— Это крымчаки. Мы прямо с изгона в бой пошли: князь Хворостинин со своими полками ударил в левый край, боярин Шереметьев тако же в правый. А я, стало быть, в самую середку.
Зачерпнув оставшийся изюм, мужчина отсыпал что-то вроде широкого трезубца, охватывающего крендельки. Утер пальцы рушничком, откинулся назад — и на секунду застыл, вспомнив продирающий до самого нутра рев атакующей кованой рати. Дрожь земли, попираемой множеством копыт; дробный грохот и лязг лобового столкновения; редкие хлопки седельных пистолей; треск доспехов и взлетевшие к небу невнятные вопли — к небу, потемневшему от многих тысяч стрел.
— Передние сотни так разогнались, что едва адыгов на копья не вздели. У боярина Шереметьева дело сразу добре пошло...
Отец ненадолго прервался, промочить пересохшее горло, а сын понимающе качнул головой: со времен Чингиз-хана правое крыло степняков было слабее ударного левого. Да и нукеров туда набирали, как правило, из пастухов. У которых вместо клинка доброго дубинка длинная да суковатая, и лук с дюжиной-другой легких камышовых стрел. Про доспех и говорить не приходилось — этой нищете и старый тягиляй за счастье великое был.
— А мне пришлось часть полков разворачивать да Хворостинину на выручку посылать — калга Адиль-Герай быстро опямятовал, всех вокруг себя собрал и на прорыв пошел. Как раз на тот пригорок целил, где мы с Иоанном Иоанновичем большой стяг держали!..
Хрустнул в крепком мужском кулаке ржаной кренделек, рассыпаясь на мелкие крошки.
— Пока он сквозь полки поместной конницы путь к нам и свободе своей прогрызал, сотни кованой рати перестроились, сбили ряды, да как раз в спину ему и ударили.
Помолчав, Иван Федорович нехотя обронил:
— Ему бы чуть больше времени, мы бы там все кровью умылись. А так... Немного их вырвалось: тысяч пять-шесть через Ахужу переправилось, и пару тысяч на стыке моих и Шереметьевских полков. Те, что поумнее, сразу в степь погнали галопом — а остальными, менее расторопными, служилые татары занялись. Ну а ханыч Адиль-Герай на нас вышел, с тремя сотнями доспешных нукеров.
Ссыпав ржаные крошки в миску с крендельками, старый князь покривил лицо в легкой улыбке и погладил раненое бедро.
— Баран упрямый! Ему бы от нас что есть духу скакать, глядишь и сохранил бы свободу — а он своих воев на нас бросил!.. Поди, мнилось ему, что своими сотнями разом царевичевых охранителей сомнет, да его самого в полон захватит — тогда и разгром не таким горьким бы вышел. Вышло же так, что нукеров его еще на подходе седельными пистолями повыбили, а оставшихся на рогатины и в сабли приняли. Н-да.
— Тогда в тебя стрелой и поцелили, батюшка?
— Гхм. Косорукий какой-то ее пустил, сыно. У меня на глазах один из постельничих сторожей разом две стрелы поймал — в живот и под сердце. Одна сразу скользом в сторону ушла, вторая разве что вмятинку малую оставила. И все! Моя же под самый конец боя навесом прилетела, от края щита чуть вильнула — да аккурат под крайнюю набедренную пластину и вошла. Попущением божьим, не иначе!..
Досадливо махнув рукой и пробормотав еще одну короткую молитву за-ради спокойствия, князь-воевода закруглился с описанием своего ранения.
— Лекари мне прямо на поле стрелу вытянули да царапину ту пустяшную почистили, а в Москве и целительница Дивеева руки приложила. Если бы не поганая привычка крымчаков мазать наконечники всякой дрянью, уже бегал бы как молодой.
— Батюшка, так может?..
— Сказано тебе, пустое!
