Спасибо!!!

Ну и чтобы почтенная публика была в курсе и могла метать тапки:

                                                         Глава 2

С началом января загуляли по необъятным просторам Руси студеные зимние ветра, вымораживающие леса до звонкого треска, покрывающие реки ледяными торосами, выстилающие поля ровной гладью белых снегов...  И тем не менее, в один из морозных дней поскакали из Москвы в разные стороны царские сеунчи-гонцы с радостными вестями, а в самом стольном граде и вовсе устроили праздничные гуляния. Как не старался стылый Борей, как не дул-завывал, но его ледяное дыхание отзывалось у насельцев московских лишь здоровым румянцем на нежных женских щечках, и легкой белой изморозью на усах и бородах мужчин. Вся Москва ныне гуляла, праздновала и веселилась, разделяя со своим правителем радость несказанную: оба старших царевича разом побороли тяжкую хворь и пошли на поправку, обрадовав тем не только Великого государя, но и весь русский люд разом... Не угощением с великокняжеских погребов — нет, хотя и за него все были благодарны: тем, что вернулись в их души спокойствие и уверенность в будущем. Благословенный государь-наследник Димитрий Иоаннович вскорости будет здоров и в полной силе — как и молодший брат его, царевич Иоанн. Юный, но уже проявивший себя в битве с крымчаками-людоловами при реке Ахуже! Преемственность законной власти восстановилась и тень смутного времени растаяла — вот именно этому и радовались все москвичи. В свое время от произвола тех же князей Шуйских и сам Иоанн Васильевич преизрядно настрадался — и ежели самому царю в его юные года столь несладко жилось, что уж тогда говорить о простых людишках? Хлебнули горестей полной мерой! Нет уж, пусть во время перемен живут враги и всякие чужинцы, их не жалко — а подданные Великих князей Московских желали исключительно спокойной и мирной жизни. Так что шумела и от души веселилась первопрестольная, над которой то и дело несся колокольный благовест : толпы народа гуляли по всем городским площадям, клубясь возле выставленных на них столов с пирогами, бочек с вином и большущими самоварами с медовым сбитнем. Еще больше горожан катались на реке, бросались-игрались в снежки, или сходились стенка на стенку, под азартные и одобрительные крики следящих за народной забавой выборных старшин... И крики те временами были столь многоголосыми и звонкими, что не просто долетали до Кремля, но и свободно проникали за его краснокирпичные стены и башни. Иные же победные вопли умудрялись дотянуться даже до окошек Теремного дворца, забавляя царскую семью, собравшуюся за воскресным обеденным столом.
— Ишь как голосят!
Перекрестившись на колокольню Ивана Великого, синеглазый мужчина отошел от окна. Неспешно усевшись во главе трапезного стола, с легкой улыбкой поглядел на своего  меньшого Феденьку, что как раз что-то тихо рассказывал братьям и сестре — попутно ловко отрезая для себя новый кусок копченого осетра. Затем на выспавшуюся, отдохнувшую и ставшую до жути похожей на красавицу-мать юную Дунечку — что заинтересованно слушала братца. Да так увлеклась какой-то историей, что совсем позабыла о стоящей перед ней мисе с ухой из белорыбицы с пряными травами. Середний Ванятка, что голодными глазами смотрел на копченую рыбину, удерживая в деснице большой кубок, в котором плескался крепко сваренный бульон с волоконцами куриного мяса... И конечно же, отцов любимец и наследник Митя, размеренно вкушавший жиденькую просяную кашку на все том же крутом бульоне. За столом возле царевны сидела и Дивеева, понемногу расправляющаяся со своей ухой — и бдительно отслеживающая каждый глоток и каждый кусок, съедаемые старшими царевичами. Но Домнушка была не в счет, ибо была она своя для царской Семьи — каковой понемногу становилась и Аглая Черная, что скромно жалась к царевой целительнице и едва-едва клевала что-то со своей тарелки. Вся они за столом ныне вместе как и прежние времена, и все теперь, как и должно быть... Почти. Отцовский взор то и дело цеплялся за узкую белую полоску мягкой ткани на лице своего первенца, скрывавшей от мира и сторонних взглядов его страшные бельма — и быть бы сердцу правителя в тоске и печали, если бы Митенька и в самом деле полностью ослеп. Ан нет! К радости и восторгу родительскому, никаких поводырей не потребовалось — сынок и с завязанными глазами ходил вполне уверенно, и каким-то образом видел окружающий его мир лучше иного зрячего. Вот как сейчас, к примеру:
—...ешь давай! У тебя уха скоро совсем остынет и жирком заплывет.
— Ой, да!
Спохватившись и виновато стрельнув глазками в сторону отца, Дуняша размеренно заработала ложкой, нагоняя вырвавшихся вперед братьев, и... Да собственно, всех, кто сидел за столом. Иоанн Васильевич вновь слабо улыбнулся, умиляясь, до чего же дочь похожа на покойную мать. Настасья, бывало, тоже увлекалась чем-то и забывала обо всем на свете — вечно ее приходилось тормошить и напоминать. То над цветочками какими надолго зависнет, то в оконце на ночные звезды залюбуется, да так, что и на молитву не дозовешься... Когда ее мисочка показала дно, теремной челядин из доверенных, что тихонечко сидел в отдалении у дверей трапезной, тут же выскользнул прочь — и через краткое время обе створки широко распахнулись, пропуская череду служителей с переменой блюд и сопровождающих-надзирающих за ними стольников.
—...и что, много барончиков в Жмудии соблазнилось на посулы этого Кетлера?
Неудачная охота, вернее схватка с матерым медведем-шатуном и долгое балансирование на краю смерти никак не сказались на любви пятнадцатилетнего царевича Иоанна к делам ратным и забавам военным. А старшему брату недавно его сеунчи как раз доставили целую кучу грамоток и донесений от Литовской пан-рады, и наособицу — ларец с письмами от великого канцлера Радзивилла! Еще прибыл целый ларь с челобитными и прошениями менее именитой шляхты и болярства — одним словом, верные подданные явно скучали и даже грустили в разлуке с любимым законным правителем. Без которого им никак не получалось ни одну важную тяжбу толком рассудить, ни помощи какой от великокняжеской казны получить, ни даже сына или дочку пристроить в придворное служение... Сплошные негоразды, в общем.
— Да не особо пока, чуть более трети. Но я надежды не теряю: язык у бывшего ландмейстера Ливонского ордена подвешен хорошо — да и польские подсылы серебро на подкуп не жалеют.
Пока старшие царевичи вполголоса переговаривались, служители выставили на стол пироги с ягодами, ватрушки с творогом, и восточные сладости московской выделки. Точнее Аптекарского приказа, в котором научились делать отличный рахат-лукум, яблочную пастилу, халву аж трех видов и конечно — разнообразный темный и светлый шоколад с ореховой начинкой. И вот как после этого запрещать дочери ее занятия алхимией? Ведь у нее и полезно выходит (для казны так особенно), и вкусно очень!.. Совсем взрослая уже стала, красавица и разумница преизрядная... Провожая взглядом небольшую толпу уходящих прочь служителей и стольников, правитель Руси кое-что припомнил, звучно хмыкнул и негромко произнес, словно бы размышляя вслух:
— Из Посольского приказу донесли, что император цесарцев Максимильян собирается нынешним летом Великое посольство к нам прислать. Хочет о мире говорить, о союзе против султана Селима, о торговлишке разной... И о невесте для одного из своих сыновей.
У Евдокии от таких новостей из пальцев выпал кусочек нежной пастилы, угодив в кружку с горячим травяным чаем.
— Уже и Габсбурги признают нашу силу, раз желают породнится. Что скажешь, сыне?
Хоть отец и не называл конкретное имя, всем было понятно, к кому именно он обратился:
— Скорее, спешат привлечь нас к своему противостоянию с Османской Портой, батюшка.
— Не без того. Ну так гуртом даже нечистого бить сподручно, а уж турка сам Бог велел!
Царевич Иван, аккуратно кроша серебряной ложечкой плотный кус халвы, проворчал себе под нос (однако отец все равно услышал):
— Нам бы самим кто против крымчаков помог!..
Федор на это согласно угукнул. Меж тем почти четырнадцатилетняя царевна так и сидела не жива, ни мертва, напряженно впитывая каждое даже не слово — но звук.
— И кого из девиц Старицких ты хочешь им предложить, батюшка? Старшую Еуфимию?..
Вот тут удивились вообще все — даже молчаливая Аглая, и та уставилась на своего господина и наставника в легком замешательстве.
— С чего бы это Фимке поперед твоей сестры под венец с принцем цесарским идти?! Здоров ли ты сыне?!.. Кхм.
— Не совсем батюшка, однако ж разум мой ясен. Я уже говорил тебе, что не верю в силу династических браков — и повторю это вновь.
— И что теперь, Дуняше до смерти в девках ходить? Пустоцветом жизнь прожить?! Или на монастырское житие удалиться? У цесарцев она будет королевной!
— Пф! Да там своих принцесс девать некуда. Чужой она там будет и гонимой, как прабабка моя Елена Ивановна возле мужа своего Александра Ягеллончика.
Иоанн Васильевич, желавший всего лишь слегка прощупать настроения сыновей и дочки насчет ее возможного замужества, недовольно насупился — Евдокию он любил, и судьбы отравленной двоюродной бабки для нее не желал. Да и намеки на свою бессердечность были очень обидными!
— И еще, отец: не слишком ли большой подарок выйдет для Максимиллиана Второго? Дом Габсбургов одряхлел и загнивает — а тут дева царского рода, чья кровь чиста и сильна! Дети ее будут здоровыми, умными и красивыми, вот только воспитывать их Дуняше не дадут, и в итоге может так выйти, что твои внуки от меня будут на смерть воевать с твоими же внуками от нее!!!
Сорвавшись со своего места, Дивеева подскочила к наставнику и положила руки на голову — и тот, внезапно распалившийся в речах и чуть ли не возвысивший голос на родителя, тут же начал успокаиваться.
— Кхе-кха!..
Отхлебнув из торопливо поданного Иваном кубка, старший из царевичей откинулся на спинку своего стульца и искренне повинился:
— Прости, тятя, я... И впрямь не совсем здоров.
Так же моментально успокоившийся и чуть встревожившийся родитель досадливо вздохнул:
— Говорил же: рано тебе еще вставать. Неслух!
— Это не телесная хворь, я сейчас... Эмоционально нестабилен.
Махнув рукой, Ионанн Васильевич чуточку сварливо заметил:
— Оставь свою целительскую заумь для учениц. Значит, ты против цесарцев?
— Да, батюшка. Они там в Европах все как один — людоеды. В глаза улыбаются, а только повернешься спиной, непременно ткнут ножом и обберут тело до нитки... Чтобы быть там своим среди своих, надобно думать и вести себя так же, с большим уважением к их стародавним обычаям.
Очень нехорошая, и даже откровенно змеиная улыбка совсем не красила пусть и исхудавшее, но все равно красивое лицо царского первенца.
— Как не старайся, своими мы для европейцев никогда не будем. Пока сильны и велики, с нами будут искать союза и тихо шипеть в спину, а во времена слабости непременно попробуют напасть и урвать кус-другой... Это в их природе, и ее не изменить.
Насмешливо хмыкнув, опытный сорокалетний правитель чуть горько заметил сыну:
— Наши бояре да князья, что ли, лучше?
Вновь отхлебнув из кубка и благодарно погладив по руке Домну, что так и стояла возле него, восемнадцатилетний Великий князь Литовский с философскими нотками ответил:
— Наши хотя бы иноверцев почем зря не режут, да и веру за-ради своего удобства не меняют.
Сняв девичью ладонь со своей коротко остиженой головы, он что-то тихо шепнул, направляя ученицу обратно на ее место, и повернулся к батюшке — который, в продолжение разговора о будущем замужестве, откровенно сварливо напомнил:
— Раз принц цесарский тебе негож по всем статьям, то и предлагай что свое. Только сразу говорю: в Кабарду или царство Грузинское я Дуняшу не отдам!
Допив отвар, Дмитрий отставил кубок и согласно кивнул, мимоходом улыбнувшись явно волнующейся сестре.
