Уважаемый автор!
Помните - если пациент реально хочет жить - медицина таки бессильна!   

Согласен! Похоже ГГ уже посоветовал в качестве защиты от убытков в от эпидемии гриппа в стране массовую вакцинацию населения. Я в это время жил и косвенно принял участие, тогда помню массово на предприятиях и воинских частях пневмошприцами делали прививки. Но вот от гриппа или какой другой напасти я не в курсе, сказали что от гриппа. Выходит Квинт Лициний жил и здравствовал в нашей реальности! Слава Оксигену!

Автор ещё и папокузю решил оставить))) Правда лесопилка сейчас план перевыполняет - автор  допиловкой занят))) Удачи ему)))

Вечером того же дня,
Ленинград, Пироговская наб., клиника факультетской хирургии

Я было сунулся в клинику через парадный вход, но медсестра у двери встала насмерть:
– Не пущу, у него уже есть посетители. Жди!
И столько в том «не пущу» было недоброго злорадства, что в голове сами собой возникли варианты нелегального проникновения в послеоперационное отделение. Можно было, и я это прекрасно знал без всякого брейнсерфинга, просочиться через длинный сводчатый подвал прямиком к внутренней лестнице и, далее, в столовую для пациентов. Но ужин уже закончился, и дверь на этаж могли закрыть. Поэтому я пошел другой дорогой – через дальнее крылечко во внутреннем дворике. Теоретически и та дверь должна была запираться на ключ, но кто бы этим стал заниматься, ежели туда постоянно тянутся курить то медсестры, то врачи, то дежурящие курсанты?
В большинстве таких случаев спасает уверенный вид. Вот и сейчас на меня лишь покосились, но без всякого интереса. Я деловито изъял из шкафа сменный халат, натянул на ноги выцветшие до светло-сизого цвета матерчатые бахилы и направился к папе.
Сначала я засунул в палату только голову и обозрел обстановку – мало ли, я не туда забрел?
Ну, что я могу сказать: коллеги разместили его неплохо – всего четыре койки, из которых две не заняты, просторно, светло, на тумбочке у окна – переносной телевизор.
А еще тут пахло мандаринами, и даже было понятно откуда – женщина, что сидела у папы на постели, прямо на моих глазах отправила ему в рот очередную дольку. Хоть я и видел ее только со спины, но это была явно не мама. Да, черт побери, эта блондинка вообще была мне незнакома – еще ни на чьей голове я не встречал столь кокетливой бабетты.
Больше всего на свете мне в этот миг хотелось незаметно испариться, но тут папа поднял взгляд, и я застыл, точно заяц в свете фар.
– Ак-хааа, – судорожно выдохнул папа и зашелся в безуспешном, почти беззвучном кашле.
Я рванул к койке.
– Вперед! – скомандовал, подсунув руку под спину.
– Володя! – заполошно вскрикнула оттесненная в сторону блондинка.
– Агх… – просипел, приподнимаясь с моей помощью, папа.
Я изо всех сил забарабанил ладонью промеж лопатками, выбивая злосчастную дольку. Через несколько длинных секунд папа, наконец, со всхлипом втянул воздух.
– Фу… – выдохнул я с облегчением и скомандовал: – Ложись, держу.
Он, болезненно морщась, упал на подушки, и синева стала уходить с его щек.
– Володенька… – меня попытались отодвинуть, но я устоял.
– Ну, папа, ты даешь, – я с облегчением вытер взопревший лоб. – Швы не разошлись?
Миловидное личико блондинки озарило внезапным пониманием, затем там поселилась боязливая опаска.
– Смотреть надо, – покривился папа, – могли и разойтись от такого... Да ты бы хоть постучался!
– Да кабы знал, – прищурился я на женщину.
– Ой, ну, я тогда побегу… – проблеяла та, суетливо отступая к двери.
– Ага, – сказал я зловеще, – и подальше.
– Андрей, полегче… – в голосе у папы обозначилась умеренная жесткость.
Я только молча скрипнул зубами, провожая беглянку взглядом.
