Тот же день, позже
Москва, Лубянка.
Из такси я высадился напротив «Детского мира». Через площадь, притягивая взгляд, высилось здание Комитета – несимметричное и словно обрубленное: квартал левее еще не снесли, и знаменитый фасад еще не раздвинулся вдвое.
Зато стоял по центру, вскинувшись разящим мечом своей эпохи, Железный Феликс. Каким-то неведомым образом он собирал разбросанные вокруг площади разномастные здания в столь редкую для Москвы архитектурную композицию. Убери его, и все рассыплется.
«Нет, все-таки Вучетич был гений…» – решил я, – «и как это милосердно, что ликующие варвары расправлялись с памятниками уже после его смерти. Ах, как легко стать частью коллективного Герострата… Не надо даже дергать за веревку, лишь крикни со всеми «вали»! Короткий миг, и вот ты уже стоишь плечом к плечу с теми, кто чуть ранее раскладывал на площадях костры из книг. Не нравится? А не становись толпой».
Я двинулся к цели, нет-нет, да и поглядывая на грозные окна невдалеке. Уместно было бы как-то тонко пошутить над ситуацией, но с этим у меня отчего-то не задалось. Вместо этого я еще раз придирчиво оглядел себя и остался доволен: переодевшись, Вася Крюков стал неприметен, словно серая мышка.
– Lux e tenebris. Audi, vidi, trace, – негромко размял я горло латынью, – fiat lux et lux fit*.
(*лат.: - Свет из тьмы. Услышь, узри и молчи. Да будет так.)
В морозном московском воздухе слова вольных каменщиков звучало нелепо. Да и как еще они могли звучать в месте, где в десяти шагах справа – каменные мешки подвалов Тайной канцелярии, а слева за стеной – не менее знаменитая внутренняя тюрьма Лубянки?
Я заткнулся и ускорил шаг.
Была какая-то ирония в том, в оптимальное место для моей операции нашлось в ста метрах от здания КГБ. Осталось понять, не была ли та ирония злой.
У храма Святого Людовика Французского, единственного действующего католического прихода Москвы, было безлюдно – вторая служба уже началась. Я на миг остановился, приглядываясь. Мир странно двоился, я узнавал его и не узнавал одновременно. Ворох чужих воспоминаний сталкивался со свежим, впервые брошенным взглядом, и непонятно, кто брал в той борьбе вверх. Было в этом что-то от просмотра ремейка хорошо знакомого фильма: вроде, и сюжет знаком, и характеры героев памятны, но режут глаз незнакомые детали, а слух – новые интонации.
Я вошел в дверь. Справа, в притворе, стояла узнаваемая чаша. Я опустил правую руку в воду, перекрестился. Три шага вперед… Теперь припасть на правое колено перед табернакулой и осенить себя еще одним крестным знамением. А теперь в тихо-тихо неф, и на жесткую скамью… Тетки в вязанных шапках чуть покосились на меня, но я наклонился вперед, молитвенно сложил ладони (заодно прикрывая часть лица) и тихо зашептал вслед за пастырем:
– Laetare Ierusalem: et conventum facite omnes qui diligitis eam…*
(лат. – возвеселитесь с Иерусалимом и радуйтесь о нём, все любящие его (Ис. 66:10))
Спустя минуту интерес соседок ко мне рассеялся. Впрочем, по возрасту я уже мог пройти конфирмацию, так что хватать меня во время службы всяко никто не будет.
Я начал медленно оглядывать зал перед собой.
У алтаря – облаченный в розовую казулу Станислав Можейко. Старик упрямо держится Тридентского чина и стоит к пастве спиной. Справа от него старейший министрат – пан Генрих, сухой и вездесущий. Вот его внимания привлекать точно не надо – он из тех, кто все видит и ничего не забывает. Где-то, возможно прямо у меня над головой, у органа, должна сидеть известная мне сексотка – женщина с весьма неприятным вибратто голоса. Больше, насколько мне известно, опасностей здесь нет.
Я скосил глаза налево. Там, в боковом нефе, между окон, стоял конфессионарий, необычайно похожий на двустворчатый шкаф темного дерева. Лишь необычная его ширина да вентиляционные решетки на уровне голеней дают понять, что все сложнее –туда залезают люди.
«Исповедальная кабина на месте», – я выдохнул с облегчением, – «да и куда б она могла деться. Теперь ищи итальянца».
И мой взгляд пополз по затылкам сидящих впереди.
Отредактировано Oxygen (24-04-2016 17:45:52)