— Черкесам и грузинам даже самая младшая из княжон Старицких слишком большой честью будет. Они от такой радости и помереть ненароком могут, бедные... Но вот есть такое герцогство Померания, где младший брат-соправитель герцога пока неженат — и наша Дуняша могла бы его очень осчастливить. Герцог Бартский и Францбургский Богуслав, тринадцатый этого имени.
Задумчиво оглаживая бороду и усы, царь впал в глубокую задумчивость.
— Хм, южное побережье Балтийского моря...
Поочередно поглядев на отца, еще сильнее разрумянившуюся сестру и старшего брата, что азартно шевелил пальцами над горкой пирожков с лесными ягодами, примеряясь к самому вкусному и румяному — царевич Иван тоже напряг память.
— М-м, это который князь Богуслав из рода Грифичей, что к Анне Ягеллонке неудачно сватался? Так он же под рукой императора Максимиллиана ходит?
— Сейчас да. А там кто знает? Поморье и Мекленбург — это земля балтийских славян, то есть наша. Там сейчас разное неустройство и чужаки, но это ничего — став самовластной герцогиней, Дуняша понемногу наведет должный порядок.
Вновь нехорошо улыбнувшись, Дмитрий поправился:
— То есть будет верной опорой и помощницей своему очень занятому супругу.
Царственный родитель, задумчиво оглаживая ухоженную бороду, с сомнением в голосе протянул:
— Гм. Как-то оно... Православную царевну замуж за удельного князя-лютеранина?
— Пф! Батюшка, святой Петр и вовсе трижды отрекался от Спасителя нашего, но по делам своим удостоен ключей от ворот в Царствие Небесное. К тому же, бывает что муж до того сильно любит жену, что и бороду бреет — как дед мой, к примеру. А иные и вовсе веру меняют, с папежной на правильную. Тем более старший брат Богуслава бездетен, и потомства не оставит...
Вместо ответа Иоанн Васильевич достал из поясного кармашка небольшой гребешок и обиходил предмет гордости каждого взрослого мужчины, заодно вычесав из бороды пару мелких хлебных крошек.
— Надо все хорошенько обдумать. Да и согласится ли этот померанский герцожонок посвататься?
— Это будет моей заботой.
— Ишь, какой заботливый! Скажи лучше, когда снова будешь в полном здравии.
Наклонившись вперед и уставившись на повязку, скрывавшую страшные бельма в глазах сына, родитель с явной надеждой и скрытой тревогой уточнил:
— Ты ведь исцелишься?!
Ожидая ответа от старшенького, и подмечая, как остальные его чада (и Домка с Аглайкой) переглядываются, грозный царь, который и без эмпатии вполне уверенно «читал» своих детей, мягко попросил:
— Говори как есть, сыне.
Вздохнув, первенец слегка склонил голову:
— Мои глаза лишь отражение повреждений моей души. Я словно бы поднял слишком большой вес и долго его удерживал — и раны духовные есть плата за мою самоуверенность.
Царевич Иван ободряюще погладил-пожал руку старшего брата, и тот едва заметно улыбнулся:
— Но там где ныне пепел и зола, со временем обязательно прорастет молодая трава, и будет она крепче и сильнее прежней... Время и терпение отец, вот то, что мне надо для полного исцеления. Год, быть может два. И родной человек подле меня, чтобы я не...
Дверь в трапезную резко распахнулась, обрывая важный семейный разговор — и сквозь брякнувшие створки в палату быстрым шагом вошел Басманов-младший. В руках у него были какия-то грамотки: отвесив довольно-таки небрежный поклон, он споро направился к царю-батюшке, прямо на ходу объясняя причину своей дерзости:
— Великий государь, переняли новые подметные письма собаки-Курбского!!!
Вдруг дернувшись, Алексейка Басманов мягко завалился лицом на пол, глухо стукнувшись лбом о прикрытые исфаханским ковром дубовые плахи. Вновь дрогнул и странно захрипел, выворачивая руки-ноги словно юродивый-припадошный...
— Хватит!
Со всего маху бухнув кулаком по столу, так что звякнула посуда и заныла-заболела рука, Иоанн Васильевич перевел взор с молодого Басманова на расшалившихся детей. И мигом позабыл о незадачливом вестнике, ибо его старшенький сидел весь в испарине — и такой бледный, что краше в домовину кладут.
— Митя? Что, плохо!?!
— Прос-сти батюш-шка, мне бы надо... Прилечь.
Домна быстро подскочила из-за стола, но на сей раз первым возле ослабевшего брата оказался Федор, подставивший ему плечо. Непривычно-серьезная Евдокия в один мах подкатила стулец с приделанными колесиками, затем они помогли старшему брату пересесть и торопливо укатили его из трапезной, позабыв подойти к родителю за отеческим поцелуем.
— Отец...
Ваня не забыл, но тоже отчетливо косился на выход из покоев.
— Иди уже. Да распорядись там — чтобы как Мите лучше станет, меня известили.
— Исполню, батюшка.
К резво хромающему с тростью царевичу со стороны свободной руки  немедля пристроилась и Аглая Черная, очень почтительно поклонившаяся напоследок. Так что остался в трапезной только очень недовольный окончанием семейного обеда царь, нехорошо похрипывающий и пускающий слюну в пушистый золотисто-узорчатый ковер Басманов-младший — и обманчиво-невозмутимая Домна. Последняя, впрочем, тоже поглядывала на выход из трапезной, но долг в виде изрядно ушибленной о стол великокняжеской длани был сильнее. Еще в распахнутые двери робко заглядывала теремная челядь и пара постельничих стражей, но кто на них вообще обращал внимание? Уж точно не хозяин Московского Кремля.
— Домна, что там с ним? Долго он мне еще ковры пачкать будет?
Вновь поглядев на неприятно ноющую руку Иоанна Васильевича, целительница с явной неохотой перешла к лежащему пластом страдальцу. Провела ладонью над телом, задумалась, провела еще — и явно удивившись, присела рядышком на колени. Потянув за рукав, она с удивительной легкостью перевернула молодого мужчину и без особого интереса оглядела согнутую рукоять серебряного столового ножа, глубоко засевшего в плече. Медленно огладила воздух над сердцем и черевным сплетением, отчего страдалец немедля перестал хрипеть — и даже вздохнул посвободнее, начав вполне осмысленно лупать глазами.
— Кх-х?!? Чт-ха?
Коротким шлепком по бестолковке предотвратив его вялую попытку встать, царская целительница вновь провела рукой вдоль торса добра молодца, небрежным жестом усыпила его и тут же резко хлопнула в ладоши:
— Эй, кто там? Унести Басманова в лекарские палаты!
Получив столь явное повеление, теремная челядь мигом перестала бестолково топтаться: три дюжих служителя и один расторопный стольник разом налетели, вцепились в шитый серебром кафтан и парчовые штаны, и утащили безвольно болтавшее головой тело в направлении Аптекарского приказа — не забыв аккуратно притворить за собой расписные створки дверей. А Дивеева тем временем наконец-то занялась перевитой жилками царской дланью, накрыв ее своими приятно-теплыми тонкими пальчиками.
— Ну что, Домнушка, будет молодший Басманов жить? Не сильно его Митя приложил?..
— Будет, Великий государь, но недолго, и невесело. И наставник до него не дотянулся — он еще очень слаб.
Удивившись, правитель придержал закончившую лечение целительницу, указав ей на стулец возле своего.
— А кто тогда? Ну, нож-то понятно, сам видел как Ванька его в запале метнул... Стервец этакий, я ему еще задам! Неужто Федька расстарался?
Помявшись, Дивеева неохотно раскрыла подробности:
— Остановка сердца от царевны, и удар сильной болью от Федора. Царевич Иван целил в рудную жилу на шее, но тело крутнулось, и... Если бы что-то одно, молодой Басманов того не пережил — а вместе они только погасили друг дружку. Почти. Оставшегося только и хватило, чтобы обездвижить глупца.
О том, что она и сама немного приложила руку к состоявшемуся наказанию, целительница скромно умолчала. Сама прокляла, сама вскоре и снимет, чего уж тут говорить про такие мелочи?
— Ну и почему тогда — недолго и невесело?
Едва заметно пожав плечиками, Домна напомнила про очевидное:
— Он вызвал недовольство всей твоей Семьи разом, Великий государь.
Возможные последствия счастливому отцу крайне одаренных детей объяснять было излишне — он и сам все прекрасно знал. Придется поговорить с чадами и крепко-накрепко запретить им и далее опаляться гневом на сына его верного ближника. Понимать же надо, что не со злого умысла тот нарушил их покой, а лишь из дурного усердия... Эх, ну что за непуть этот Лексейка! Все знают, что нельзя лезть на глаза к царской семье во время их совместных трапез, так нет же, выслужиться захотел! Будто предатель-Курбский в своих писульках что-то новое начертать мог?!
— А с Митей что? Растолкуй-ка, что за эта... Как ее? Что за зверь такой, эта его эмоцальная нестояльность? Надеюсь, в снадобьях и прочем потребном для ее лечения у тебя недостачи нет?
Впервые за все время в карих глазах Дивеевой мелкнула тень неуверенности. Слабая и быстрая, но Иоанн Васильевич уже давно сидел на троне, а потому прекрасно ее разглядел.
— Ты говори, Домнушка. Только правду.
— В снадобьях недостачи нет, Великий государь. У наставника... Он ныне и до излечения временами будет вельми гневлив.
— Тю?.. Я-то уж было подумал!
Помявшись, личная целительница правителя дополнила свои прежние объяснения:
— Наставник очень сильный целитель, он крайне быстр в своих воздействиях, и он... Правитель. Его гнев может легко обернуться чьей-то смертью или сильными муками. Поэтому рядом с ним постоянно должна быть родная кровь, которую он даже во временном помрачении не уб... Не помыслит тронуть. Кто-то из царевичей или царевна, что будут успокаивать его и помогать удерживать внутренний покой.
Запустив пальцы в только-только расчесанную бороду, царь слегка растерянно пробормотал:
— Вот же докука! А ежели ты?!?
Вообще-то ученица первым же делом предложила именно себя, но — увы, получила от наставника отказ, вместе с убедительным объяснением оного.
— Мое место подле тебя, Великий государь. Пока я на страже твоего здоровья, наставнику спокойнее и легче пребывать вдали от отчего дома.
— Тоже верно... М-да.
Машинально вытянув из кармашка серебряный гребешок, сорокалетний властитель повертел его в унизанных перстнями пальцах, легко согнул-разогнул и положил перед собой, глядя отстраненным взором.
— Ты ступай себе, Домнушка, ступай милая. А мне надобно малость поразмыслить...

***

За стенами Теремного дворца кружилась-ярилась февральская метель, засыпая столицу колкой белой крупой из крупных снежинок — словно чувствуя скорое приближение марта-месяца. А с ним и наступление дня весеннего равноденствия, знаменующего наступление второй половины  года семь тысяч семьдесят девятого года от Сотворения мира. Ну, или как считали католики — тысяча пятьсот семьдесятого от Рождества Христова.
— Так, а теперь медленно напряги ногу и расслабь. Ваня, медленно!
Хм, а еще старого Нового года, что по сию пору втихомолку отмечал по городам и селам добрый христианский люд. Несмотря на то, что Стоглавый церковный собор еще восемьдесят два года назад решил перенести празднование наступления нового года с марта на сентябрь, дабы вычеркнуть из памяти народной традицию древнего (много старше самой Церкви!) праздника весны и обновления жизни — народ русский его упорно отмечал. Хуже того, даже и не собирался забывать, пропуская мимо ушей все проповеди и призывы церковников. Что поделаешь, христианство на Руси было особенное — такое, что поскреби его чуть и запросто обнажишь стародревнее язычество...
— Теперь носок потяни от себя. Вот здесь ноет?
Сквозь изморозь, затянувшую теремные окна, смутно виднелись кремлевские башни, изредка сквозь густой снегопад прорывались звуки колоколов...
— Немного. Ух! Щиплет!..
— Все уже. Нет, пока держи как есть.
Но несмотря на стылый февральский холод, в жилых покоях Теремного дворца было тепло — а кое-где так даже откровенно жарко. Настолько, что в Опочивальне государя-наследника сам Димитрий Иоаннович и брат его Иоанн Иоаннович спокойно сидели в одних лишь домашних штанах и рубахах из мягкого беленого льна. Вернее сказать, один сидел на своем ложе, а второй, стянув портки и вовсю сверкая голым задом, терпеливо выполнял все, что просил старший брат.