– Я схожу курнуть, однако, – мужик с соседней койки торопливо нашарил ногами тапки, – потом позвонить… Потом… Потом пойду в шахматы поиграю.
Мы остались в палате вдвоем. Я опустился на стул.
– Черт, – сказал папа, смахивая пальцем слезу, – неудачно-то как… Во всех смыслах. Я как раз собирался с тобой на каникулах серьезно об этом говорить.
– Ага, – я никак не мог оторваться от изучения потеков краски на прикроватной тумбочке, – видать, это будет еще тот разговор…
– Андрей, – папа немного помолчал, собираясь с мыслями, – ты, слава богу, уже взрослый самостоятельный парень. Должен понимать чуть больше, чем написано в книжках…
– Да понял я уже, понял, – прервал я его с досадой. – Не повзрослей я так быстро – был бы у тебя иной расклад. У нас у всех.
– Да нет, скорее всего – тот же самый, – сказа папа, мечтательно разглядывая потолок. Потом чуть помялся и добавил, доверительно понизив голос: – Понимаешь, просто иногда вдруг чувствуешь, что пришла пора менять свою жизнь!
Помолодевший его голос поведал мне недосказанное.
Я поморщился. Лучше бы я не мог такое ни понять, ни принять.
Но знал я, знал то нежданное томление, что приходит внезапно и делает ничтожным устоявшийся и добротный быт. Оно переживается поначалу точно постыдная болезнь. Право, смех, кому сказать: умудренные опытом мужчины, чья спокойная и размеренная жизнь уже перевалила за экватор, принимаются вести себя как мальчишки – это в самом их нутре, где, казалось бы, все уже на сто раз надежно утрамбовано и закатано, вдруг начинает бить ключом сладкая жажда молодости. Свежий ветер выворачивает заколоченные двери, рвет с карнизов тяжелые шторы, и восходит, заливая жаром душу, негасимый свет.
Добром такое заканчивается редко. Они срываются, принимая на себя иудин грех. Их много, и тысячеголовое то стадо ломится прочь в диком неудержимом гоне, остервенело хекая, мыча и натужно хрипя что-то неразборчивое и жуткое, не разбирая пути, да и какой там может быть путь? Вздымаются потные бока, с шумом всасывается воздух, и тяжелый топот сотрясает каменистые склоны.
Время жестоко мстит за попытки обратить себя вспять, и то тут, то там тянутся, тянутся вниз следы кровавой пены. Такие беглецы обычно кончают жизнь одиноко, истекая багровым соком у подножия, и в глазах их стынут недоумение и обида.
Но говорить такому «Стой»?! Вставать на его пути?
А как же будут случаться чудеса, если мы не пойдем им навстречу?
Да, мне практически нечего было сказать ему в ответ.
– Маму жалко, – голос мой невольно дрогнул.
Папино лицо дернулось, как от удара, рот некрасиво скривился.
– Да, – глухо согласился он, – жалко.
В палате повисло тягостное, душное молчание. Пытка той тишиной продолжалась, казалось, вечность.
– Мдя… – крякнул, наконец, папа, – вот так готовишься, копишь слова, а потом понимаешь, что все это ни о чем…
Я наклонился к нему:
– Так ты тогда подумай еще, хорошо? Спешить-то не куда.
– Подумаю, – кивнул он и, помолчав, добавил: – Спасибо.
– Да ладно, – мне удалась слабая улыбка. Я пододвинулся и взял папу за руку: – Мы ж тебя любим.
Мы еще немного посидели в тишине, потом я, отчего-то смущаясь, полез в свою сумку:
– Да, вот принес тебе, гемоглобин повышать, – с этими словами я выложил на тумбочку три крупных граната. – Больше тебе сейчас вроде ничего нельзя. Ну, и вот это почитать, – я извлек новенькую книгу.
– «Киммерийское лето»? – прочел папа с зеленой обложки. – Про греков, что ли?
– Не совсем, – улыбнулся я, – на, вникай.
Папа отложил книгу и, чуть помедлив, спросил:
– Как там твоя Мелкая? Наладилось дома?
