Приношу извинения за излишнюю эмоциональность .
И полностью поддерживаю Вашу позицию - решает Автор.

Четверг, 30 марта 1978, утро
Москва, пр. 60-летия Октября

На Ленинградском вокзале поутру меня встретила аспирантка Канторовича – милая серьезная женщина с серыми глазами. Не знаю, что он ей обо мне нарассказывал, но обращалась она со мной, словно с хрустальной вазой – исключительно бережно и предусмотрительно. По заселению в Дом студентов МГУ мне стоило больших трудов доказать, что я в состоянии самостоятельно пройти две остановки до ВНИИСИ, и ей не следует ждать меня полтора часа в фойе общежития. Еле уговорил.
Позавтракал прихваченными из дома бутербродами и пошел. Недавно построенное роскошное шестнадцатиэтажное здание первого советского «мозгового треста» издали удивляло кокетливой «короной» на крыше. Вход был ожидаемо по пропускам, и я пристроился около вахтера, ожидая свою сопровождающую. Стоял, выглядывая среди торопящихся сотрудников института будущих знаменитостей: Березовского, Сванидзе, Гайдара и иже с ними. Не выглядел.
Хотя…
«А вот немного теперь у них шансов стать знаменитостями», – я невольно глумливо заулыбался этой своей мысли, – «и чем дальше, тем меньше».
Настроение у меня сразу поползло вверх.
Последние дни я колебался. Принятое две недели назад решение «валить» Шербицкого и Гришина уже не казалось однозначно правильным: мои раскопки не дали какого-то особого криминала лично на них. Напротив, они были, скорее, честными трудоголиками, принявшими правила действующей при Брежневе системы: «живи сам и давай жить другим». Этакие «Леониды Ильичи» десятилетней давности в миниатюре… Вокруг них, в их самом ближнем окружении пышно цвела и личная нескромность родни, и масштабное воровство обуревшей от собственной безнаказанности обслуги, особенно в Москве, где торговая «пирамида» уходила своей коррумпированной вершиной не столько даже в МГК, сколько в околокремлевские круги. Но сами они, что Гришин, что Шербицкий, были относительно чисты. Практически любой иной на их месте вряд ли был бы лучше.
Я опять попал в «вилку» между «правильно» и «верно» и оттого страдал нерешительностью. Смешно, но мне было их жаль. А, может, и не смешно… Уж мне-то точно.
Размышления мои прервала аспирантка: оказывается, она уже успела помахать перед моими застывшими глазами рукой и теперь теребила меня за плечо. Я отмер.
– Ты как на Марс улетел, – воскликнула она, – отклик с о-о-очень большой задержкой. Пошли, Леонид Витальевич сказал сразу к нему вести.
Академик Канторович обитал на восьмом этаже.
– Отдел системного моделирования научно-технического прогресса, – прочел я вслух табличку на двери в холле, – чорт! Красиво вы обозвались. Обо всем сразу. Под такую тему можно не то, что один этаж занять – квартал не из последних.
– Да кто ж нам даст, – посмеялась аспирантка, – здесь направо.
Перед дверью в кабинет академика я невольно притормозил, собираясь, словно перед прыжком с вышки. Судьба в двадцатом веке поцеловала Россию в чело, явив здесь миру сразу несколько истинных гениев. Один из них сейчас ждал меня за порогом.   
Канторович был невзрачен: плешивый и низкорослый, в затертом недорогом костюме, он походил на бухгалтера из затрапезной конторы, а не на лауреата Нобелевской премии. Взгляд его, впрочем, сразу выдавал человека, знающего себе цену.
Очень быстро наш разговор пошел по спирали: убедившись, что я вполне понимаю его на текущем уровне, он открыто тому радовался и увлекал меня все выше, и выше и выше, пока не вывел в совершеннейшую стратосферу. Слова его были словно свежий воздух с горних высей, их хотелось пить и никак не напиться.
Я в том диалоге опирался на усвоенные знания и понимания целой плеяды блестящих математиков из двадцать первого века, Канторович – лишь сам на себя, и я безнадежно ему проигрывал. Я только начинал говорить, а он сразу видел обозначенную проблему до дна, как бы глубоко оно не было. Я же понимал его через раз, и дело было не в некоторой нечеткости его речи: он, не задумываясь, бил в цели далеко за моим горизонтом. Я не тянул, особенно против почти неестественной, нечеловеческой скорости его мысли.
Сам по себе этот разговор был с его стороны жирным комплиментом в мой адрес. Я это отчетливо понимал, и он (слава всем богам!) понимал, что я поминаю.
– Ничего, – деликатно утешал он меня, – я вижу – у вас очень большой потенциал, потом вы этот моментик поймете. А ведь очень многим это не будет дано никогда. А у вас есть… – он на миг задумался, – есть понимание математики как единого неразрывного пространства, как целостности. Это – важно.