— Теперь чуть согни в колене, и мысок тяни на себя.
Медленно ведя ладонью над некогда изуродованной медвежьими клыками плотью, восемнадцатилетний слепец время от времени легонько шевелил пальцами, словно бы прикасаясь к невидимым струнам. В ответ жилки на ноге то и дело подергивались-сокращались, или наоборот, полностью расслаблялись — а под новой и еще тоненькой розовой кожицей лениво шевелились жгуты слабых пока мышц...
— Восстанавливаешься хорошо, но чуть сбавь напор — тело само все закончит, не погоняй его больше необходимого.
— Ага.
Отряхнув руки, Дмитрий чуть отстранился и словно бы продолжая прерванный разговор, негромко обронил:
— Дурак!
Насупившись, средний царевич быстро натянул штаны, перестав сверкать голым задом, и буркнул:
— Может и дурак. Зато не калека колченогий!..
— А если бы я не успел? Дважды дурак!
Устраивая на ложе старшего брата побаливающую ногу, Иван отмахнулся:
— Я чувствовал, что ты уже близко.
Помолчав, Дмитрий неохотно признался:
— Плохо помню, как оказался в Москве. Последнее, что отложилось — как подо мной пал последний конь, и я удачно соскочил с седла на укатанный наст дороги. Отец сказал, что последние двадцать верст до города я пробежал сам...
Дверь в Опочивальню государя-наследника тихо приоткрылась, пропуская личную челядинку Хорошаву с подносом, на котором едва заметно парило два кубка с горячим ягодным взваром. Поставив их так, чтобы господин мог легко дотянуться, огненноволосая служанка так же неслышно исчезла — но дверь не закрыла. Тому помешал Федор, что зашел в горницу с рисовальным планшетом наперевес. К тому же, не один: двое теремных челядинов затащили вслед за ним пару громадных свитков с чертежами будущего Большого царского дворца, и эскизами нового же Гостиного двора на Красной площади. Коротким жестом направив слуг к стоящему возле дальнего оконца столу, младший царевич молча плюхнулся на покрытое медвежьей шкурой низенькое креслице и затих, послав братьям слабую эмоцию радости, дополненую чем-то вроде досады с усталостью напополам. Видимо, сказывалось долгое общение братца с парой итальянских инженеров и полудюжиной русских розмыслов по каменному устроению, кои вежливо, но очень упорно сомневались в замыслах юного зодчего царских кровей. Напрямую не спорили, боже упаси — но придирались абсолютно к всему, что он предлагал. Не строят так нигде, видите ли!
— Ты понимаешь, что я успел в последний миг?
Синеглазый царевич упрямо повторил:
— Я тебя чувствовал! И вообще, ну чего ты? Все же хорошо закончилось! Ну-у... Почти. Ты обязательно исцелишься! А новые ноги, между прочим, даже ты отращивать не умеешь!..
— Пф! Люди бывает, всю жизнь без головы живут, чужим умом пользуясь, и ничего... Тамерлану Железному хромцу в молодости колено стрелой пробили, и с той поры нога у него почти не гнулась. И что, помешало ему это достигнуть величия? Что касается тебя, то по такому случаю я бы ОЧЕНЬ постарался научиться!
Хоть и с повязкой на глазах, старший царевич прекрасно разглядел сомнение на лицах младших братьев, и нехотя пояснил:
— Я почти уверен, что опираясь на Узор пациента, опытный целитель может понемногу восстанавливать целостность утраченного. Только чтобы такому научиться, понадобится немалое число подопытных из числа отпетых душегубов и пойманных степных людоловов, и много свободного времени на опыты...  Впрочем, это так, задумки на будущее: мне все равно скоро возвращаться в Вильно, а у вас тут будут свои заботы-хлопоты.
Аккуратно подтачивая малым ножичком красную палочку-чертилку, самый младший из трех братьев негромко предложил:
— Может, Домна?
— На ней, помимо прочего, еще и Аптекарский приказ висит. Если только ты будешь ей помогать?
Задумавшись над новым интересным делом, синеглазый рисовальщик добрую половину минуты машинально укорачивал красный грифелек чертилки в лакированной кедровой оболочке — пока девушка, чье имя недавно прозвучало, сама не вошла через открывшуюся перед ней дверь. Заняла привычное место на удобном стульце с резными подлокотниками, и с явным интересом глянула на незаконченный эскиз наставника и его брата, свободно развалившихся на заправленном ложе. Меж тем, последний как раз коротко ткнулся лбом в твердое предплечье слепца и вздохнул:
— Ну... Прости. Я дурак!
Иван застыл в таком положении на долгое мгновение, затем рвано вздохнул, почувствовав, как его ласково потрепали по непокорным вихрам. Вновь замер, и вдруг неожиданно даже для себя едва слышно спросил — о том, что занимало его помыслы все последнее время:
— Мить?
— М?
— А помнишь, ты как-то в детстве мне предрек...
Помявшись, средний царевич нерешительно напомнил давний разговор:
— Ты тогда сказал, что однажды я надену шапку Мономахову?
Запустив пальцы поглубже  в темные волосы, Дмитрий шутливо потрепал Ванины вихры:
— Не Мономаха, но свою и только свою Золотую шапку Великого князя! Было такое, было... Неужели мой брат наконец-то созрел для серьезных дел?!
Опять насупившись, тот в ответ напомнил:
— Я водил полки при Ахуже!
— И у тебя это славно получилось, брате. Будь уверен, об этом будут помнить долго... Но быть хорошим военачальником совсем не то же, что быть хорошим правителем — тут немного иные науки надобно ведать и свободно применять.
— Я учения не боюсь!
Поерзав на месте, Иван подгреб под себя пару подушек, устраиваясь со всем возможным удобством — и совсем немного опередив в этом сестру, явившуюся вместе с Аглаей Черной в покои любимого старшего брата. Возмущенно запыхтев и моментально позабыв о подруге-подопечной, опоздавшая царевна решительно ринулась отстаивать свои исконные права на место подле Митеньки... Однако была им поймана в объятия и усажена на колени, что полностью погасило девичий наступательный порыв. Что же касается младшей ученицы Гуреевой, то она самостоятельно устроилась возле старшей ученицы Дивеевой, и успешно делала вид, что всегда здесь и была.
— Возвращаясь к твоему вопросу: в наших жилах одна кровь, и конечно же, твое право на власть не подлежит сомнению...
— Но отцу наследуешь ты?!
Прижав ладонь к губам торопыги, государь Московский согласился:
— Наследую. Согласно обычаю рюриковичей линии Даниила Московского, по старине и дедине, как и заведено это со времен Великого княжества Владимирского. Запомните все: власть и трон должно передавать по закону и доброй традиции. Закон тот должен быть прост, понятен и не допускать двойного толкования — а еще известен всем подданным, от мала до велика. В ином случае всегда будет опасность междоусобицы и смуты... Всю жизнь жить в страхе и ожидании предательства, что может быть горше? Взойти на трон ценой крови можно, но долго усидеть на чужих клинках не получалось не у кого! Брате, ты бы хотел править, подозревая всех и каждого, будучи всегда одиноким и ненавидимым?
— Нет!!!
— Запомни это и передай потомству, для его же блага. Каждая капля нашей крови драгоценна...
Устроившись поудобнее на своем живом «сидении», юная царевна перекинула толстенную косу со спины на грудь и наконец, окончательно затихла.
— Но что-то я заговорился, вопрос же был немного об ином. Что думаете, мои хорошие? Попробуем приискать для Вани подходящее ему Великое княжество?
В один момент покои пронизало множество ярких эмоций — разных, но притом окрашенных в разные оттенки любопытства.
— Молдавское княжество! Там и вера наша, и людишки охотно под его руку пойдут. Опять же, через прадеда нашего Ивана Великого мы с Господарем Молдавским Стефаном в свойстве, а значит и не чужие!
Поглядев на младшего братца, успевшего озвучить свое предложение самым первым, будущий Великий князь впал в глубокую задумчивость. Покосившись на вредного Ваньку, сестрица нежным голоском пропела:
— Ты бы еще Валахию предложил! Там же всех или турки к дани и вере своей примучивают, или цесарцы под свою власть нагибают... Лучше сесть на те земли, что за Сибирским Ханством, на берегу Тихого окияна! Там тепло, землица два раза в год родит, рыбные ловли изобильны...
Насмешливо фыркнув, но не переставая при этом рисовать, Федор отбрил задаваку с длинной косой, да малым умишком:
— И орда диких маньчжур под боком. Богданка Бутурлин отписывал, что они при большой нужде запросто сто тысяч сабель выставить могут в поле! Самое оно, чтобы по крымчакам не скучать — будут вместо них наскакивать и людишек в полон уводить.
С трудом удержавшись от того, чтобы не показать язык, или не зафыркать как необъезженная кобыла (увы, ей сие уже невместо — четырнадцать лет, совсем уже взрослая дева!), Евдокия уверенно парировала:
— Для начала можно и на островах укорениться, силы подкопить — я Большой чертеж земель хорошо помню, там есть сразу несколько подходящих близ берегов! Конники по морям скакать не умеют, а наши ратники с лодий воевать привычны. Вон, воевода Адашев какой уже год плавает и Крым разоряет, и ни разу еще его не разбили. Его даже толком поймать, и то не могут!.. Ваня, ну скажи?!
— А? Да-да.
Несколько раз не глядя поведя рукой по воздуху, царевич Иван все же уцепил кубок с компотом из сушеной вишни и основательно глотнул. Передав кисло-сладкое густое питье брату, раздумчиво пробормотал:
— Там еще империя Ханьцев рядышком, будет кого... С кем торговать и воевать. Только очень уж далеко те земли от Москвы!
Получив в ответ недовольный взгляд сестры. Впрочем, она уже давно привыкла, что средний брат у нее непослушный и немного задавака, причем даже тогда, когда она старается исключительно в его интересах. Одно слово — мужчины!
— Домна?
Старшая из учениц, легонько играясь с наконечником из наборного янтаря, украшавшем ее тугую косу, слегка наклонила голову:
— Крым?! Когда-то в нем уже было древнерусское Тмутараканское княжество, затем православное княжество Феодоро. Бояре Ховрины и Головины как раз потомки тамошней знати, значит — у Ванечки будут все права. А с крымчаками у нас все равно полное немирье.
Отстаивая свое предложение, ясноглазая царевна тут же ревниво заметила:
— Там же ни хлебов толком не вырастить, ни мастерских каких поставить — обязательно придут турки и все разорят... И с торговлишки по морю жить не получится. А еще куда-то надо самих крымчаков девать!
Поставив опустевший кубок обратно, будущий царь равнодушно заметил:
— Они уйдут. Отец начал решать с ними, я продолжу, мой наследник закончит — так, или иначе... Впрочем, сейчас они понемногу приносят пользу: ведь всяк может быть годен в дело при правильном его применении, даже если это потомственный тать и людолов.
Пока младшая ученица вертела головой и слегка удивляясь, замечала недобрые улыбки у окружающих, добросердечный царевич Федор мягко ей пояснил:
— Работать на рудниках и каменоломнях, Аглаюшка. На Руси с позапрошлого года начато великое каменное устроение: сначала будут проложены царские тракты-дороги, затем в камень и плинфу оденутся и большие города. Тятя даже подумывает особый Дорожный приказ учинить.
Согласно кивнув, седовласый слепец на ложе чуть отстранился от венчика на голове сестры, что понемногу начал упираться в его скулу, и добавил:
— Мы лишь повторяем путь древних римлян, что руками рабов и своих легионеров связали земли Рима превосходными дорогами, и тем заложили основу могущества Вечного города. Правда, кабальных холопов для работ мы использовать не будем, а наши ратники для такого дела негодящи... Зато Разбойный приказ исправно ловит душегубов и разных татей, да и без того у Руси хватает откровенных врагов — коим вполне можно доверить самую грязную и тяжелую работу.
Встрепенувшись, юный зодчий уточнил:
— Митя, а помнишь наш разговор про нарядный гранит-камень с Корельского уезда?
— Да?
— Мне с тех мест рудознатцы отписали, что еще три выхода хорошего камня нашли: один обычный светло-серый, какой для мостовых прирешили, зато следующие два! Первый цветом схож с малахитом, его на стены домов хорошо, а второй вообще как малина! Представляешь, из такого набережную Москва-реки? Это же какая лепота получится!