Я поморщился:
– Лучше, но не очень. Но там это «не очень» будет постоянно. Я… Я буду за ней приглядывать.
Папа помолчал, пристально меня разглядывая, потом уточнил:
– Помощь какая нужна?
– Деньги есть. А черного кобеля… Ну, сам понимаешь, – я махнул с безнадежностью рукой и перевел разговор: – Тебе живот-то сильно распороли?
– Да нет, постарались на славу: шесть сантиметров всего.
– Пижоны…
– Если что, то расширились бы, – папа потыкал пальцем в повязку и поморщился.
– Я в ординаторскую зайду, да? Чтоб посмотрели шов?
Папа задрал нательную рубаху и с сомнением посмотрел на посаженную на клеол повязку.
– Да, надо бы посмотреть, – протянул задумчиво.
Я побыл с ним еще минут пять и засобирался – неловкость продолжала висеть в воздухе, и разговор постоянно пробуксовывал.
– Ты, там, это… – папа настороженно посмотрел на меня, – не болтай пока ничего лишнего.
– Понятно дело, не дурак, – ответил я, – может, и не придется еще огорчать…
На том и расстались.
В ординаторской было пусто. Я озадачил молоденькую постовую медсестру, а потом побрел, размышляя, по коридору.
Похоже, пришла пора изменять принципам. Или нет?
Невольно прогибая мир вокруг себя по-новому, я старательно сохранял приватность близких и знакомых. Тому можно было найти несколько рациональных объяснений, но намного важней для меня было иное: я не хотел стать одиноким мизантропом.
Сейчас же… Сейчас мне надо было понять, не собирается ли батя совершить ошибку. Я не собирался учить его жизни, но есть ли вообще у него этот шанс – взлететь в новой жизни? В этом можно было попытаться разобраться. А раз можно, то и нужно.
Во мне медленно закипала злость – не на кого-то конкретно, а вообще – на жизнь. И так на горбу почти неподъемный груз, так вот на тебе еще сверху ворох житейских проблем. Да и то ладно, что ворох – разберусь. Но где, мать его, найти на все на это время?!
Время – вот что постоянно ограничивает меня. Дурацкое положение – я могу решить почти любой вопрос, но не могу решить их все.
От чего отрезать? Что лишнее?
Тома? Мелкая? Семья? Математика?
Все. А больше у меня ничего и нет.
Я невольно закряхтел, словно под неподъемным грузом.
«Надо выкручиваться», – приказал сам себе, – «вертись как хочешь!»
С этими благими мыслями я свернул к туалету.
В большом предбаннике, общем для мужской и женской секции, симпатичная санитарка колдовала над оцинкованным ведром, взбивая щеткой содержимое. Можно было не принюхиваться – характерная вонь лизола легко перебивала и табачный дым, и ядреный запах сортира.
Я остановился, словно налетел на стену.
Девушка что-то почувствовала и вскинула на меня взгляд. Светло-карие глаза ожгло стыдом.
– Кузя? – ошеломленно пробормотал я, – а ты-то что тут делаешь?
Впрочем, она уже собралась.
– Работаю я здесь, Соколов, ра-бо-таю, – последнее слово она произнесла по слогам, как для идиота. Затем вернулась к взбиванию в пену красно-бурой жижи, – иди, куда шел, не мешай.
– Ага… – я все никак не мог призвать к порядку разбежавшиеся мысли, – за маму?
– Тебе-то какое дело? – она перенесла ведро в раковину и включила воду.
Я подошел и взялся за ручку.
– Куда нести?
Она угрюмо помолчала, потом невесело усмехнулась:
– Никуда. Здесь, потом «взлетную полосу».
Я припомнил уходящий вдаль широкий кафедральный коридор – фигурка медсестры на дальнем посту различалась уже с трудом.
– Понятно, – сглотнул, прикинув, – понятно отчего ты по утрам такая сонная.
– Соколов! – Кузя поправила тылом кисти свалившуюся на глаз прядь и прищурилась на меня с угрозой, – вот только попробуй в школе кому рассказать!
– Это ты меня так обидеть сейчас хотела, что ли? – я опустил тяжелое ведро на пол. – Еще щетка одна есть?
