними  только по вечерам; днем де тётя Оля старательно собирает всех к обеденному столу, допуская раздельный «приём пищи» только в самых крайних случаях…
За столом разговорились; это тоже, по-моему, был своего рода ритуал. Для начала Василий Петрович принялся расспрашивать Никола о школьных делах.  Про Маринку-то он и так все знал; дочка училась в той же гимназии, где работал он сам, так что всё время была под присмотром. И она привычно не упускала случая подколоть кузена по какому-нибудь пустяковому поводу. Впрочем, видно было, что несмотря на все эти подколки, а так же на некоторое недоверие, которое испытывал Николка к двоюродной сестре, в семье Овчинниковых царит мир.
Сегодня, однако, предметом беседы была не Николкина учёба. Оказалось, московская гимназические и вообще учебные круги взбудоражены недавним возмутительным происшествием. Дело было так: пару дней назад, некто Суходолов Викентий Селивестрович, латинист гимназии где преподаёт Василий Петрович, остановил  на Тверском бульваре гимназиста, у которого не оказалось гимназического билета. Причиной придирке, как это нередко бывало, оказались отсутствовавшие на гимназической фуражке инициалы  инициалы учебного заведения. Я ещё со времен первого знакомства с Николкой поняло, что обычая выламывать римские цифры из жестяного веночка-кокарды были своего рода неписанной традицией гимназистов, и полагал, что начальство давно с этим смирилось. Так оно, впрочем, и было - и лишь самые рьяные и недалёкие поклонники казарменной дисциплины всё еще пытались плыть против течения.
Таким был и памятный мне по стычке в кофейне Вика-глист. На вопрос, какой он гимназии, гимназист ответил учёному мужу: «Никакой». А при попытке получить у него более внятный ответ, просто удалился, посвистывая. Опешивший от такой наглости латинист принялся звать городового; тот явился и задержал нарушителя, который, впрочем, и не думал бежать.
Нахалом этим оказался некий Эффенбах, ученик седьмого класса одной из московских гимназий - и теперь его судьба, как, впрочем, и роль, сыгранная в этом прискорбном инциденте латинистом, горячо обсуждалась во всех гимназиях и реальных училищах столицы.  Знал об этом и Николка; первое же его упоминание о том, что говорят по поводу происшествия в их классе, вызвало достаточно бурную реакцию Василия Петровича. Тот, судя по всему, недолюбливал коллегу, однако ж, никак не одобрял поведения Эффенбаха.
«Что делать с такими вот молодыми нахалами?» - сетовал дядя Николки. Сечь поздно, а не сечь — распустится ещё больше. Простить, не изгнав (совершенно заслуженно, кстати) из гимназии — обнаглеет еще больше. Выгнать - станет, пожалуй, ещё и революционером. «Времена наступили тревожные, - рассуждал Василий Петрович, - и сейчас многие родители мальчиков даже и благородных семей всерьёз опасаются, что их  дети уйдут в бомбисты, анархисты, революционеры. Всем памятны ещё  нигилисты,  о которых писали в своих романах Тургенев и Чернышевский. Родители гимназистов, -  как пояснял он, -  и сами не раз встречали этих нигилистов на улицах Москвы, точно так же, как и убеждённых народников  в красных мужицких рубахах». Правда, по словам Василия Петровича выходило, что у нигилистов дресс-код был всё же несколько другая:  тёмные очки, перекинутый через плечо плед, небрежность и неопрятность, рабочие рубахи с кожаными поясами. Мужчины носили  длинные волосы мужчин; девицы-нигилистки, напротив, стриглись коротко.
Меня признаться, это изрядно удивляло - неужели местные жандармы настолько беззубы, что будущие революционеры совершено их не боятся, выставляя напоказ свою принадлежность к противогосударственному движению? И это - всего через пять лет после цареубийства? Тогда, пожалуй, я понимаю Геннадия и его радикалов, которые, вопреки здравому смыслу обосновались в таком рассаднике нигилизма, как "Ад" на  Большой Бронной....
Пока я так размышлял, тема разговора сменилась. На этот раз нить беседы взяла в свои руки Ольга Георгиевна; и выволочку получал не абстрактный какой-то Эффенбах, а вполне конкретный Николка. Оказывается, тётя, открыв его какой-то их его учебников, увидела на  форзаце следующее предупреждение:
«Сия книга принадлежит Николаю Владимировичу Овчинникову.  Кто возьмёт её без нас, тот получит в правый глаз, кто возьмёт её без спроса, тот останется без носа».
Грозное предупреждение вовсе не напугало тётю Олю, а наоборот привела ее в крайнее раздражение; в результате мы примерно четверть часа выслушивали (вполне в духе застольных наставительных бесед, принятых по её словам в Институте благородных девиц), нравоучение на тему трепетного отношения к книгам вообще и к учебникам русской словесности - в особенности. Николка, красный, как рак, извертелся на стуле, Василий Петрович лишь одобрительно кивал головой - не отрываясь, впрочем, от тарелки. Вредина-Маринка торжествовала; и вдруг, когда тётя Оля разразилась особенно поучительным пассажем, Николкина кузина вдруг как-то по особому стрельнула в меня глазами, и, потянувшись за хлебом, как бы ненароком оставила рядом с плетеной корзинкой крошечный бумажный шарик. Я сразу всё сообразил и, взяв, в свою очередь кусок хлеба, прихватил и «спаслание». Вот ведь - тоже утраченная навсегда наивная деталь времени; кому в наше время СМС и соцсетей могут понадобиться подобные записочки? Романтика, что тут скажешь…
Я догадывался, от кого эта записка и, видимо, на физиономии у меня это было написано: во всяком случае, если судить по тому, как ехидно ухмыльнулась Маринка. Потом она, не удержавшись, показала мне кончик языка; глаза ее смеялись, а я все никак не мог сосредоточиться, и думал о бумажном шарике, зажатом в кулаке…