— М-да? Ну, наверное. Хотя много красного тоже не очень хорошо...
Пропустив мимо ушей слова старшего брата, младший просительно протянул:
— Поговори с батюшкой, чтобы он еще людишек мастеровых в Карелы послал? Ведь пока доберутся, пока обустроятся-обживутся и камень начнут ломать — не меньше года пройдет! Все равно же в тех местах городок закладывать порешили, ну так пусть и заодно... И Бутурлиным бы хорошо отписать!
— С Урала гранит везти? Да он золотым встанет!..
— Нет, Мить, я не о том: чтобы они у себя там на Урале чистого белого и голубого мрамора поискали хорошенько. А то каррарский уж дюже дорог!
Помолчав, Дмитрий согласно кивнул:
— С новыми каменоломнями помогу, а вот на Камень Уральский писать бестолку — Богданка с отцом сейчас только и успевают, что на три стороны воевать-отмахиваться. Ты же знаешь, в тех местах с каждым рудознатцем отряд для охраны надобно отправлять, и то... Маленький вырежут, на большой постоянно наскакивать будут и стрелами бить. С поисками обождать придется.
Тяжело вздохнув, Федя отцепил из зажима готовый набросок, переложил его в самый низ стопки плотных листов и принялся подтачивать грифели чертилок — собираясь «покуситься» на облик целительницы Дивеевой.
— Аглая, а ты что скажешь?
— Эм?..
Младшая их учениц с удовольствием слушала и запоминала, но вот что-то говорить и советовать — особенно в таких важных государських делах... Хотя, к собственному немалому изумлению, и у нее нашлось что предложить:
— Забрать у короля Юхана Третьего всех финнов и часть исконно-шведской земли! Он же нам враг?
Остальные тоже удивились, причем приятно: вечная молчунья заговорила! Иван, едва-едва вынырнув из мыслей, вновь задумчиво почесал висок:
— Хм-м? Ну да. Это... Свой выход на побережье Балтики, а если хорошо постараться, то и к Русскому морю. Но опять же: податных людишек маловато, и земли худые.
Хозяйственная сестренка тут же напомнила молодому, но подающему надежды военачальнику:
— У шведов железо хорошее, они им со всем миром торгуют!
Поерзав на коленях у Мити, она неохотно покинула его объятия и пересела на более прохладный подоконник, подложив себе под спину и «тылы» утянутую из-под головы другого брата подушку.
— У-у, натопили как в бане...
— Одним железом сыт не будешь, а земли там — тощие!
Поправив на себе плотную ткань платья (даже слишком плотную и теплую!), взрослая четырнадцатилетняя дева как бы совсем не в тему заметила:
— Мы сегодня с Аглаей ходили в царские мастерские, глядеть на работу ширазских мастеров коврового дела. Жаль, мало пока сплели, но уже красиво смотрится... Особенно нежно-розовый ковер с синими завитками. А в Аптекарском приказе алхимики почти все восточные сладости научились выделывать — да еще и лучше, чем у самих персов выходит!
Моргнув, средний брат уставился на Евдокию, как кое-кто с рогами на новые ворота.
— И я слышала, что в Александровской слободе какой-то особенный стан для вышивки измысливают... И маленькие часы делают, с двигающимися стрелками!
— Ты это вообще, к чему сейчас?!?
Закатив глаза, царевна снизошла и растолковала:
— Из железа не только сабельки булатные можно ковать, много иного полезного — тоже! Поставишь великокняжеские мастерские, наймешь в них знающих кузнецов — и будут они тебе всякую утварь делать в превеликом множестве для мужиков торговых. Им будешь продавать, и с них же мыто брать. Вот тебе и пополнение казны!
Уловив несказанное (что саблей махать и воеводничать много ума не надо), Ваня едва заметно надулся: он вообще-то тоже прекрасно помнил уроки старшего брата. Просто в отличие от некоторых, сначала думал об общем-важном, а уж потом о разных мелочах...
— Смотри-ка, да ты и впрямь выросла и настоящей хозяйкой стала. Вот же повезет твоему мужу!
Вспыхнув как маков цвет, почти невеста на выдание возмущенно зарделась — и слегка запнулась, не в силах вот так сходу придумать, как уязвить ласковым словом несносного братца. А тот, не теряясь, развивал достигнутый успех:
— Митя, а ты?
Потянувшись и примериваясь тоже завалиться на ложе, хозяин Опочивальни хитро улыбнулся:
— А что я?
— Что-нибудь присоветуешь? Ми-ить?!?
Ответить все сильнее улыбающийся старший брат не успел — помешала постучавшаяся и тут же вошедшая в покои Хорошава, прямо с порога доложившая, что ее господина очень желает видеть Великий государь. Вздохнув, его наследник подверждающе кивнул:
— Распорядись там, чтобы облачаться... Постой! Батюшка меня один ждет?
— Н-нет, господин, с владыкой Филиппом.
Понятливо кивнув, Димитрий спустил ноги с ложа, сгреб в ладонь любимые рубиновые четки и начал вдевать ступни в легкие домашние чувячки из мягкой замши.
— Мить, а ты надолго? Мы же еще чертежи и эскизы дворца и Гостиного двора смотреть хотели!
Повернув голову к младшему братцу, восемнадцатилетний Великий князь Литовский вновь вздохнул:
— Ну ты же знаешь отче Филиппа: как начнет печаловаться о монастырях да разных епархиях... Отец же у церкви соляные промыслы в казну забрать хочет.
Позабыв о уже слегка растрепавшейся косе, царская целительница Дивеева, у которой с митрополитом Московским и всея Руси были довольно своеобразные (с налетом вечных подозрений в волховстве, ага) отношения, с большим интересом уточнила:
— Упирается?
— Батюшка его дожмет... Когда еще сказано иерархам нашим, что будем печатать во множестве книги богослужебные и Благую Весть? Дело богоугодное и вельми полезное, а они по сию пору даже собраться и решить, какие именно книги множить будем — не соизволили! А там ведь и вычитывать надо, и какие миниатюры на страницах будут...
Притопнув, чтобы обувка лучше осела по ступням, государь Московский махнул рукой и направился прочь из своей Опочивальни, бросив напоследок досадливое:
— Одно слово — церковники!

Глава 4

Укрытый бархатистым покрывалом ночи, под присмотром полноликой красавицы-луны — мирно дремал и видел яркие сны славный город Вильно. И делал бы это и дальше, ведь до утра еще было несколько часов, и можно было бы досмотреть предутренние, самые сладкие и интересные сны... Да вот только в Большом дворце Великих князей Литовских, Русских и Жамойтских, что возвышался над спящим городом, вдруг началась непонятная суета. Зачин ей положила пятерка русских дворян, возглавляемая ретивым  гонцом-сеунчем в алой шапке: разбрызгивая шипастыми подковами жеребцов рыхловатый снег, всадники уверенно пролетели по тихим улицам стольного града, оставляя за собой многоголосый лай цепных кобелей. Только-только собаки успокоились и вслед за ними перестали перекрикиваться люди-сторожа, как в сонный город пожаловала ертаульная сотня Черной тысячи — слыша которую, псы вновь начали шуметь, тревожа и будя поневоле просыпающихся тут и там хозяев. Ну а когда по улицам потекла река линейных сотен дворцовой стражи, тут уж переполох пошел по всему городу — включая и Большой дворец Великих князей Литовских. Нет, понятно, что дворня в нем сильно загодя готовилась к возвращению хозяина, старательно намывая и натирая воском полы, выбивая-выхлопывая пыль из ковров и гобеленов, жарко протапливая жилые покои, натирая развешенное по стенам оружие и щиты... Такое усердие бы было достаточным, если бы не знание того, что с повелителем прибудет и его сестра: и если царевна Евдокия была хотя бы вполовину придирчива как покойная королева Бона Ягеллон... Самые пожилые из прислужников, прекрасно помнящие жестокий нрав вздорной итальянки, в открытую шептали молитвы, чтобы Бог охранил и уберег их от этакой напасти! После чего с удвоенной силой гоняли молодых служителей, и чем ближе был миг появления господ, тем больше обнаруживалось всяких недоделок и неустроенностей — отчего великокняжеская резиденция все больше напоминала этакий курятник во время пожара, в который вдобавок еще и лиса забралась. К тому же, характерный шум и огни со стороны Большого дворца отозвался своеобразным эхом в городских усадьбах знатнейших и именитейших мужей Литвы, уже истомившихся в ожидании возвращения Великого князя. Так что теперь все эти ожидальщики торопливо подскакивали с нагретых постелей, на ходу плескали едва теплой водой в свои изрядно помятые со сна благородные лик, и хрипло рычали на зевающих слуг, чтобы те скорее тащили праздничные одеяния. Ведь радость-то какая! Наконец-то в Вильно вернулся любимый, а некоторыми так даже и обожаемый государь Димитрий Иоаннович!!! В отсутствие которого низовая шляхта совсем распоясалась и начала как-то уж слишком нехорошо поглядывать на богатую магнетерию и природную знать Великого княжества Литовского. Да что там! Иные нищеброды, у которых всего имущества за душой — лишь герб да сабля на поясе потертых штанов, уже чуть ли не в открытую голосили, что это именно ясновельможное панство поднесло отраву благословенному самим Господом правителю! Даже и конкретные фамилии уже звучали, причем наибольшей «популярностью» отчего-то  пользовались Радзивиллы, Вишневецкие и Сапеги... И ведь многие скорбные головой шляхтичи верили этим гнусным наветам! Сомневаясь лишь в том, кому именно продались большие чины Пан-рады: большинство думало на круля Юхана Второго, а меньшинство почему-то нехорошо поглядывало на католического епископа Протасевича. Ведь всем известно с давних пор, что яд излюбленное оружие именно католического клира — а те же Сапаги, например, совсем недавно всем семейством перешли в католичество, и им бы полезно продемонстрировать верность Ватикану...
Третьей, и пожалуй, самой малочисленной группой среди беспокойной низовой шляхты были сторонники версии, в которой основным виновником был Гохард Кеттлер — последний ландмейстер недавно канувшего в небытие Тевтонского ордена. Многим в Литве было доподлинно известно, что сей самозванный герцог бывшей Курляндии и Семигалии был весьма милостиво принят и обласкан при польском королевском дворе. Опять же, судя по внезапно запылавшему в Ливонии мятежу вечно-нищих ливонских баронов, круль Юхан весьма щедро отсыпал талеров бывшему магистру Ордена. Были у Кеттлера и иные доброжелатели, нанявшие для него сразу три роты германских ландскнехтов и организовавшие небольшой приток добровольцев из коронных земель самой Польши и курфюршества Бранденбургского...
— Эй, кто там! Факелов поболее, и ковры обмахните... Натоптали уже, ироды!
Во внутреннем дворе каменной громады у подножия Замковой горы внезапно стало очень многолюдно — вот только все эти новые люди как один позвякивали чернеными бахтерцами и оружной сталью, с подозрением взглядываясь в собравшиеся тут и там густые тени. Впрочем, ныне и с оружием, и с подозрениями в Вильно никакого недостатка не испытывали: в воздухе раннего марта понемногу начинало пахнуть войной, чадным дымом пожарищ, и большой кровью. Правда, безземельной шляхте и панцырным болярам еще было не вполне ясно, кого именно они будут резать, жечь и грабить — но что это будет обязательно, сомнений не было ни у кого. К тому же и поляки обнаглели чрезмерно, и степняков неплохо было бы приструнить, и в Ливонии навести порядок — а желанную определенность в этот важный и поистине животрепещущий вопрос должен был внести именно Великий князь Димитрий Иоаннович. И как государь Литвы, уже успевший завоевать сердца немалой части своих подданных; и как старший сын Царя Московского, способного при желании быстро собрать и отправить под руку любимого сына-наследника войско в пятнадцать-двадцать тысяч добротно снаряженной дворянской конницы. В которой у каждого второго ныне был отличный доспех — настолько хороший, что в нем можно было смело вставать в первую линию! А у каждого четвертого московита, вдобавок к привычным луку, сабле и копью, в седельных саадаках теперь лежали и «длинные» рейтарские пистоли. Или даже короткий мушкет — крупная дробь которого косила накоротке врагов ничуть не хуже пушечной картечи. Опять же, у правителя Русии ныне под рукой была почти целая тысяча тяжелых рейтар, и еще один рейтарский полк как раз спешно набирали и натаскивали на правильный бой опытные испанские наемники. Да и пушек было преизрядно... Знатные «гирьки» на весы любой войны, весьма утяжеляющие голос своего владельца, и придающие оному особую убедительность! Мало того: вслед за первой ратью через месячишко-другой царь мог отправить еще одно войско, только уже в тридцать-сорок тысяч клинков, зажатых в дланях опытных и жадных до воинской добычи помещиков. И все это, не ослабляя порубежных полков на границе со степью и Крымом!.. А ведь еще были союзные ногаи из Большой орды, казанские и касимовские татары, черкесские уорки: — всегда голодные, всегда готовые хорошенько пограбить в составе сильного войска... Не-ет, от нынешнего московита так просто сабелькой не отмашешься и стрелой не отгонишь! Посему, все очень-очень ждали законнного государя Димитрия Иоанновича, за спиной которого отчетливо виднелась тень его грозного отца — и желанной всеми определенности, без которой никто не рисковал даже и привычными шляхетскими сварами и соседскими междусобойными набегами развлекаться. А ну как посчитают, что ты этим поддерживаешь бунт ливонских баронов-недоумков?
