Тот же день, чуть раньше
Ленинград, Измайловский проспект
Привычный утренний распорядок в нашей квартире в эти дни причудливо перетасовался: теперь меня поднимали последним, и, пока я мылся, мама на кухне заплетала Мелкой косички – каждый раз по-новому, а потом волокла ее, все еще сонную, в прихожую к зеркалу и вертела перед ним, точно куклу.
Когда сегодня я вышел в коридор, на ходу дотирая волосы полотенцем, мама повернула ко мне смущенную Мелкую и, удерживая ее за плечи, воскликнула с гордостью:
– Ну, разве не прелесть?
– Прелесть, – кивнул я одобрительно, а потом усмехнулся, – но, мам, ты уж тогда скажи прямо, чего сейчас добиваешься. Может, и договоримся?
Мама неодобрительно поджала губы.
– Сегодня папа выписывается, – я, посерьезнев, перекинул полотенце через плечо, – Тома съезжает…
– Не слушай его! – мама крутанула Мелкую к себе лицом и с напором выпалила: – Заходи в любое время, без приглашений, сама. Поняла? И на ночь тоже. Ну… – она коротко прижала девочку к себе, отпустила и перешла на деловой тон: – Все, я побежала на работу. Завтракайте, в школу не опаздывайте. Андрей, – она влезла в поданное мною пальто, обернулась и сверкнула на меня глазами, – чтоб проконтролировал сегодня, что у Томочки там все в порядке! Ты понял?!
Дверь за мамой захлопнулась. Мы в молчании двинулись на кухню. Я переложил с горячей сковороды на тарелки тонкие замасленные макароны-соломки и щедро присыпал их уже натертым сыром. Потом сел за угол стола рядом с Мелкой и ненадолго задумался.
– Знаешь, а ведь нам с тобой крупно повезло, – нарушил я установившуюся тишину.
Мелкая с вопросом посмотрела на меня.
– Мы живем в том месте и том времени, где большинство людей еще являются людьми, – подвел я итог своим размышлениям.
– Может быть, «уже»? – предположила, помолчав, Мелкая, – дальше же будет лучше?
Я покрутил вилку, потом неуверенно пробормотал:
– Может быть и будет… – намотал макароны и отправил в рот. Прожевал, потом неожиданно для самого себя продолжил: – Ты не поверишь, но это от нас сильно зависит.
И поперхнулся – настолько умным и пронзительным был взгляд у Мелкой, когда я, подняв глаза, на него напоролся.
– Почему? – улыбнулась она, – я ж тебе верю. Как ты мог это забыть?
– Никак не могу к этому привыкнуть, – признался я, сглотнув, и проворчал смущенно: – Ешь, давай, пока не остыло.
Оставшийся завтрак прошел в уютном и неторопливом молчании. Не знаю, о чем морщилась складочка над переносицей у Мелкой, я же прокручивал в уме свежий улов: теперь я знал, кем именно был тот самый «чернявый» Минцев из Большого Дома.
Это меняло многое: имея в своем распоряжении контрразведчиков высочайшего класса, Андропов в моем деле предпочел опереться на лично преданного диверсанта.
Такой выбор говорил о многом. Если Председатель КГБ, отринув характерную для него осторожность и лояльность, все же начал столь рискованную лично для него игру (а чем бы это еще могло быть?), то из этого вытекали интересные выводы.
Ну, во-первых – получилось. Он принимает меня всерьез – серьезней некуда. Я достучался до небес, и это приятно.
Во-вторых, и это было, пожалуй, самым важным – у Андропова, вероятно, уже сложился свой проект развития советского общества, иначе бы он в такую острую игру просто не полез – он не был карьеристом. А, раз все же полез, то, значит, текущий состав Политбюро перпендикулярен его идеям.
Это было для меня неожиданным. Я представлял, по воспоминаниям доживших соратников, намерения Андропова относительно переустройства СССР в начале восьмидесятых, но не подозревал о наличие таковых уже в семьдесят седьмом. Мне всегда казалось, что именно в предстоящие годы Юрий Владимирович перерастет рамки Комитета и самоозадачится вопросами социально-стратегическими – недаром же в восемьдесят первом, после смерти Суслова, именно его выдвинули на идеологию: созрел, наконец. Теперь же выходило, что он уже проделал хотя бы часть этой работы и готов – готов возглавить изменения.
