Софье, видать, слишком хреново, потому что она никак не отреагировала на "врачебный долг" и тому подобное...

Итого:

...Я восхищенно цокнул:
– Вот же ж достанется кому-то сокровище.
И пошел на кухню. Вслед мне хмыкнули в два носа.

Суббота 18 марта, ранний вечер,
Ленинград, ул. Фрунзе

Софи продрыхла больше суток, но когда выбралась из кровати, ее уже не поматывало из стороны в сторону. Дошла до туалета, потом жадно выдула несколько стаканов чая и уже собралась даже затеять что-то вроде стирки своего белья – взяла крупную терку и принялась строгать  хозяйственное мыло, но тут приехал я и со словами «совсем сдурела» загнал ее обратно под два одеяла.
С легким раздражением посмотрел сверху вниз на неугомонную девицу и честно предупредил:
– Ну, готовься, сейчас буду исполнять свой долг.
Глаза у Софи начали округляться, и даже зубы перестали мелко постукивать друг о друга.
– Врачебный, – уточнил я после небольшой паузы и пошел за помощью.
Мелкая пристроилась за моим плечом с включенной настольной лампой, я нацелил ручку столовой ложки Софи в рот.
– Деточка, скажи дяде а-а-а…
– Да что ты там поймешь?! – слабо отнекивалась Софья.
– Не упрямься, девонька, – настаивал я.
– А-а-а-аааа… – протяжно сдалась зажатая в угол Софья.
– Так… – оживился я, вглядываясь в гиперемированную глотку, – ага…
Убрал ложку и скомандовал Мелкой:
– На зубы посвети, кариес заодно проверим.
Софья торопливо лязгнула челюстями и плотно сжала губы.
– Понятно, – сказал я, распрямляясь, – ну что: ангины, слава богу, нет, честный грипп. Обойдемся без уколов.
– Свет убери, режет, – поморщилась Софья.
Мелкая покосилась на меня. Я кивнул, и в комнате потемнело.
– Пить, пить и пить. И лежать. Есть будешь?
– Я кашу рисовую на молоке сварила, – торопливо вмешалась Мелкая, – жиденькую.
– Спать! – Зубы Софи опять начали выбивать костяную дробь.
– Спи, – кивнул я и подоткнул одеяло, прикрывая ей плечо.
Пощупал горячий лоб: было где-то чуть за тридцать восемь.
– Спи, – повторил, отступая, – Тома сейчас тебе банку питья принесет. Потом мы уедем, ты лежи.
Софья буркнула что-то неразборчивое и, отвернувшись к стене, натянула на голову одеяло.
Мы прошли на кухню. Я приподнял чайник, проверяя, есть ли в нем вода, и зажег газ.
– А… – начала Мелкая, указывая на холодильник.
– Не буду, – качнул  я головой и пояснил, увидев, как огорченно сдвинулись ее бровки: – ты не забыла: мы сегодня приглашены на ужин? Мне положено быть на нем голодным. Тебе, кстати, тоже. Мама иного не поймет.
Мелкая неуверенно улыбнулась.
Я видел, что поход в семью ее волновал, и понимал почему. Ситуация была так себе: я назвал ее сестрой, и, даже, представил ее в таком качестве Томе, но не видел возможности сообщить об этом родителям: от такого заявления всем могло стать только хуже.
Подбадривая, я приобнял ее одной рукой за талию и пообещал:
– Завтра мы весь день будем по магазинам бегать, имущество в хату подтаскивать, вот там ты меня и покормишь, да не один раз. А пока – на, сходи, примерь, – и я достал из сумки сверток.
С вещами у Мелкой было туго, особенно с бельем. Я даже успел пожалеть, что нет больше под рукой такого удобного Гагарина. Появляться же на Галёре я себе строго-настрого запретил и теперь долго буду обходить ее по другой стороне Невского. Но был ведь еще «Альбатросс» на Двинской, и можно было бы без особого риска купить белую книжечку отрывных чеков ВТБ, в народе называемых бонами, да зайти туда за импортными «недельками»…
Можно… Но меня словно за шиворот держало ощущение какой-то неправильности. Извертелся поздним вечером в кровати, пытаясь понять умом в чем тут подвох, а озарило меня уже ночью, в короткой дреме, когда приснилась Мелкая.
Я увидел ее со спины, на фоне уходящих к далеким горам ярко-салатовых рисовых полей. Слегка покачивали под ветерком своими пышными кронами редкие кокосовые пальмы. В придорожной канаве, заполненной ленивой проточной водой, лежали, опустив на красную дорогу тяжелые головы, буйволы.
«Вьетнам», – узнал я, – «или Кампучия».
Против ожидания, Мелкая стояла в привычной черно-коричневой школьной форме, лишь на запрокинутой к небу голове была коническая шляпа из пальмовых листьев, потертая и выгоревшая на солнце. Сначала было тихо, и я не сразу понял, куда она смотрит. Потом со стороны гор донеслось слабое жужжание. Я пригляделся – то стайкой стрекоз летели миниатюрные издали  вертолеты, окрашенные в зеленый цвет. Они пошли на нас по широкой дуге, лопасти винтов вращались с огромной скоростью. Миг, и в жужжание вплелись новые звуки. Я увидел в дверях крошечные вспышки. Пулеметчики стреляли короткими злыми очередями, головы их были не больше карандашных точек.
Стало жутко, словно начитался на ночь глядя Кинга. Я изо всех сил взмахнул рукой, сметая Мелкую в канаву, и проснулся от боли, саданув кистью по стене.
– Уххх… – с облегчением потряс в воздухе рукой.
Размял ладонь, проверил пальцы.
– Охх… – вот тут меня и осенило.
«А шмотки-то западные… Какое, нафиг, воспитание совершенного советского человека и Галёра с «Альбатросом»?! Какие боны?»
Несмотря на ноющую боль, я почувствовал облегчение, словно только что прошел по самому краю замаскированной волчьей ямы и лишь потом узнал о ее существовании.
«Не-не-не… Хорошо, что не успел лично злоупотребить перед Томками. Хорошо, что начал шить», – я выдохнул, расслабляясь. Боль начала отступать, и я подвел итог внезапному озарению: – «Никакого выпендривания западными вещами. Это будет в основе нашей аксиоматики».
Это было позавчера. Вчера же, сразу после школы, еще до неожиданной встречи с Софьей, я побежал в универмаг за бельем на девочку-подростка. В принципе, оно было и неплохого качества, но в соседнем отделе я с изумлением обнаружил в продаже советскую кулирную гладь с эластаном и, не удержавшись, купил. Потом долго гадал над выкройками, пытаясь на глазок угадать размеры, и строчил в своей комнате до полуночи. Мне нравилась эта спокойная работа руками – под нее хорошо думалось.
Мелкая развернула сверток, достала первый предмет и бурно покраснела, узнав.
– Иди, меряй, – повторил я, – там три варианта. Скажешь, какой лучше других подошел.
– Шил? – Мелкая уже обнаружила отсутствие фабричной бирки и незнакомый фасон «шортиками».
– Шил, – признался я.
Мелкая обхватила меня руками и прижалась, тепло дыша в куда-то в шею. Забавное, должно быть было зрелище со стороны: трусы она из рук так и не выпустила.
Я чуть побаюкал ее в объятиях. На душе было светло, словно после долгих блужданий я свернул, наконец, на верную дорогу. Теперь все шло правильно.