— Едут! Е-е-еду-ут!!!
Глупого молодого истопника, вылезшего поглазеть и вздумавшего заголосить об этом едва ли не на все Вильно, тут же заткнули небрежной зуботычиной. Потому как и без всяких сопливых всем уже были вполне видны пять непривычно-больших возков в окружении  постельничей стражи. Хотя, что взять с дурного холопа? В ногах не путается, и то ладно...
— Тп-рру!!!
К парадному крыльцу подъехал не первый, и даже не второй из возков, а сразу третий: подскочивший Михаил Салтыков аккуратно распахнул дверцу, оббитую изнутри белой кошмой, и почтительно поклонился. Его движение тут же отзеркалила и старшая челядь Большого дворца, приветствуя ступившего на расстеленные ковры своего господина и повелителя. Тот же, глубоко вздохнув и потянувшись, подал руку красивой юной деве, помогая той покинуть теплое нутро дорожного домика на салазках. За первой девицей на свежий воздух еще одна, блеснувшая в зыбком свете факелов колдовской зеленью глаз: и совсем уж неожиданным было появление крупного гепарда в изукрашеном златом-серебром ошейнике. Пока зеленоглазка передавала Великому князю светлый посох, большая кошка вдумчиво принюхалась и брезгливо потрогала лапой ноздреватый снег за пределами ковровой дорожки. Затем, недовольно дернув хвостом, перетекла поближе к хозяйке и потерлась скулой о ее бедро — заодно подставляя лобастую голову под возможную ласку. Погладив хитрюгу, синеглазая путешественница поправила шитую разноцветным бисером рукавичку и зябко повела плечиками:
— О-ох, Митя, ну наконец-то добрали-ись...
Украдкой зевнув, Евдокия Иоанновна открыто потянулась — прямо как ее любимица Пятнышко. После чего, шагая вслед за братом и время от времени шикая на отстающую кошку, с любопытством стала разглядывать его литовское жилище, невольно сравнивая оное с родным Теремным дворцом. Тем временем их свита тоже понемногу покидала возки, подтягиваясь из чуть посеревшей и посветлевшей предутренней темноты к освещенному крыльцу: и если мужская часть сразу направлялась внутрь уже знакомого им дворца, то девицы-красавицы из свиты царевны сначала неуверенно осматривались и кучковались вокруг боярыни Челядниной. И только после того, как сия вдовствующая «наседка» всех их осмотрела и пересчитала, они медленно проследовали за ожидающей их личной государевой челядинкой Леонилой и сразу тремя местными служками. Которые негромко и почтительно извещали новоприбывших о приуготовленных для них натопленных покоях, где уже стояли дубовые лохани с горячей водой для «быстрого» омовения, и о суетящихся на поварне стряпухах, готовящих первый ранний завтрак. Боярыня благосклонно кивала, зорко следя за подопечными — которые, в свою очередь, активно шептались и крутили головами по сторонам — а на покинутом ими крыльце уже суетилась дворня, скатывая дорогие персидские ковры, пока постельничие уводили санный поезд в направлении великокняжеских конюшен... Впрочем, пустым внутрений двор Большого дворца пробыл недолго: стоило только небу посветлеть, как один за другим по хрусткому снегу стали подкатывать возки членов Комиссии, которую Димитрий Иоаннович создал для расследования попытки своего отравления. Первым явился великий гетман литовский Григорий Ходкевич, почти сразу же за ним на ступени крыльца ступил и великий канцлер литовский Николай Радзивилл. Пешком, как и полагается смиренному христианину, пришел явно чем-то недовольный (если не сказать печальный) епископ виленский Протасевич. В отличие от церковного иерарха, великий подскарбий литовский Остафий Волович наборот, был весел и улыбчив — что для главного казначея Литвы было, вообще-то, нехарактерно. Ну и самым последним (хотя должно было бы быть с точностью до наоборот) проскакал по ступеням сильно спешащий великокняжеский секретарь князь Константин Острожский, позволивший себе внутри дворца перейти на откровенную рысь. Кто знает, в каком настроении вернулся правитель Литвы?
— Долгие лета, государь!..
— Благодарю, и желаю того же.
Холодный тон Великого князя не вполне соответствовал смыслу его слов, зато внятно предупреждал любые вопросы подданных, могущие возникнуть при виде узкой повязки на его  глазах. Свою лепту в установление теплой атмосферы в великокняжеском кабинете внес и хозяйский кафтан из траурно-черного шелка — отчего-то порождавший у присутствующих мысли о вполне возможной холодной темнице, раскаленном железе в руках опытного ката и тому подобных нехороших вещах.
— Как видите, случившееся некоторое время назад не осталось без последствий. Впрочем, если будет на то воля Божия, зрение вернется ко мне спустя год или два...
Склонив голову, Димитрий Иоаннович словно бы поглядел в сторону своего секретаря, аккуратно подливающего свежих орешковых чернил в серебряную емкость на своем стольце.
— Ныне же, я желаю услышать о результатах пристрастного расследования, что я повелел вам учинить... И в первую голову о том, почему не сохранили тайну о случившемся!
Члены Пан-Рады коротко переглянулись, решая, кто из них возьмет на себя роль громоотвода великокняжеского гнева. По старшинству чинов и влиянию должен был великий канцлер Радзивилл, но оный ныне был несколько стеснителен и зримо печален. Так что пришлось возвысить голос Ходкевичу:
— Государь, от меня на сторону ничего и никому не ушло — готов о том и клятву принести! Как только ты отъехал в начале зимы, так по Вильно и пошли слушки о... Кхм-кхм, подлом злоумышлении.
Подтверждающе качнув лысеющей головой, и с растущим изумлением увидев, что лицо правителя тут же повернулось точно в его сторону, пожилой казначей поспешил дополнить ответ главного воеводы:
— Проговорился кто-то из дворцовой охраны, государь, но кто именно, вызнать так и не удалось. Наверное, видели, как твои постельничие стражи схватили отравителя — и уже сами додумали остальное. Или слуги не удержали языки за зубами... Сейчас уже и не узнать, кто первым отворил уста, государь.
— Плохо.
Скребнув по полированной поверхности стола пальцами, затянутыми в тонкие замшевые перчатки, Димитрий помолчал, нагнетая напряжение. И лишь затем милостиво разрешил именитым вельможам разместить свои зады на гостевых стульях.
— Надеюсь, в установлении истинных виновников покушения вы были более удачливы?
Радзивил все так же скорбно молчал, епископ Протасевич его в этом всемерно поддерживал — зато Волович и Ходкевич прямо светились от удовольствия, время от времени поглядывая на князя Острожского. У которого на стольце как раз и лежали результаты усердного труда всех членов сыскной Комиссии: однако сам Константин всеми силами демонстрировал присутствующим, что он всего лишь великокняжеский секретарь. И вновь незрячий хозяин кабинета каким-то образом заметил взгляды своих вельмож на пухлую укладку из толстой темно-коричневой кожи с тиснением, набитую исписанной бумагой:
— С допросными листами и всем прочим я ознакомлюсь позже. Пока же — своими словами самое главное. Отравитель выдал того, кто его сподвиг на злодеяние?
— О да, государь! Поначалу мерзавец отмалчивался, но же его разговорили: яд ему передал аббат Полоцкого монастыря бернардинцев, а главный зачинщик и вдохновитель...
Скорбно вздохнув, казначей как бы нехотя озвучил имя главного отравителя — оказавшегося троюродным племянником великого канцлера литовского, Юрием Радзивиллом. Пока Великий князь молчал, дядя изменника успел сильно побуреть лицом и посинеть губами от волнения — однако Димитрий не стал его терзать, а лишь негромко уточнил у Воловича:
— Что показал полоцкий аббат?
— Его кто-то предупредил, государь, и он смог скрыться от посланных по его душу маршалков.
Повернув лицо к страрающемся быть невозмутимым епископу Протасевичу, молодой правитель укоризненно обронил:
— Плохо. Для тебя плохо, Валериан — ты же это понимаешь?
Страдальчески изогнув брови, иерарх перекрестился и слегка поклонился царственному слепцу — хотя насчет этой его немощи у всех уже были довольно сильные сомнения.
— В каждом стаде есть паршивая овца, государь мои Димитрий Иоаннович. Я приложу все свои скромные силы к тому, чтобы его непременно сыскать и склонить к искреннему покаянию.
— Что же, времени тебе на это благое дело до начала лета. Но коли не сыщешь мне аббата, то пеняй на себя — опалюсь на весь монастырь разом. Что же касается Юрия Радзивилла... Где твой родич, Николай? Почему не желает сам развеять возможные наветы?
Канцлер литовский явно через силу выдавил из себя нерадостную весть:
— Он тайно от всех сбежал в Краков, и принял там католичество и монашеские обеты. Прости, государь...
Промолчав, хозяин дворца задумчиво постукал пальцами по столешне.
— Действительно: в каждом стаде бывает... Гм. И все же я даю ему возможность одуматься и покаяться, явившись в Вильно на мой суд до наступления лета. До той поры все его имения и имущество будут управляться дьяками великокняжеской казны, и Николай — если беглец пришлет тебе какое послание, не таи его от меня.
Старший Радзивилл оживал прямо на глазах, поняв, что опала только что его миновала.
— И не помышлял об ином, государь!
Небрежно положив десницу на пухлую стопку желтоватых бумажных листов и явно не раз скобленого и исписанного пергамента, что лежала на его столе, Димитрий Иоаннович повернул лик в сторону великого гетмана Ходкевича и недовольно поинтересовался:
— Мне понятно теперь, отчего в донесениях постоянно треплют имя Радзивиллов. Нет тайны и в упоминании Сапег: богаты, врагов нажили немало, да и как сменившие веру под подозрением — всем известно, как часто новообращенные в католичество проявляли дурное рвение... Но Вишневецкие? Каким образом они попали на языки шляхты? Или мой юный чашник тоже замечен в какой-то крамоле?
— Э-э?.. Нет, государь, ни он сам, ни его достойный отец ни в чем таком... Тут скорее отличились дядья юного княжича.
— Да? И что с ними не так?
Раскатисто кашлянув, на помощь временному союзнику пришел подскарбий Волович, с нескрываемым злорадством пояснивший:
— Канцлер поставил их надзирать за возведением новых крепостиц на границе с Диким полем, а они в том деле изрядно проворовались. К слову, и лопаты с пилами из тульского уклада они тоже большей частью покрали и продали иноземным негоциантам.
— Вот как?.. Это же та ветвь семьи, что владеет Вишневцами?
— То так, государь.
Как-то неопределенно поведя плечами, молодой правитель неожиданно мягким голосом обратился к великому канцлеру литовскому, отчего-то вновь успевшему налиться дурным багрянцем пополам с синевой:
— Николай, доведи до корыстолюбивых князей, что у них месяц, чтобы внести в казну все уворованное — и еще два раза по столько же сверху. Иначе я заберу в казну их родовое имение.
Побурев еще больше по вине проворовавшихся соратников, Радзивилл послушно подтвердил:
— Исполню, государь.