Значит, поставив год назад на него, я сделал правильный выбор. Осознание этого наполнило меня гордостью: хотелось выпятить грудь и мощно постучать в нее кулаком.
Теперь мне предстояло скорректировать свои текущие планы с учетом этого важного обстоятельства: раз из-за плеча Юрия Владимировича не торчат любопытные носы коллег по Политбюро, то можно подкачать ему компромат для подготовки к расчистке политического поля в период после Брежнева.
– Я – все, – Мелкая уже успела помыть нашу посуду и переодеться в школьное, а я до сих пор воевал с тугими петлями на манжетах, – давай, помогу.
«Щербицкий и Гришин», – решил я, протягивая ей руки, – «Романов уже отыгран. И Громыко – на всякий случай. К тому же, МИДовский гадючник давно пора проредить. А регионалы, Кавказ и Средняя Азия, пусть тогда подождут своей очереди. Расчищать надо с основных столиц. Да, все так… Остается набрать фактуру и выбрать темп и форму подачи материала».
– Готово, – жизнерадостно прощебетала Мелкая.
По причинам, слишком сложным для моего понимания, сегодняшнего переезда во вновь снятую квартиру она ожидала с каким-то радостным нетерпением.
Другой, не навевающий тягостных воспоминаний район?
Череда событий последних дней успела уже замутить недавнюю злую память?
Мелкая была сейчас словно молодая трава, по которой прошлось случайное колесо – она поднималась. Я подглядывал за этим ненароком заглянувшим к нам чудом самым краешком глаза, боясь спугнуть его своим интересом.
– Что у нас будет сегодня на ужин?
Вообще, эту фразу можно произносить по-разному. Можно – с игривым намеком, можно –обозначить умеренный гастрономический интерес. А потом эти слова, как моль шерсть, сгрызают длинные совместно прожитые годы. Они обесвечивается до потери интонаций, и это – приговор.
Я выбрал нейтральный деловой тон, но Мелкую это не обмануло.
– А что в дом принесешь, – задорно тряхнула она головой.
– Договорились, – я заулыбался и, не удержавшись, и провел ладонью по ее волосам.
Она всегда в таких случаях замирала, замерла и сейчас. В моей ладони умещался и затылок, и тонкая напряженная шея.
Я отдернул руку.
– Пошли тогда, – голос мой внезапно сел. Я прокашлялся и продолжил: – день сегодня будет не простой.
Тот же день, чуть позже,
Ленинград, Красноармейская улица
Вторым уроком шла история.
Я сидел на привычном месте, в третьем ряду у окна. За двойным стеклом ветер носил крупные одинокие снежинки. От окна поддувало – за пару оттепелей на рамах кое-где поотлипали посаженные на крахмал бумажные полоски.
Взгляд мой словно прилип к левому запястью. Там, в хромированном круге, короткими рывками ползла по кругу тонкая длинная стрелка. Вслед за ней мысленно протискивался по римским улочкам и я, то нависая над плечом у Моретти, то елозя на сидении справа от Бальцерани. Та беспрерывно курила и время от времени мелко и сухо покашливала, но когда шла на обгоны, в глазах этой молодой женщины блестело ребячество и азарт. Она пригибалась к рулю, а упругий ветер рвался через опущенное стекло в салон и теребил темно-каштановые волосы – сегодня, для маскировки, завитые мелким бесом.
Я не мог желать бригадистам успеха – не в этот раз. Но я не мог и не испытывать симпатии к этим заплутавшим в боевой романтике левакам – оттого, когда минутная стрелка встала на роковой отметке 10:27, я опустил голову, прикрыл глаза и мысленно пожелал:
«Я сделал, что должно. Пусть будет, что будет. Но, прошу, пусть им сегодня повезет».
Дальше грудь мою мяла подсердечная тяжесть, в ушах далеким эхом стоял негромкий стрекот очередей и, почему-то, мелькали на фоне серых стен трассеры, как в фильмах о войне.
Уже перед самым звонком Паштет ткнул меня локтем в бок.
– Зиночка смотрит, – не шевеля губами, прошипел он в парту, – проснись.
Я встрепенулся.