Тот же день, позднее,
Ленинград, Измайловский пр. 

Зря я опасался – ужин прошел по-домашнему расслаблено.
Мама прихватила Мелкую сразу на пороге: приобняла, потом взяла за подбородок и пристально посмотрела в глаза, выглядывая там что-то ей одной известное. С облегчением выдохнула невнятное «ну, слава богу!» и увлекла за собой на кухню.
Впрочем, Мелкая и правда за эти дни изменилась – словно выдохнула из себя внутреннее напряжение. Движения ее округлились, смех стал беззаботным, а в глазах часто искрила улыбка. Это было заметно. Меня даже сегодня на перемене отловила ее классная – Биссектриса, указала взглядом на щебечущую с подружками Мелкую и негромко шепнула «спасибо». Я потом долго чесал в затылке, пытаясь понять, осталось ли еще в нас что-нибудь такое, что на самом деле было бы секретом для наших учителей.   
За столом, когда перешли к чаю, я известил родителей о предстоящей на майские экспедиции. Сделал это без излишних деталей, и в такой форме это было воспринято благожелательно: папа и сам недавно еще любил прихватить летом дней десять для сплава на плотах по северным рекам.
– И немного пошьем тут, – добавил я, – сумки походные для участников, и еще кое-чего по мелочам. Кузю согласилась помочь, так что привлеку ее для этого дела.
Мелкая встрепенулась и посмотрела на меня с недоумением.
– Тебя, если захочешь, тоже, – успокоил ее я.
Она часто-часто закивала.
– А чем магазинные рюкзаки не нравятся? – тут, наконец, заговорил папа.
Он почти весь вечер промолчал, но не замкнувшись в себе, а как-то уютно и доброжелательно. Смотрел в основном в телевизор и лишь изредка скользил по нам почти невесомым взглядом, что-то про себя отмечая такое, что становилось ясно: еще одного разговора тет-а-тет на задушевные темы мне не избежать.
Было, было у меня подозрение, на чем мы сыпемся – на невербалке. Мелкая порой глубоко ныряла в мое личное пространство и чувствовала там себя очень комфортно и уверенно, поглядывая на окружение с легким вызовом: точь-в-точь так из актиний смотрит в беспокойный океан одна коралловая рыбка. Да и я порой забывался: то заправлял ей выбившуюся прядку за ушко, то брал за руку.
– Рюкзаки нам не нужны: мы не в поход идем, у нас будет стоянка, – пояснил я, – а именно походных сумок, что б большого объема, из брезента, с ремнем для наплечного ношения нет. Да и пофорсить хочется.
– Ну-ну, – усмехнулся папа и перенес внимание на экран: там царил Ираклий Андроников, непостижимый и неподражаемый, живой эталон русской речи.
Мама с Мелкой опять завели свой безобидный разговор о кулинарии. Похоже, им было чем поделиться друг с другом.
Я выдохнул с облегчением и потянулся за очередным ромбиком земелаха.
– Я бы на твоем месте так не расслаблялся, – в полголоса заметил мне папа, доверительно наклонившись к моему уху.
Я сначала не понял. Потом взглянул повнимательней на довольную чем-то маму. Сильно довольную. А и правда, что это она порой так смотрит то на Мелкую, то на меня?
Папа ухмыльнулся:
– Не спи, боец – враг не дремлет.
– Эй, – несильно ткнул я его вбок, – ты же несерьезно?! В смысле – она ж это не серьезно?
Вышло как-то жалобно.
– А вот с этим ты уже сам разбирайся, – и папа сладко потянулся в кресле, – сам. Ты же этого хотел?

Тот же день, вечер,
Ленинград, Невский пр.

Ни Карл, ни Джордж не испытывали иллюзий: в КГБ за безобидных чудаков-архивистов их уже давно никто не держит...

Отредактировано Oxygen (08-09-2017 11:09:04)

Слитно.

может удачнее пошатывало ? или матало

Отредактировано Vithol (08-09-2017 20:01:10)