Убрав правую руку с доносов... То есть донесений, Дмитрий так же напоказ положил уже левую на еще одну стопочку грамоток. Верней сказать, писем, автор которых, узнав свои послания, тут же оживился и даже как-то нетерпеливо ерзанул на своем стуле. Воевать главный военачальник Литвы умел и любил...
— Теперь о иных делах. Вы главные чины Пан-Рады; те, чей голос имеет решающий вес в любом обсуждении и расправе дел государственных. Поэтому ответствуйте мне: является ли мятеж ливонских баронов подлой изменой и нарушением клятвы верности своему государю?
Не сговариваясь, все присутствующие тут же утвердительно кивнули, а епископ виленский еще и усугубил обвинения:
— Семь казней египетских на их головы! Виновны не только перед тобой, государь мой Димитрий Иоаннович, но и перед Господом нашим Иисусом Христом, ибо клялись на кресте, и его именем!!!
Благосклонно кивнув правильно понимающему текущий политический момент Протасию, правитель заметил:
— Казней не обещаю, но места в каменоломнях хватит всем... Григорий, как идут приготовления к походу на мятежников?
Для приличия размашисто перекрестившись, великий гетман литовский Ходкевич с довольной улыбкой признался:
— Грех жаловаться, государь: хорошо! Шляхта застоялась, а тут такой повод!.. К новой траве закончим готовить обозы, и, если будет на то твоя воля, выступим.
— Первая хорошая весть за сегодня... Ах да! Во исполнение союзного договора, отец мой, Великий государь всея Русии, шлет в помощь полк рейтар и четыре тысячи дворянской конницы. А так же дюжину малых осадных жерл с опытными пушкарями: на баронские крепостицы и того много будет. Ты, Григорий, будешь наковальней, а московские полки под твоим командованием — молотом...
Великий гетман на это лишь довольно кивал, предвкушая: с такой силищей он всех мятежных барончиков как зайцев в поле будет гонять!
— Николай: я желаю держать совет с шляхтой, посему готовь Вальный сейм на первый месяц лета. Заодно обсудим судьбу освободившихся поместий и владений в Ливонии...
Великий канцлер по примеру Ходкевича уверено склонил голову.
— На сегодня все, ступайте.
Когда пятерка мужчин поднялась и направилась на выход, голос Великого княза остановил Николая Радзивилла, повелев тому задержаться ради отчета о последних вестях их королевства Польского. Створки двери мягко закрылись, канцлер сел обратно на свой стул и принял вид, преисполненный глубочайшей печали.
— Николай, как ты мог так оплошать?!?
Вздохнув, возможный тесть правителя Литвы хриплым голосом ответил:
— Если бы только мог, Димитрий Иоаннович, сам бы удавил гаденыша. Своими собственными руками!
Откинувшись на высокую спинку своего стула, младший государь царства Русского досадливо подтвердил:
— Лучше бы и в самом деле загодя придушил. Перед самым отъездом из Москвы я говорил с батюшкой о брачных делах, и он с большим интересом выслушал мои соображения насчет одной девицы из очень знатной семьи...
Сглотнув и непроизвольно облизав моментально пересохшие губы, Радзивилл уточнил:
— София-Агнешка? Или Анна-Магдалина?
Размеренно стрягивая перчатку с пальцев левой руки, возможный жених небрежно отмахнулся:
— Отцу все равно, ему нужны внуки, и поскорее. Хм, и побольше числом!
— Значит, он согласен?!!
— Батюшка БЫЛ согласен. Теперь все осложнилось...
Если бы не правила приличия и мужская гордость, Николай Радзивилл мог бы и застонать в полный голос. Чертов Юрий, чтоб ему в аду котел погорячее попался!!! Меж тем, стянув одну перчатку, хозяин кабинета принялся за вторую — и канцлер не мог не отметить, что кожа на его руках оправилась от яда, и уже вполне чиста и бела.
— Вот что, Николай. Нам теперь нужен подвиг.
— Эм...
— Батюшка не раз мне говорил, что нам ОЧЕНЬ нужен мир и спокойствие со стороны Польши. Как только закончишь рассылать гонцов о грядущем Вальном сейме, собирай посольство и отправляйся к брату моему Юхану, крулю Польскому. Не знаю как, но добудь мне этот мир. Хотя бы на три года. Пять — совсем хорошо, а десять вообще прекрасно! С собой возьми всех трех князей Вишневецких и главу рода Сапег: надо убрать их с глаз шляхты, а то... Как бы дурного не свершилось.
Говоря, Дмитрий вытянул из небольшого кармашка своего кафтана невзрачный перстенек, в оправе коего тускло поблескивал дешевый аквамарин — и, повертев его в пальцах, положил перед собой на стол.
— Пока совершаете посольство, самые буйные отправятся в Ливонию вместе с Ходкевичем, и всем станет не до вас. Николай?
С великим канцлером после появления перстенька стало происходить что-то непонятное: он сначала замер, а потом обмяк и расслабился, словно начал слышать что-то очень хорошее и даже приятное для себя. Вот только глаза как-то странно остекленели...
— Да-а?..
Меж тем голос правителя стал еще тише, обретя невероятную властность и глубину:
— Вот твое время и пришло, Николай. Когда доберешься до Польши, ты знаешь, что делать, и что обещать королю Юхану Вазе. Ведь правда?
Утвердительно кивнув, Радзивилл счастливо и чуточку глуповато улыбнулся, поднимая лицо к подходящему к нему ближе Великому князю. Медленно проведя ладонью над головой «тестюшки», седовласый «жених» замер в недвижимости на несколько долгих минут — и лишь его пальцы временами едва заметно шевелились, словно играя на невидимых струнах чужой души. Затем он вернулся обратно на свой стул, мимоходом смахнув оказавшийся очень важным перстенек, и откинулся на резную спинку с тихом ожидании. Недолгом: звучно и очень резко щелкнув пальцами Дмитрий едва успел опустить руку перед тем, как Николай Радзивилл по прозвищу Черный несколько раз сморгнул и пришел в себя:
— Э-эм, прости, государь, я упустил нить твоих рассуждений?
— Да какие рассуждения, Николай, я просто пожелал тебе удачи.
Вздев себя на ноги, фактический глава Пан-Рады прижал руку к груди напротив сердца и признательно поклонился. Так, едва-едва, но с большим и глубоким чувством — после чего отправился радовать дочек тем, что ничего еще не потеряно, и у одной из них все еще есть шанс примерить венец Великой княгини! Что же касается будущего «зятя», то он после ухода канцлера тоже покинул свой кабинет, скорым шагом добрался до Опочивальни с ее большой и удобной кроватью, на которую и завалился, яко подрубленное у корня дерево.
— У-фф...  Лети, голубь мира, лети. Главное, не обгадься там раньше времени...

***

С возвращением правителя, в Литву заглянула и красавица Весна, теплая улыбка которой всего за пару седьмиц отогрела воздух и землю от студеного дыхания ее вечно-суровой сестрицы. На полях сошли последние остатки снега, обильно увлажняя будущие пашни и засеянные озимыми наделы; понемногу начали набухать почки на деревьях, грозя скорым появлением нежной зелени — а уж как оживилась разная пернатая мелочь! Впрочем, и люди не сильно отставали от тварей земных и небесных, ибо весна горячила кровь и туманила разум, и даже самый дряхлый старик, кое-как выбравшийся под свет особенно ласкового по весне солнышка — нет-нет да и поглядывал на молодок и вполне себе мужних жен, скинувших успевшие опостылеть за зиму толстые  и теплые одежки. Ибо женская красота способна радовать мужские сердца в любом возрасте, особенно если дева ликом пригожа и на улыбку щедра... Наслаждались теплыми деньками и Большом дворце, благо небесное светило изрядно прогрело каменные хоромы, и на галереях второго и третьего этажа стало вполне приятно не только совершать прогулки, но и посидеть-почитать, или даже почаевничать.
— Гау!
— Пф-ф-мряу!!!
Вот только с тишиной во внутреннем дворе было плохо, ибо хозяин дворца в окружении ближней свиты изволил предаваться великокняжеским забавам. Возле одной из стен была установлена перекладина, на которой подвесили три небольших туго набитых соломой мешка — уже порядком измочаленных меткими попаданиями, и больше напоминающих дикобразов. Позади них щетинился торчащими стрелами большой щит-павеза, на котором кто-то довольно талантливо намалевал страховидную рожу  с рогами — подписав ее для самых непонятливых как «вор Гохард Кеттлер».
— Гау-ф!!!
— Да заетитское же ты отродье!
— Ха-ха-ха...
Всем своим истерзанным видом и мешки, и рожа наглядно показывали и доказывали любопытствующим зевакам-видокам, что нынешнее молодое поколение родовитой шляхты прекрасно знало, как правильно растягивать тугой боевой лук. С саблей тоже не плошали, да и политике с интригами уже вполне недурственно себя показывали. Нет, клыки вровень с отцовскими княжата еще не отрастили, но это ж только пока...
Кроме веселых стрельбищ, сопровождавшихся смехом и беззлобными шутками, государевы ближники развлекались, наблюдая за тем, как по внутреннему двору за большой пятнистой кошкой носилась четверка взрослых меделянов. Больших, могучих и порой не очень разворотистых: но учитывая  их вес и поистине дурную силу взрослых кобелей, это были проблемы исключительно тех, кто стоял на их пути и мешал увлеченно гоняться за верткой и быстрой целью. В обычное время псы преданными тенями сопровождали юную царевну Евдокию, не стесняясь свирепо порыкивать, когда кто-то пытался приблизиться к ней ближе позволенного — а теперь вот они резвились возле малой свиты государя Димитрия, временами откровенно выпрашивая ласку, и тем самым напоминая беззаботных и ласковых щенков-сеголеток... У хозяина выпрашивая, и ему напоминая. Остальные же прекрасно знали, что это такое бегает рядом с ними, и видимой дружелюбностью меделянов не обманывались: сами не раз ездили на псовые охотничьи травли, и своими глазами доподлинно видели, сколько кровавых дел может натворить всего один рослый пес.
— Ох-х!.. Чертов теленок!..
Увы, но при всем своем старании и желании, тяжеловесным зубастикам до настоящих гончаков было далеко, чем и пользовалась к своему удовольствию шкодливая гепардиха Пятнышко, дразня и обфыркивая своих неутомимых «кавалеров». Попутно доставалось и людям: уже несколько раз прислуживающая дворня и новые свитские Великого князя Литовского допускали обидную оплошку, не успев вовремя отскочить с пути живого тарана. После чего под смех и улыбки окружающих влипали в стены, или же кубарем летели на каменные плиты — с которых затем очумело вставали, бурча нехорошие слова и ощупывая себя на предмет шишек и синяков. Однако вот что странно: при всем своем пренебрежении к живым препятствиям, давних ближников хозяина меделяны исправно огибали. Да и под стрелы по-глупому не подставлялись — зато постоянно поглядывали на веселящихся лучников глазами, полными скрытого ожидания той самой команды.
— Хау-фф!? Х-гаф-гау...
Впрочем, минут через десять опасность неожиданных столкновений сошла на нет: исключительно ловкая и резвая, но не такая выносливая как ее преследователи, пятнистая кошатина в один момент позорно сбежала, в один прыжок исчезнув в открытом проеме двери. Минут через пять ее приметная шкура мелькнула на галерее третьего этажа, где Пятнышко и улеглась на приятно-прохладные каменные плитки пола, вывалив наружу розовый язык и успокаивая жарким дыханием ходящие ходуном бока. Что же до ее напарников по веселым игрищам, то пару раз победно гавкнув, они начали новую забаву, наперегонки бросаясь за кидаемой им хозяином палкой. Налетая на нее и тут же устраивая веселую и забавную свару, с басовитым рыком перетягивая-отбирая друг у друга суковатый кусок измочаленного дерева — пока очередной счастливчик не приносил погрызенный дрючок в хозяйские руки, и не получал заслуженную ласку, бешено молотя по воздуху коротким хвостом. После чего вся стая тут же начинала кружить вокруг Великого князя и нетерпеливо пофыркивать-поскуливать в ожидании его очередного броска.
— Х-гау-ф!?!
— Да нате вам. Х-ха!!!