Зиночка, продолжая что-то рассказывать от доски, действительно смотрела на меня обеспокоенным взглядом.
Я слабо улыбнулся ей в ответ.
Все в порядке. Надеюсь…
Надеюсь, что не зря, не в пустую. Это было бы самым страшным.
Хотя… Хотя так тоже было страшно.
Прозвучал звонок и, вдогонку, задание на дом. Вскочили со своих мест самые нетерпеливые, и я оглянулся, ловя Кузин взгляд.
Было у меня в перечне дел на сегодня еще одно небольшое, и хотелось скинуть его побыстрее. Подвернувшиеся вчера французские духи я решил не отправлять в тайник на чердаке – слишком неподходящие условия для хранения такого товара.
«Лучше использую сейчас», – решил я, – «а потом отдам Ване деньгами. Ему же и лучше будет».
Кузя словила мой взгляд и непонимающе вздернула бровь. Я придавил ее жестом «сиди». Она чуть передернула плечиками и поискала глазами Томку – та уже неслась куда-то с Яськой.
Тут Наташа на одних инстинктах продемонстрировала то, что целенаправленно ставят оперативникам на тренировках. Она не стала собираться медленней – иной темп движений выделял бы ее из среды. Вместо этого она быстро совершила ряд по сути бессмысленных действий, затерявшихся в суете рвущегося на переменку класса: раскрутила авторучку, посмотрела на просвет, с озабоченным видом подвигала поршень взад-вперед, вновь ее скрутила и расписала. Почистила перо и расписала еще раз. Затем споро собрала все в портфель и только после этого огляделась – в классе к этому моменту остался лишь я, смотрящий на нее с невольным уважением.
– И? – спросила она негромко.
За приоткрытой дверью бурлила коридорная жизнь. Я потянул ручку на себя – сразу стало намного тише, и лишь после этого направился к Кузе.
Она тут же уселась на край стола и слегка закачала длинной ладной ногой.
– Соколов, ты сумел меня заинтриговать, – призналась, округлив на меня смеющиеся глаза.
Я пригляделся: волосы у Наташи тоже были темно-каштановые и, даже, чуть-чуть сами подкручивались.
В горле у меня опять засаднило. Я засунул руку в портфель, нащупал коробку:
– На, держи, – сказал сумрачно и протянул Кузе Anais Anais.
Рука ее дернулась было вперед, но, не пройдя и полпути, застыла в воздухе, а потом и вовсе плавно опустилась вниз. Черты лица у Наташи вдруг как-то по-особому заострились – она стала необычайно серьезна, словно разом повзрослела на пару лет. Потом глубоко вздохнула, огорченно покачала головой, спустилась со стола и оправила юбку – все это было проделано неторопливо и не глядя на меня. Встала напротив:
– Соколов, – теперь взгляд ее уперся мне прямо в переносицу, – у кого-нибудь другого я бы и взяла вот так, – и она сделала рукой какой-то небрежный жест, словно отгоняя с поверхности реки проплывающий мимо сор, – но ты, Соколов, можешь лучше, гораздо лучше. И ты это знаешь.
На лице ее ясно читался вызов, который она только что бросила сама себе – бросила и сумела взять верх. Эта победа ровным огоньком горела в глубине ее глаз.
Она сняла свой портфель со стула и, обогнув меня, направилась к двери.
Я болезненно поморщился и бросил ей в спину:
– Наташ…
Что говорить, я на самом деле не представлял – она застала меня врасплох.
Кузя чуть укоротила следующий шаг, но потом упрямо мотнула головой и, не оборачиваясь, отчеканила:
– Подумай еще, Соколов, это полезно.
Дверь она прикрыла аккуратно, без хлопка, и я остался в классе один.
Я задумчиво потер подбородок.
Нет, на самом деле, об этом можно было смело не думать.
Да что там, об этом нужно было не думать!
Но…
Вот именно, повисло воздухе это самое неясное и щемящее «но».
– Хорошо, подумаю, – согласился я негромко, и Ленин с портрета над доской посмотрел на меня с одобрительным прищуром.
На короткий миг я остро позавидовал Ильичу: ведь, по сути, ему было дано не много, и спрос оттого был невелик.