Кафель мы терли молча. Как ни странно, но эта размеренная, плитка за плиткой, работа подействовала на меня умиротворяюще. Постепенно я перестал злобно пыхтеть и создал запрос на блондинку. Затем еще раз обдумал ситуацию с Мелкой. А потом у меня начала с непривычки ныть поясница, и я покосился на Кузю с уважением – той, казалось, все было нипочем.
Когда ломота в спине стала уже почти нестерпимой, позади раздался знакомый голос:
– Лексеич, стой!
Я с облегчением распрямился.
С каталки на меня с изумлением смотрел отец. Кряхтя, он повернулся на бок, приподнялся на локте. Взглянул на щетку в моих руках, ведро с лизолом… Изучил и, видимо, не узнал Кузю. Страдальчески скривился:
– Андрей… Ну ты, это… С меня-то дурной пример не бери. Куда тебе столько?!
Кузя оперлась подбородком на длинную ручку и с нескрываемым интересом навострила ушки.
– В хозяйстве все сгодится, – подумав, ответил я. – И, потом, ты опять все неправильно понял.
– Ну-ну, – невнятно пробормотал он и скомандовал дежурному врачу: – поехали.
– Кто это? – спросила Кузя, когда каталку затолкали в перевязочную неподалеку.
– Папа, – пояснил я, макая щетку в ведро. – Думаешь, я сюда пришел посмотреть на твои прекрасные глазки?
– Уж и помечтать нельзя, – фыркнула она. – А что он имел в виду?
– Наверное, ошибки молодости, – я еще раз измерил взглядом расстояние до входной двери и сказал: – Пойду, раствор новый сделаю, этого все равно не хватит. Отдыхай пока.
Через полчаса мы домыли, наконец, этот бесконечный коридор. Было уже начало десятого.
Я отправил халат в шкаф. Туда же полетели бахилы. Спину продолжало ломить. От пуловера навязчиво тянуло потом и лизолом. Я невольно поморщился.
– Да, – меланхолично заметила Кузя, – не Франция.
Она уже надела пальто и теперь ждала меня, глядя в темное окно.
Я молчал влез в куртку, натянул на голову шапку. Потом повернулся к Кузе:
– Слушай, – начал проникновенно, – ты ж девушка разумная… Пойми, я не могу всем своим одноклассницам духи на восьмое марта дарить, верно?
– Дурак, – резко крутанулась она, – да я на духи и не рассчитывала! Хотя, конечно, мне очень интересно, за какие такие заслуги они этому тощему цыпленку отвалились! Но хоть что-нибудь от себя ты мне мог подарить, а?!
Я стоял, беззвучно открывая рот, и чувствовал себя последним идиотом.
– Тут ты меня уела, – согласился я сокрушенно, – но, с другой стороны, ведь есть здесь и твоя вина.
Она посмотрела на меня исподлобья:
– Это какая-такая вина?
– Ну… – я посмотрел на ее пошедшие красными пятнами скулы, прикидывая, говорить или нет. Потом решился: – Ты же всеми силами даешь понять, что с тобой могут быть или совсем близкие отношения или никакие. Вот… – я развел руками, – никакие и получаются.
Мы вышли во двор и двинулись на свет далеких фонарей.
– Соколов… – прозвучало слева устало, – скажи мне честно, Соколов: вот зачем ты стал мне помогать? Чего ты хотел добиться?
– А, это просто, – я пнул подвернувшуюся ледышку, и она полетела, поблескивая, в тьму. – Понимаешь, Кузя, не скажу за женщин, но мужчины развиваются в поступках. Это как подъем в гору. Поступок – шаг, поступок – ты еще чуть выше. Не обязательно влезать на броневик, уступить место в автобусе тоже сойдет. Главное, что ты отдаешь что-то за просто так. Время, деньги, здоровье. Жизнь… Мне этот подъем еще не надоел.
– Ага, – глубокомысленно сказала Кузя и вдруг сильно толкнула меня в придорожный сугроб.
Я испытал в полете короткое, но острое дежавю.