Пока очень верные, и до безумия бесстрашные зубастики с удовольствием соперничали за погрызенную деревяшку — иные княжичи с не меньшим удовольствием спорили-ставили на конкретного пса и передавали друг другу мелкие ставки. Хотя и не все: кое-кто из свитских старался словно бы невзначай покрасивее встать, и пометче стрелу пустить, кидая осторожные взгляды на прогулочные галереи верхних этажей великокняжеского дворца. Последнее время там частенько появлялись девицы из свиты царевны Евдокии — да и сама она завела привычку устраивать чаепития на свежем воздухе. Или просто сидеть в креслице, с каким-нибудь рукодельем-вышивкой... Хотя в ее холеных ручках все же гораздо чаще видели какую-нибудь толстую книгу. Учитывая искреннюю набожность самого государя, то и сестра его наверняка читала какие-нибудь редкие жития святых — что позволяло иным отчаянным смельчакам при случае невозбрано любоваться ее нежным, и очень красивым личиком.
— Х-гау!?
— Ух-х!.. Ах ты, сярун зубастый!!!
Подкравшийся сзади к Янушу Острожскому кобель вновь басисто гавкнул: и невольно подпрыгнувший на месте княжич мог бы поклясться, что подлючий пес еще и брыли растянул в насмешливом оскале! Впрочем, еще одно пополнение ближнего круга молодого литовского государя — Александр Ходкевич, тоже не смог удержать лицо, быстро отвернувшись и дрогнув плечами в беззвучном смехе. Юный чашник Вишневецкий и двенадцатилетний «рында с саадаком» княжич Олелькович-Слуцкий поддержали его, открыто прыснув смешками — и кто знает, как бы отреагировал семнадцатилетний сын-наследник великокняжеского секретаря, если бы в этот же миг на прогулочную галерею третьего этажа не начали выходить девицы-красавицы царевниной свиты. Радостно защебетавшие при виде уже накрытого чайного столика и низеньких, но таких удобных лавочек со спинками — они скорым шагом направились к манящим их своим румяным видом ватрушкам и пирожкам, но уже на втором шаге сильно замедлились и начали постреливать глазками на шумное веселье. Княжна Старицкая первая махнула рукой старшему брату, следом за ней приветливо улыбнулась братцу и Настя Мстиславская; важно кивнула родичу из младшей ветви Софья Ходкевич; прошлась по литовским и русским ровесникам внимательным взглядом Марфуша Захарьева-Юрьева, подпираемая со спины юной Бутурлиной. Увы, но возможные ростки нежных чувств безжалостно растоптала вдовствующая боярыня Захарьина, наконец-то догнавшая подопечных и ворчливо у тех поинтересовавшаяся:
— Чего стоим?!
Ойкнув, молодые кобылицы шумно убежали на лавочки, рассевшись там с таким видом, будто всю жизнь только и мечтали уйти в монастырь. Увидев затянутую в темные одежды грозную боярыню, мигом вспомнили о приличиях и добры молодцы — тем паче, что Великому князю наконец-то надоело гонять по внутреннему двору неугомонных медельянов, и он скомандовал им возвращаться к Евдокии. Умная гепардиха Пятнышко, к слову, уже отдохнула и теперь вовсю «помирала от голода» на виду у любимой хозяйки, выпрашивая что-нибудь вкусненькое...  Однако, просто так уходить было как-то не с руки, и рано поседевший восемнадцатилетний правитель решил порадовать глазеющих на него подданных, плавным жестом подозвав к себе малолетнего рынду Юрия. Тот, подбежав, чуточку неловко подсунул под манаршью десницу уже открытый саадак, уже и не удивляясь тому, как уверенно слепой Великий князь достает лук и моточек плетеного шелка. Согнув недовольно скрипнувшие тугие рога и накинув на них едва слышно загудевшую тетиву, Димитрий Иоаннович ее слегка оттянул и словно бы прислушался. Медленно отпустил, неспешно одел кольцо лучника, затем вытянул из колчана обычный охотничий срезень и изготовился к стрельбе, бросив пару слов  стоящему чуть спереди-справа троюродному брату Василию. Князь Старицкий в ответ с радостной готовностью вскинул свой дорогущий персидский лук, уверенно вогнав два оперенных снаряда в рогатую парсуну мятежного ландмейстера. Увы, уже изрядно попорченную торчащими из нее предыдущими «знаками внимания» — но место для новых все еще оставалось.
— Эх-ма... На ладонь выше, и аккурат бы между глаз всадил!
Склонив голову в сторону досадливо вздохнувшего Мстиславского, правитель земель литовских звучно хмыкнул, затем медленно растянул протестующе скрипнувший лук, замирая так на один длинный миг...
Сви-ви-тум-к!!!
Исчезнув с тетивы, и переливисто свистнув специальными выточками в наконечнике, срезень с легким хрустом появился в павезе. И хотя попал он не в переносицу «Гохарда Кеттлера», а в левую скулу — но ближники, а вслед за ними и шляхтичи-зеваки тут же заголосили громкие искренние славословия. Потому что вощеное древко охотничьей стрелы насквозь пробило струганые бревнышки павезы, выйдя с обратной стороны на добрых две ладони. Была бы вместо щита чья-то дурная голова в шлеме — острие наконечника как раз бы и уткнулось в заднюю пластину...   
— Ого!!!
— Да-а! От такого и шелом не спасет, и кольчужка, я мыслю, не поможет...
— Пф! Она и от боевого «шильца» не особо-то спасает!..
— Да я про бахтерец, или даже кованый пансырь.
— О?! У батюшки есть знатный доспех с булатными пластинами, так вот он как-то раз сулицу прямо грудью поймал, и...
Под азартный спор родовитых лучников о самой возможности пробить добрую кирасу не менее добротной боевой стрелой, молодая русско-литовская знать потянулась внутрь Большого дворца следом за своим повелителем. За ними стали расходится и переговаривающихся в полный голос зеваки, из допущенной к присутствию шляхты и магнатерии; расслабились и начали исчезать усиленные караулы дворцовой стражи, а из неприметной дверцы вылился ручеек расторопных челядинов, приступивших к наведению порядка после великокняжеских потех. Лишь на галерее третьего этажа девицы-красавицы едва заметно надулись — потому что они уже в который раз пропускали все самое интересное! Вообще, ехать вместе с царевной Евдокией в далекое Вильно им поначалу было боязно и даже откровенно страшно, однако же, путешествовать в теплых возках оказалось вполне удобно — сама дорога надолго не растянулась, да и братья за ними приглядывали. Настя Мстиславская тогда вообще радовалась больше всех, с чего-то решив, что уж у нее-то, наиближней царевниной подружки, в Вильно начнется поистине райская жизнь! Никаких тебе ежедневных домашних хлопот, надоевшей хуже пареной репы вышивки-вязания, и скучных однообразных наставлений от духовника: все вокруг новое и страсть как интересное... Ну и наверняка же будут какие-то развлечения?! А главное — строгий тятенька оставался в Москве, а братец Федор свою сестрицу любил и частенько баловал! М-да, батюшка-то может и остался, да боярыня Захарьина его с успехом заменила, не стесняясь в случае гнева и за распустившуюся косу пребольно дернуть, и за розгу скоренько ухватиться, в случае иных негораздов и провинностей... В общем, порядок и благолепие Анастасия свет Дмитриевна блюла, не жалея нежных девичьих седалищ, будучи строгой и умеренно справедливой тираншей.
— Ну что за мешкотня, уже и сесть за стол сами не можете?!
И не было бы родовитым девушкам счастья, да несчастье помогло: две наглых девки-радзивилихи, равно претендующих на то, чтобы стать Великой княгиней Литовской, вызывали в их трепетных сердечках такое праведное негодование, что на этой почве меж московскими княжнами-боярышнями, и литовскими шляхтянками как-то незаметно зародилась... Ну, не дружба, но взаимопонимание и легкая приязнь. Опять же, и общие обидные наказания от боярыни-пестуньи, и общие мучения-обучения немало поспособствовали начальному сближению.
— Марфа, чти молитву!
Щекастая девица тут же потупила глаза и затянула мерный речитатив:
— Господи Иисусе Христе, Боже наш, благослови нам пищу и питие...
Остальные девушки беззвучно за ней повторяли, бросая быстрые взгляды из-под ресниц сначала на бледноватую хозяйку стола, затем — на духмяную выпечку и пузатые фаянсовые чайники, предвкушая поистине заслуженный отдых. Заслужили же они его своим усердием, ноющей болью в пальцах, изукрашеных пятнами не до конца смытых чернил, усталыми плечами и глазами, в которые словно кто-то сыпанул мелкого песка. Правда, Анастасия Дмитриевна пренебрежительно называла все их страдания обычным нытьем, а мучения и вовсе всего лишь обычными занятиями... И сейчас, всего каких-то полтора месяца спустя, девушки понемногу с ней соглашались, находя нежданную учебу очень даже интересной и дюже полезной. Только вот осознание всего этого пришло к ним вместе со слезами в подушку, жгучей болью от моченых розг, и негромкими выговорами боярыни. А то и царевны Евдокии, которая только с виду была нежным полевым цветочком, на деле же — цепко держала свою невеликую свиту в маленьком, но очень крепком кулачке.
—...аминь!!!
Дождавшись, пока Марфа трижды перекрестит блюда с выпечкой, благородные девицы чинно, но при том довольно шустро расхватали ватрушки со сладким творогом и кулебяки, отчетливо косясь при этом на малую мисочку с шоколадными сладостями, стоящую близ боярыни Захарьиной. Затем — и  на чуток порозовевшую царевну, как раз наливающую себе любимого травяного взвара из стоявшего наособицу чайничка, и жестом разрешившую начинать лакомиться выпечкой и горячим чаем с медом.
— Поздорову ли, Дуня?
— Благодарствую, вполне.
Понятливо покивав, дальняя, но все же родственница царской семьи окинула пытливым взглядом легкий румянец на нежных щечках царевны, и наконец-то уделила внимание и своей кружке — в которой исходило вкуснющим парком кофе со сливками и сахаром. Еще один повод тихонечко вздыхать для родовитых девиц, ибо доступ к разным редким сладостям зависел исключительно от их усердия и успехов в учении — и пока только княжна Мстиславская да Машка Бутурлина причастились диковинного шоколада с орешками, и духовитого и очень вкусного взвара какао-бобов. Остальные... Гм, предвкушали и завидовали. И старались, конечно. Внимательно слушали про славные деяния великих правителей прошлого, и с гораздо большим интересом — про давнюю и не очень приглядную историю «добрососедских» отношений Великих княжеств Литовского и Московского. Как между собой, так и со всеми ближайшими соседями, узнавая все новые и новые подробности. Например, про то, кто организовал и получал основную выгоду от многовековой работорговли светловолосыми полонянками на рынках Кафы. Или про славные традиции знатных людей Флоренции, Мадрида и Венеции — из поколения в поколение покупающих себе в дома пригожих славянок в качестве наложниц, служанок или кормилиц для своих детей от законных жен. По окончании таких уроков у слушательниц порой начисто пропадал аппетит, и появлялось сильное желание помолиться...
После небольшого перекуса и получасового отдыха, приходило время домоводства: правда девиц на нем учили не тому, как правильно гонять с поручениями слуг, а — чтению, русской скорописи и новому счету. Опять же, не просто учили, а с хитринкой, заставляя решать задачки «по-хозяйству». Высчитать цену сотни кадушек зерна в разных городах, разделить по работницам-швеям двести аршин небеленого полотна, или вообще — прикинуть, сколько нужно съестных припасов на прокорм какой-нибудь голодающей деревеньки. Хорошо хоть, что назначеный в наставники пожилой дьячок был терпелив и все очень подробно объяснял, и все равно, поначалу девушки прямо чувствовали, как пухнут и болят их головы: столько запоминать, самостоятельно думать и усердно считать им прежде точно не доводилось! Когда скрюченые пальцы начинали тихо ныть, ученицам позволяли передохнуть с четверть часа на прогулочных галереях дворца — а затем отдавали во власть боярышни Гуреевой, которая отвечала за невероятно занимательный предмет с мудреным названием «Политическая география». Рассадив всех по мягким стульцам, личная ученица государя Димитрия Иоанновича негромко рассказывала про какую-нибудь чужеземную державу: описывала наиболее распространенные в них обычаи и законы, перечисляла ее великих правителей и примечательные места... Но самым интересным, конечно, были цветные картинки с нарядами тамошних женщин и мужчин благородого сословия! Именно из речей Аглаи Гуреевой девушки узнали, что молодой государь подумывает, по примеру иных европейских правителей, устроить у себя во дворце Большой осенний бал. При прежней династии такое случалось, потому и новой, можно сказать, сам бог велел! Так что если на «Домоводстве» девичьи головы болели и распухали, то на «Географии» наоборот, приятно кружились и заполнялись различными фантазиями о заморских прынцах и королевичах...