Потом, выяснив обо мне то, что он хотел узнать, Кантарович мягко опустил разговор к приземленному:
– Мои мальчики уже успели погонять алгоритм Соколова на своих задачах в Вычислительном Центре Госплана: даже с первых попыток получилось очень многообещающе. Уже стало понятно, что теперь мы можем на той же самой вычислительной технике осуществить стохастическое программирование, то есть рассчитать сразу несколько вариантов госплана: для засушливого года, для дождливого, и так далее*. Это будет большой шаг вперед для нашего государственного планирования. А то венгры уже так считают, а мы – нет. Обидно для нас. Так что, Андрей, ждет тебя в следующем году крупная премия от товарища Байбакова.
(* – в реальной истории к стохастическому программированию при государственном планировании перешли только в 1986 г, когда удвоили вычислительные мощности Центра)
Я смотрел на этого мягкого, деликатного человека, поддакивал, вставлял какие-то слова, а сам пытался представить себе всю глубину его трагедии и никак не мог в том преуспеть. 
Математик мирового уровня – он за первые десять лет своей работы успел создать вещи даже не классические, а основополагающие. Нет ни малейшего сомнения в том, что, останься он парить в тех абстрактных высотах на следующие двадцать-тридцать лет, имя его, и без того звучащее громко, было бы выбито в истории этой науки золотом. Но Канторович, по жизни бессеребренник, раздающий нуждающимся вокруг свои многочисленные денежные премии, прошел в своем альтруизме намного дальше вопросов финансовых: он стал раздать самое дорогое – свой гений.  Он ушел от высоких абстракций математики к практикам – инженерам, экономистам, технологам, что бы решать их задачи. Это было осознанное решение убежденного коммуниста, желающего лично участвовать в строительстве нового мира не на страницах монографий и статей в академических журналах, а на стройках и в проектных институтах.
Это было колоссальное, не осознаваемое окружающими самопожертвование. Математический гений редкого калибра считал оптимальные раскрои (по дороге открывая линейное программирование) и кривизну трамвайных рельсов, при которой на повороте не будут скрипеть колесные тележки. Минимальное расстояние между танками при следовании по льду Ладожского озера в сорок втором (Канторович залез в башню одного из первых перегоняемых танков) и оптимальные тарифы для городского такси. Вот и сейчас на его столе я вижу папку с говорящим названием «Комплексная проблема «Единая транспортная система»»…
Вся жуть ситуации была в том, что самое ценное его практическое открытие, позволявшее буквально вдохнуть жизнь в плановую экономику, была отвергнута верховными субъектами этой самой плановой экономики.
Каково теперь Канторовичу, потратившему на пробивание этой, в итоге так и оставшейся тупиковой, дороги пол-жизни?
Понимает ли Леонид Витальевич, что ждет впереди его страну, ради которой он пожертвовал свой гений?
Думаю, что да. Думаю, что человек, сказавший «подлинные трудности начнутся тогда, когда люди удовлетворят свои насущные материальные потребности», осознает предстоящее будущее ничуть не хуже меня, его повидавшего.
И вот каково же это – понимать, что самопожертвование оказалось бесполезным?
Мало что может быть страшней осознания гения, что его потенциал потрачен впустую.
Меня передернуло от страха – удалось, наконец, представить…
– Чаю? – участливо осведомился академик и пододвинул ко мне поближе вазочку с вездесущими сушками.
Вкусные, заразы, я за разговорами да на нервах уже полпачки умял.
Кантарович с видимым аппетитом прихлебнул из своего граненого стакана, наклонился ко мне и доверительно спросил:
– Уже решили, чем будете дальше заниматься? – потом вдруг смешался и со смехом замахал рукой, – только без этих пугающих фантазий о военных училищах, пожалуйста.
– Большой теоремой Ферма, – ответил я.
Академик огорченно поморщился, чуть-чуть и лишь на короткий миг – если бы я этого не ожидал, то и не заметил бы.
– Я бы и не брался, – заметил я философски, – если бы не имел уже четкой программы решения. И, если бы Ферма не был мне нужен для решения другой, более крупной и важной проблемы. А так – придется годик потратить на это.
– Вот как, – Канторович взглянул на меня поверх своих крупных роговых очков, – и что за важная проблема?