– Твою ж… – отплюнул снег. Перевернулся, ломая хрусткую корку, на бок и посмотрел снизу-вверх, – ты чего, Кузя? Лизол в голову ударил?
– Все! – голос ее повеселел, – я на тебя больше не сержусь. Вылазь уж оттуда, хватит барахтаться у моих ног. На, держи.
Она протянула мне ладошку.
Соблазн был велик.
«Вот сейчас ка-а-ак дерну на себя… Ка-а-ак завизжит она радостно…»
Это меня отрезвило. Я осторожно взялся за горячие пальцы и выкарабкался из сугроба. Посмотрел на Кузю и получил в ответ безмятежный взгляд. Похоже, она умела встречать неудачи с ясным, почти веселым лицом. И когда только научилась?
– Пошли, хулиганка, – подставил я локоть, – уж полночь близится.
– А ты чего вздыхаешь? – ткнула Кузя меня в бок, – у тебя-то все – лучше некуда. Счастливчик.
Я промолчал. Счастливчик – с этим не поспоришь. Но отчего ж тогда бывает так хреново?

Суббота 11 марта, раннее утро,
Ленинград, Измайловский пр.,

Как я вытаскивал себя из теплой кровати в пять утра – заслуживает отдельной саги. Не помог ни прохладный душ, ни крепкий чай, и за стол на кухне я сел с гудящей, словно после пьянки, головой.
Было очень тихо, город еще спал. Я знал, что мама раньше семи не встанет. Мелкая, как выяснилось, тоже еще та засоня: вечером не уложить, утром не поднять. Поэтому я мог смело рассчитывать на пару часов одиночества. Привычно разложил для вида учебники по математике, несколько исписанных символами листов и застрочил в тетради скорописью.
Минут за сорок я закончил дописывать структуру польского националистического подполья и каналы их связи со станцией ЦРУ в Варшаве и, далее, с обосновавшейся в США «Свободной Польшей», которой по странному «совпадению» руководил бывший агент гестапо Зигфрид Ханф. На этом я с облегчением подвел черту и усмехнулся про себя: в этом варианте истории «План «Полония»» ляжет на стол Президенту США чуть ли не день в день с Москвой.
Поможет?
Я не был в том уверен: Брежнев любил Герека, а тот любил читать по утрам «Le Monde». Плохое сочетание.
Оставалось нанести coup de grâce – ответить на вопрос Андропова о советском человеке.
«Как приятно думать, что человек по природе своей хорош, разумен и справедлив», – тосковал я, глядя в окно, – «и лишь угнетение злых властей не дают ему раскрыться. Сбрось их – и будет все хорошо… Только отчего-то, когда этого человека освободили от СССР, он сразу бросился назад, и даже не к вчерашнему, а к позавчерашнему дню». 
Пощекотать, что ли, Андропову нервы?
Я сел и начал выводить уже обычным, подтянутым почерком:
«Согласен с Вами, Юрий Владимирович, в том, что советский человек – это «социалистическое дворянство», люди, способные испытывать нравственную ответственность за общие интересы…»

Тот же день, вечер,
Ленинград, Бородинская ул.

На плов по заселению в снятую квартиру мы так и не сподобились. Мелкая долго гремела на кухне посудой, проводя ревизию доставшегося ей хозяйства, и когда мы выбрались за продуктами, на рынок идти было уже поздно. Поэтому ограничились булочной и магазином «Диета» через дорогу.
Дома (да, я уже осторожно пробовал это слово на вкус) я прокрутил очень жирную свинину с говядиной и возжелал поруководить дальнейшим. Мелкая посмотрела на меня снисходительно и, притворно сердясь, пыталась прогнать со своей территории. Потом доверила чистить картошку, но время от времени с опаской косилась на нож в моей руке.
Фарш она вымешивала вручную, долго и тщательно, потом смачно шлепала его о стол. Пухлые котлеты жарила на термоядерно-разогретой толстой чугунной сковороде. Когда волна умопомрачительного аромата пошла на спад, переложила их в глубокую кастрюлю, и отправила в духовку доходить на медленном жаре, а сама взялась за поспевшую картошку.