— М-р-мяуф?
Устав ждать вкусненького, Пятнышко просто привалилась к стульцу жестокосердной хозяйки, уложив голову на ее бедра, и чуточку басисто замурчав.
— Вот же надоеда!
В отличие от подопечных, боярыня опаски перед пусть и большой, но все же кошкой не имела, спокойно гоняя гепардиху от стола — в основном, от обеденного, потому как поспать-полениться Пятнышко просто обожала. В отличии от гепардихи, свитским девицам-красавицам таких поблажек никто не давал,  так что после получасового послеобеденного отдыха и краткой молитвы, учителя-мучителя возвращались вновь, полностью пренебрегая старинной русской традицией приятного дневного сна. Вместо оного их вновь мучили домоводством, или того хуже — приходил ветхий телом старец с удивительно живыми глазами, и жестоко пытал девушек древней латынью. А потом  и итальянским — тех, кто преуспевал по первому языку, и соблазнился возможностью почитать старинных италийских поэтов в подлиннике. После всего этого занятия чужеземными танцами вопринимались как маленький праздник и повод откровенно побеситься-поскакать!.. Как и урок рисования, где знатные девицы с удовольствием пачкали недешевую бумагу своими измышлениями о том, как бы могли выглядеть их исконно русские сарафаны и летники, если к ним добавить что-нибудь из традиционных нарядов знатных литвинок. Или полячек. Да и венгерки тоже, оказывается, красиво наряжаются... За такими интересными делами-заботами, ужин подкрадывался совершенно незаметно — но и после него бедных девочек не оставляли в покое.
Вот так и выходило, что свита царевны видела свою повелительницу только на таких вот чаепитиях, да на воскресных церковных службах — а в остальное время была очень занята, с раннего утра и до позднего вечера. Уставая и выматываясь к сумеркам так, что сил на сердечные томления уже и не оставалось: боярыне Захарьиной даже пришлось выкроить с занятий немного времени на то, чтобы девочки смогли наконец-то написать грамотк с посланиями о себе и своем житье-бытье родителям в далекой ныне Москве...
— А вот и Аглаюшка наша!
Дружно поглядев в сторону барышни Гуреевой, очень запоздало, но все же решившей присоединиться к чаепитию, парочка девиц молча отвернулась и сделала вид, что ничего не видела, и тем более не слышала. Остальные же тихо зашушукалась, обсуждая занятный оттенок лица своей, хм, наставницы-ровесницы. Такой приятно-бледный и с легкой прозеленью, присущий многим женщинам на сносях. С учетом того, что личная государева ученица обходилась без чуткого присмотра боярыни-пестуньи, вне всяких сомнений была хороша собой, и большую часть дня пропадала невесть где... Или даже невесть с кем? Гм, в общем, уже вполне взрослым девицам было о чем поболтать. Меж тем, жгучая брюнетка в красивом платье мимоходом потрепала за ухом вожака четвероногой стражи, как-то незаметно объявившейся на галерее, чуть покачнулась от ответного тычка лобастой головой в бедро, и в несколько шагов добралась до своего места за столом. К слову, на лавочках было еще два свободных промежутка: одно из них еще недавно занимала Христя Вишневецкая, проявившая торопливость в суждениях и отважно нахамившая зеленоглазой наставнице во время урока. На втором недолго сиживала княжна Огинская, от невеликого ума вздумавшая местничать с Машей Бутурлиной — князь-отец, по слухам, был так недоволен неразумной дочерью, что та больше недели питалась одним лишь хлебом и могла спать только на животе...
— Аглая, а про какую державу ты расскажешь нам завтра?
Дав новоприбывшей сделать первый глоток подостывшего травяного взвара (который, между прочим, ей самолично налила царевна из своего чайничка!), Настя Мстиславская попыталась подкупить ровесницу-наставницу последней творожной ватрушкой, не без оснований рассчитывая на благожелательный ответ.
— О Персии.
— Ой, а что, из Посольского приказа уже и картинки доставили? А правду говорят, что государь нам хочет самую настоящую одалиску из гарема показать?! Ой...
Последнее относилось к грозному взгляду боярыни Захарьиной, от которого Настина попа покрылась мурашками и легонько заныла, «предвкушая» скорое свидание с розгой. К счастью, ответить княжне зеленоокая наставница географии не успела, потому как — все присутствующие услышали смех и веселые голоса обеих сестер Радзивилл, тут же сильно заинтересовавшись причиной их столь явно-хорошего настроения. Глянувшая первой за каменные перила Марфуша неприятно удивилась, обнаружив, что это именно ее непутевый братец Федька вовсю расточает улыбки и любезничает с двумя змеюгами подколодными — а следом за ней и остальные полюбопытствовали, заодно испортив себе настроение. Общую мысль по итогам «гляделок» негромко выразила все та же бойкая княжна Мстиславская:
— И что только Димитрий Иоаннович в них нашел?..
Качнув головой, увенчаной изумрудным девичьим «венчиком»-диадемой (которую иные подхалимы при дворе называли Малой короной) — сестра Великого князя Литовского нехотя напомнила:
— Государи не всегда вольны выбирать себе жен.
Остаток чаепития прошел чуть ли не в траурном молчании: девушки тихо попрощались и даже не стали докучать напоследок царевне мелкими просьбишками — будучи полностью погружены в тягостные размышления о несправедливости бытия. Хотя той же Еуфимии Старицкой, или Марфушеньке Захарьиной-Юрьевой сетовать было откровенно грешно: место государевой невесты им бы не досталось в любом случае, по причине слишком близкого кровного родства с женихом. Однако такие мелочи русских и литовских знатных девиц не волновали, а вот столь откровенная радость подлых радзивилих — очень даже!!! Еще и потому, что — как только одна из сестер повенчается с правителем Литвы, вторая тут же станет самой желанной и выгодной невестой и в Великом княжестве, и Русском царстве!.. А как же тогда они? А им хороших женихов?! Так и ушла свита, напоминая лицами и настроением небольшую грозовую тучу...
— Мр-мр-мрм-мрям-мр!..
Одна лишь гепардиха осталась равнодушна к девиьим страданиям: разомлев под ласковыми пальчиками хозяйки, кошка тихонечко портила-царапкала когтями подложенный под стол старенький тебризский ковер.
— Дуня...
— М-да?
— А что, наставник и в самом деле?..
Фыркнув так, что Пятнышко от неожиданности на миг перестала мурлыкать-тарахтеть и озадаченно дернула хвостом, царственная рюриковна сначала словно бы к чему-то прислушалась, затем достала особой вилочкой из малой шкатулочки кусочек сырого мяса для обрадовавшейся угощению кошки. И лишь после всего этого вполголоса поинтересовалась у младшей подруги:
— Напомни мне, кто повинен в смерти прабабки моей, Великой княгини Литовской?
Без нужды наморщив гладкий лобик, красивая брюнеточка уверенно ответила:
— Род Кишка герба «Дубрава» — его представитель донес о намерении Елены Иоанновны отъехать домой, в Москву. Род Комаровских герба «Доленга» — Ян Комаровский хранил казну Великой княгини, и не отдал ее. Рода Остиковичей, Гаштольдов и Радзивиллов...
Моргнув, Аглая совсем тихо продолжила:
— Повинны во множестве притеснений, и подлом отравлении Елены Иоанновны. Ныне род Гаштольдов пресекся, ему во всем наследуют Сапеги. Тако же виновен венгерский род Запольяи: польская королева Барбара, рожденная в сем роду, открыто приняла и присвоила имения и богатства покойной Великой княгини Литовской.
В ярких зеленых глазах зажглось немое понимание.
Дин-динь-динь!!!
Отзываясь на звонкий голосок небольшого серебряного колокольчика, дернули ушами медельяны, а затем из дальнего дверного проема ненадолго высунулся подстолий, которому Евдокия выразительно указала на свой чайничек с безнадежно остывшим взваром. Да и оставалось там его... Даже бы и на полчашки не набралось. Несколько минут две девушки сидели во вполне уютном для них молчании, пока на галерею не вышла светловолосая тезка брюнеточки: Аглая Белая осторожно несла подносик с новым чайничком и блюдечком, на котором высилась небольшая горочка отборнейших шоколадных конфет. Пройдя мимо бдительно принюхивающихся кобелей, доверенная челядинка царевны сноровисто освободила подносик, сдвинув ненужную посуду чуть в сторонку: со скрытым злорадством покосилась на внезапно побледневшую в прозелень черноволосую выскочку, легко поклонилась и ушла, так же спокойно миновав бдящую псовую заставу.
— Тц! Ну и зачем ты открылась? Знаешь ведь, как Аглайка тебя «любит». Ты бы еще во время чаепития такое утворила: вот бы все посмеялись, глядючи, как тебя через перила полоскает!
Сглотнув и побледнев еще больше, Аглая через силу выдавила из себя:
— Сглупи-ила...
Уцепившись за протянутую ей руку, зеленоглазая страдалица на глазах начала приходить в себя.
— Эмпатия не терпит небрежения: ты только-только научилась со-чувствовать, для тебя сейчас опасна любая сильная эмоция — а ты?
— Я-а держу щиты, но иногда забыва-аюсь...
Налив свободной рукой в кружку согревающий и восстанавливающий силы отвар, дева царской крови буквально впихнула ее потихонечку приходящей в себя подруге-наперснице.
— Пей. Еще пей, не меньше трех глотков!
Отставив ополовиненную кружку и длинно выдохнув, зеленоглазка слегка обмякла, позволяя себе минутку слабости.
— Вот я Мите-то скажу, как ты с голым разумом по дворцу разгуливаешь!..
— Н-не надо, я исправлюсь... Дуня, а как ты?
Несмотря на краткость вопроса, царевна прекрасно все поняла.
— Ну-у, примерно так же. Братья по-очереди со мной сидели, а я делала вид, что болею и никого не хочу видеть... Двух нянечек тогда выгнали — такие противные оказались, внутри словно склизкие и напрочь гнилые...
Внезапно хихикнув, Евдокия «утешила» подружку:
— Ванечке вообще пришлось три седьмицы безвылазно торчать в самой глухой келии Кирило-Белозерской обители — на одном хлебе и воде, пока он не начал Митю чуять! Гм, правда и щиты у него теперь, замучаешься пробивать...
Налив отвара и себе, царевна ненадолго задумалась, а затем чуть возвысила голос:
— Полкаша, иди ко мне!
Один из кобелей тут же подскочил и аккуратно приблизился, умудряясь разом — и преданно заглядывать в лицо призвавшей его, и умильно коситься на блюдо с остатками выпечки, и принюхиваться к «мясной» шкатулочке.
— Давай-ка, пожалей нашу Аглаюшку. А она тебя за это пирожком попотчует.
Неуверенно махнув хвостом, Полкан под ревнивым взглядом гепардихи уложил тяжелую голову на шелковый бархат девичьего платья и шумно вздохнул, забавно пошевелив влажной носопыркой в сторону ближайшей кулебяки с белорыбицей.
— Открывайся без опаски.
Смежив веки и непроизвольно нахмурившись, Аглая посидела так пару минуток, а потом как-то обмякла, зримо посветлела лицом, и даже начала счастливо улыбаться.
— Такие чистые и яркие эмоции!..
— И заметь: ни тебе зависти, ни тебе злобы.
Вздохнув как бы и не сильнее, чем дернувший ухом зубастый «теленок» весом в добрых семь пудов, царевна Евдокия Иоанновна почти неслышно пробормотала:
— Вот так вот и начинаешь понимать, почему Митя порой говорит, что «чем больше узнаю людей, тем больше я люблю зверей»...

         Это от великого почтения...

Спасибо, поправлю!

Отредактировано Кулаков Алексей (11-11-2023 03:21:57)