Метнув на наследника грозный взгляд (но в душе оставшись весьма довольным его тревогой), глава семьи продолжил вспоминать:
— Да. Так о чем я? А, вот: ханыч как увидел, что ближников и свиту его в полон берут — начал Иоанна Иоанновича на бой выкликать. Лаялся всяко, грозился сам-один всех нас перебить, иное прочее.
Неожиданно рассмеявшись, старший из Мстиславских кое-как продолжил:
— Ну, царевич и удостоил его поединком. Только сошлись, он сначала Адиль-Гераю наруч на оружной руке просек, а потом так в шелом саданул, что ханыча из седла как пушинку вынесло. Три удара сердца на все!
Фыркнув и задавив смешок, Иван Федорович пояснил недоумевающему сыну причину своего веселья:
— Царевичу здравницы начали кричать, в честь его победы. А он сплюнул досадливо и скривился этак — ну вот как братец твой Васька, когда ему соты медовые посулят за хорошее поведение, а опосля забудут и не дадут. Потом жаловался мне тишком, что он-де настроился на тяжелый поединок — а калга-то как воин пустышкой оказался!
Кашлянув и сдержанно улыбнувшись, сын негромким шепотом поинтересовался у отца — как средний сын Великого государя показал  себя при Ахуже.
— Гм?.. Горячий, это да. Но разумение имеет, и рати в бою возглавлять не рвется — хотя видно было, как ему этого желалось. К советам опытных воевод-ближников прислушивается.
Помедлив, старый князь добавил:
— Жестокосерден. Когда битва окончилась, адыги хотели сдавшихся на милость простых степняков перебить — так он не дал, чем вселил в них надежду. Царевич повелел увязать всему ясырю руки-ноги, затем отделить три тысячи самых крепких телом, потом отрыть дюжину длинных и глубоких рвов.
Посидев десяток мгновений в тишине, княжич позволил себе подтолкнуть замолчавшего отца:
— И что, батюшка?!?
— Спустя два дня адыги всех крымчаков в эти самые ямины с его согласия и уложили, ровно скот бессловесный. Горцы за набег и разор своей земли дюже злы были, они бы и вдвое больше людоловов под дерновое одеяльце загнали с превеликим удовольствием. А те три тысячи, что на каменоломни отобрали, рвы с телами землей забрасывали — и если до того бузить пытались и о побеге думали, после ровно шелковые стали.
Еще немного помолчав, Иван Федорович подытожил:
— Вот так и приговорил — спокойно и без гнева.
Немного поворочавшись, нестарый еще мужчина с притворным кряхтением пристроил ногу на маленькую скамеечку.
— На пятый день обоз с лазаретом и лекарями пришел, вслед за ним еще два.  И гонец от Великого государя, с повелением воеводе и окольничему Адашеву выкликнуть среди войска охочих людей, соединиться в условленном месте с тремя тысячами казаков на лодиях, и прогуляться по крымским местам. Когда я отбыл из лагеря в обратный путь до Москвы, под руку Адашева встало пять тысяч молодых помещиков, да присоединился союзником наследник князя-валии Домануко-мурза с двумя тысячами черкесов и адыгов.
— Да, дела. Кстати, батюшка — сказывают, государь Малой Кабарды в битве был сильно изранен?
— Слышал звон, да не знаешь где он!.. Десницу ему чуть посекло, да когда коня под ним убило, о землю сильно грянулся — от остального тульская кираса и шелом добрый уберегли.
Вздохнув, молодой княжич не удержался и заразительно зевнул.
— Э, да ты квелый совсем! Иди-ка спать, завтра нашу беседу продолжим. Ступай, сыно, ступай...
Оставшись в одиночестве, глава княжеского рода Мстиславских аккуратно встал и подтянул к себе резной посох. Постоял так в глубокой задумчивости, вздохнул и тихо-тихо пробормотал:
— Что за напасть такая с Великими княгинями: то литвинку Елену Глинскую выберут, то незнатную боярышню Захарьеву-Юрьеву, то вовсе черкешенку дикую Марью Темрюковну... Нет бы по сторонам оглядеться, равных поискать. Взять хоть бы и мою Настьку — чем девка плоха?..