«Интересно», – подумалось мне вдруг, – «кто до меня корректировал? Будда? Христос? Ох… А страшно-то как…».
Тот же день, поздний вечер,
Ленинград, Измайловский проспект.
Домой я вернулся в начале одиннадцатого.
– Все в порядке, – доложил маме, – я проверил.
И, правда, в этот раз заселение Мелкой прошло успешно. Сразу после школы я оставил ее в съемной двушке около Парка Победы, а сам понесся по окрестным магазинам, подтаскивая в квартиру закупленную утварь и продукты. Уехал оттуда я поздно, зато сытый и успокоенный.
– Бедный ребенок, – качнула мама головой. Потом посверлила меня обеспокоенным взглядом и выдала распоряжение: – Чтоб в субботу привел Томочку на ужин.
Я открыл было рот, чтобы уточнить «какую из?», но наткнулся на грозовые всполохи в глазах напротив, и счел за лучшее вытянуться в струнку, вскинув руку в пионерском салюте:
– Будет исполнено!
– Клоун, – буркнула мама и поправила мне задравшийся воротник.
Из кухни, чуть скособочившись на правую сторону, вышел, пошаркивая, папа, и мы неловко обнялись.
– Ужинать будешь? – деловито уточнила мама.
Я взглянул на часы: до ближайших новостей на «Rai Radio 1» оставалось пять минут.
– Чай пошвыркаю, с вареньем. Но чуть позже, – и пошел в свою комнату.
– Вот… – услышал, как за дверью начала жаловаться мама, – приходит домой поздно, сытый и довольный…
Что ответил папа, я не услышал. Присел на корточки у прогревающейся «Ригонды», подкрутил звук и заскользил по длинным волнам.
Фамилий не прозвучало, лишь в общем: «бойня на Марио Фанни» да «сорвана попытка похищения». Шестнадцать погибших – почти в три раза больше, чем в прошлый раз…
Да, страшно. И неисправимо.
Пущенное мною чуть иначе, Колесо Истории перетирало на этой новой колее жизней как бы не больше, чем прежде.
Сколько уже на мне? Десятки? Сотни? Тысячи? Я ведь даже порядка не знаю…
Щелкнул клавишей, выключая приемник, и осмотрел опустевшую без Мелкой комнату.
«Хорошо, что ее нет», – пожухлым листом мотануло в опустевшей голове обрывочную мысль, – «не видит, как меня размазывает…»
Я пошел в прихожую, как робот – на прямых, не сгибающихся в коленях ногах, наклонился к зеркалу и принялся безуспешно выискивать изменения на своем лице. Ничего. Ни седины на висках, ни, хотя бы, многозначительных морщинок в углах глаз. Только под носом начинает темнеть жалкая поросль, но так ей еще год тянуться до первой бритвы.
– Что, – негромко прозвучало за спиной, – любуешься?
Я покосился на папино отражение.
«А ведь мне теперь просто нельзя проиграть. Столько уже заплатил. Чужими жизнями, не серебром».
– Мама спать легла? – уточнил полушепотом.
Папа кивнул в ответ.
– Пошли тогда на кухню, – вздохнув, предложил я.
Сели за стол. Я налил чаю и подвинул себе вазочку с тягучим вишневым вареньем.
– Мама говорит, что ты уже и домой не всегда на ночь приходишь, – начал папа разговор.
Я доверительно наклонился к нему:
– Да вот думаю, не пойти ли в разгул.
Папа остро глянул и помолчал, что-то напряженно обдумывая. Потом спросил:
– Ну, и кому ты этим сделаешь хуже?
Я криво усмехнулся:
– Ты не поверишь, но я думаю об этом каждый день.
Папа с тоской посмотрел на разобранную для чистки трубку, душераздирающе вздохнул и взялся за ершик.
Я торопливо глотал горячий чай. Обычно сладкое варенье сегодня горчило.
– Я тоже… – сказал, наконец, папа, – я тоже думаю.
Я ткнулся лбом в твердое отцово плечо и посидел так, закрыв глаза. Потом предложил негромко:
– Давай тогда вместе думать.
И, не дожидаясь ответа, пошел в комнату спать.
Как я и ожидал – день получился тяжелым.
Здесь вы можете обсудить фантастическую и историческую литературу.