Еще через полчаса часа на широкую, аэродромного размера, тарелку легла смачная горка сливочно-белого пюре, две котлеты и нарезанные кружочками бочковые огурцы.
На этом завод храбрости у Мелкой закончился, и она замерла напротив, следя за мной напряженным взглядом.
– Предо мной лежит котлета, – замурлыкал я, – я люблю ее за это.
Откусил и заурчал, испытав восторг от совпадения идеального с реальным. Был у меня котлетный эталон, заданный невесть кем на заре детства, и с тех пор свято хранимый в моей внутренней палате мер и весов. Так вот это был он. Я испытал момент истины и воспарения духа.
– Божественно, – промычал с полным ртом.
Плечи у Мелкой расслабились, и она с азартом заработала вилкой.
– Любите жизнь, и она полюбит вас в ответ, – прокряхтел я, расстегивая пуговицу на рубашке. Потом добавил: – Бесподобно. Теперь, главное, не ленись готовить на себя одну. Себя надо любить. Если ты не любишь себя, то как ты полюбишь кого-то другого?
После добавки в душе у меня установился мир. Подслушанная по «Радио Израиля» новость об уничтожении сегодня силами безопасности группы палестинских террористов на побережье уже не так волновала меня. В любом случае, террор – это не наш путь, и нечего тут жалеть.
Чай мы уволокли в комнату и расположились у подножия дивана, прямо на ковре. Мелкая привалилась к моему плечу и, судя по блуждающей улыбке, не очень вслушивалась в переживания дикторов по поводу возможной победы «левых» во Франции.
«Вот и правильно», – подумал я, почесывая легонько ей темечко, – «вот и верно. Пусть дом напитается доброй памятью, тогда ей будет здесь одной легче».
– Ты куда? – встревожилась Мелкая, когда я направился в прихожую.
– Маме отзвонюсь схожу. Я ж так и не предупредил.
– Ты… Ты вернешься?
– Обязательно, – я притянул девушку и чмокнул в лоб, – обязательно.
У телефонной будки толклась небольшая очередь. Когда нагретая множеством дыханий трубка дошла до меня, я был готов к разговору. По крайней мере, я так думал.
– Мам? –выдохнул я.
– Ну, ты где застрял, Дюш? – в мамином голосе звенела тревога.
– Мам… Я сегодня не приду, – мне, наконец, удалось уронить эту фразу в трубку.
Наступила тишина.
– Очень надо, – нарушил я мертвое молчание, – и это не то, о чем ты сейчас думаешь. Я мог бы что-то придумать и, даже, найти, кто это подтвердит, но не хочу. Просто поверь, что надо.
– Это… опасно?
– А! Нет, конечно! – воскликнул я с облегчением, – no criminality.
– Чего?!
– Эээ… Ничего предосудительного. Честно.
– Тогда почему бы тебе не сказать мне все как есть? – вот теперь в мамин голос густо набилось грозовых ноток. По моим губам скользнула легкая улыбка – как раз это я перетерплю.
– Тогда твоя фантазия получит отправную точку и развернется во всю свою безжалостную ширь. Мало не покажется никому, и тебе в первую очередь, – пояснил я свою позицию.
– Ну Дюша! – мне даже показалось, что я услышал, как она притопнула ногой, – я же изведусь тут одна!
– Представь, что кому-то сейчас хуже…
Мама посопела в трубку, потом мстительно уточнила:
– Если завтра с утра позвонит Тома, то что ее передать? Где ты?
– Уехал пораньше на город, на олимпиаду, – спокойно ответил я.
На том конце ойкнуло.
– А завтрак?!
– Накормят, напоят и спать уложат, – попытался я ее успокоить, – а утром – в обратном порядке. Мам… Ну, не волнуйся ты так… У меня все в порядке, но я взрослею. У меня будет все больше и больше своих дел. Это нормально.
– А мы с папой будем издали смотреть?
У меня екнуло где-то под дыхом. Я прислонил лоб к холодному стеклу.
– Да. Будете.

Отредактировано Oxygen (26-12-2016 17:52:18)