– Страна, – я развел руки в ширь, – я считаю, что это самоубийственно – не использовать в практической деятельности ваши методы оптимальное планирование и объективно обусловленные цены. Это надо… поправить. Это единственно доступное лекарство для нашей плановой экономики.
– Вот как, – повторил в миг посерьезневший академик. Он больше не напоминал бухгалтера, скорее теперь это был изготовившийся к внезапному бою бегемотик – хоть и карликовый, но резкий и неуступчивый, – и чем вам Ферма тут поможет?
– Известность, – хрустнул я очередную сушку, – и не академическая, а всенародная, – я наклонился вперед и твердо посмотрел Канторовичу в глаза, – эпоха на излете, Леонид Витальевич. Скоро эти поймут, что забрели не туда и начнут искать поводырей. Выбирать будут из крикливых. Придется стать таким.
– Основная обязанность ученых – говорить правду, – он наклонил голову к плечу и крайне внимательно меня разглядывал, словно нечто неожиданное, почти инопланетное, вдруг вылупившееся из ничего прямо у него под носом.
– Так то – ученых, – оскалился я, – но вступая в область практической деятельности, вы перестаете им быть. Довольно часто истина и практическая цель существуют в несопрягаемых плоскостях.
– Это – необычный для вашего возраста… – тут он неожиданно смутился.
– Цинизм? –  весело ухмыльнулся я.
– Утилитаризм, – академик осторожно взглянул на меня.
– Я не обидчив, – взмахнул я руками, – и не гонюсь за всем сразу. Шаг за шагом, давая за раз только ту правду, что необходима для следующего шага. Не до оптимизации сейчас, рационализацию бы получить… Хотя бы в наиболее вопиющих случаях начать сужать разрыв между существу ценами и объективно обусловленными оценками.
Канторович задумчиво покивал:
– Да, реальная экономическая жизнь настолько неоптимальна, что оптимум, вероятно, лежит далеко за рамками привычных представлений практиков. Только откуда вы об этом знаете?
– Газеты читаю, – я невольно перенес взгляд с академика на портрет Гаусса за его спиной, – про примеры вопиющей бесхозяйственности пишут много. Настолько, что несложно разглядеть за этим систему… Но, Леонид Витальевич, дело ведь не только и не столько в привычках практиков, сколько в интересах? Ленин еще говорил: «если бы геометрические аксиомы задевали интересы людей, то они, наверное, опровергались бы». Ваши экономико-математические модели как раз и затрагивают интересы едва ли не всех, кто хоть каким-то боком относится к отраслевому руководству. Ведь, насколько я себе представляю, альтернативой планированию на основе беспристрастного вычисления оптимумов, в наших условиях может быть только административная борьба за дележ ограниченных ресурсов, цены которых заведомо занижены. Ваши же цены оптимального плана делают ресурсы платными и дорогими, подрывая сложившуюся практику хозяйствования. Кстати, ваш Госплан в такой ситуации не столько планирует, сколько фиксирует достигнутое в ходе такой закулисной торговли распределение ресурсов, ведь так? А кто в этой системе конечный брокер?
– ЦК КПСС, – прокряхтел академик, – что, это все тоже из газет?
Я вздохнул:
– Если подумать, то хоть как-то функциональных вариантов у такой системы – раз-два и обчелся… Вычислить по внешним признакам, что сложилось в реальности – не сложно. И, – я опять наклонился вперед, –  мне не нравится тот ответ, что я вычислил. Сильно не понравится, я ведь люблю эту страну. Впереди кризис колоссального масштаба, и мы уже в него вползаем. Или, успокойте меня, Леонид Витальевич, я ошибаюсь?
Он помолчал, глядя куда-то в книжный шкаф у стены, но врядли что-то там видел. Потом сказал:
– Неожиданно. С Израиль Моисеевичем тоже хотите это обсудить?
– Я похож на идеалиста? – поразился я.
– К сожалению, нет, – поджал губы академик, потом вздохнул, – впрочем, может быть, действительно, грядет время зубастых… Вы не во всем, но во многом правы. Только выбранный  путь… Он ведь не привлекателен.
Я вздохнул и опустил взгляд.
– Если для спасении страны мне придется прыгнуть в сортирную яму – буду нырять. Это ведь далеко не самое худшее…
– А что ж тогда худшее? – Канторович буравил меня взглядом.
– Леонид Витальевич, – посмотрел я с укоризной, – я же буду не один… Вот что с ними будет…   
Канторович сглотнул и отвел глаза.
– То, что вы об этом думаете уже сейчас… Андрей, заходите, звоните в любое время. Я настаиваю.

Отредактировано Oxygen (02-09-2017 18:40:26)

чёрт

понимаю

Канторович

слитно

рельсов

было отвергнуто

слитно

слитно

существующими

вряд ли

Oxygen, опять обрадовали. Была бы возможность, завалил бы плюсами. СПАСИБО!