В честь нынешнего и наступающего праздников, выложу оставшиеся пять глав.

Глава 15

По его окну ударил залп. Рама разлетелась в клочья, снова засыпало штукатуркой. Анджей закинул винтовку на искореженный подоконник, дострелял оставшиеся патроны.
Упал на живот, и пополз к окнам, выходящим на задний двор, минуя поваленную Байдой мебель. В окна то и дело влетали пули, засыпали крошевом...
Орков было множество и на заднем дворе. И все были при деле, забыв про окна. Одни сбивали замки с угольных складов — Матиушу—то, душегубцу, повезло — на каторге уже. Всяко лучше, чем топором по темечку.
Вторые выводили лошадей из конюшен, плотоядно скалились. Предвкушая.
Подолянский, с замиранием сердца, глянул на геологический домик. Странно, орки его будто и не видели. Должно быть, решили, что раз не стреляют, значит и время тратить не следует. Успеется. Показалось, что дрогнула занавеска, мелькнул за тканью профиль Юлии...
Из ворот вывели Барабашку. Лошадка встала вдруг на дыбы, замолотила копытами. Угодила разряженному «под дятла» орку в голову — шлем аж хрустнул. Щелкнули выстрелы, похоже, что из отдушин подвала. Два орка упали, завизжали.
Остальные, бросив лошадей, схватились за оружие. Полдюжины кинулось к задней двери. Подолянский им даже посочувствовал — махать кинжалами и махать. Дверь дубовая, в ладонь, еще и железными полосами усиленная.
Подолянский подскочил к окну, на удивление, везучему, ткнул стволом винтовки в жалобно дзынькнувшее стекло. Не успели осколки упасть на пол, как он опустошил барабан и рухнул на пол. Очень вовремя — потолок над головой буквально взорвался — прапорщика в который раз обсыпало штукатуркой пополам с щепой. Снизу все так же размеренно стучали выстрелы.
Анджей охлопал карманы — патронташ свалился где—то в хаосе разгрома. Осталось два барабана к винтовке и один к револьверу. Совершенно несерьезно, учитывая количество живых врагов. Пока еще живых.
Внизу была практически идиллия. Байда, с замотанной окровавленным бинтом рукой, сидел на лестничной площадке между этажами и, морщась при каждом выстреле, неприцельно лупил во двор через небольшое окошко. Рядом с ним лежала патронная сумка, доверху наполненная снаряженными винтовочными барабанами. Развлекаться поручик мог еще долго.
На первой ступеньке сидела Ярослава, перезаряжала барабаны, кривила измазанное лицо, когда пуля не хотела лезть в тугое гнездо...
Подолянский наклонился над ней, мимолетно коснулся губами щеки, шепнул:
— Я тебя люблю, чудо!
Со стороны дежурки раздалась вовсе уж адская стрельба. Подхватив несколько готовых барабанов, Анджей кинулся туда. Но все было в относительном порядке — орки на приступ не шли...
Вацлав, сидящий за дубовой стойкой, уронил на пол пустую винтовку, поймал брошенную ему Подолянским, прицелился... Что он видел в дыму, плотно затянувшем дежурку, было непонятно, но вряд ли старый пограничник тратил выстрелы зря.
— Помогай! — крикнул каштелян. — Рудык все!
Объездчик, действительно, был все. Не повезло рядовому. Куда попали, прапорщик уточнять не стал. И так видно, что парень остывает...
— Помогите! — раздался из коридора крик Яры. — Они в окна лезут!..
Анджей рванулся в коридор.
«Они» действительно лезли в окна, точнее пытались. Со скрипом отлетали вырванные с корнем ставни, за решетками маячили злобные физиономии. Однако железные прутья, намертво вделанные в бревна стен, не поддавались, лишь отзывались искрами и скрипом на попытки вышибить преграду. Подолянский открыл огонь из револьвера, и три мысли одновременно посетили Анджея.
Первая — орки не могут пробиться внутрь, а вот стрелять — вполне могут.
Вторая — если можно стрелять снаружи внутрь, это же правило действует и наоборот.
Третья мысль зависла где—то на втором плане, оттесненная товарками, пока Анджей стрелял. И лишь со щелчком бойка по опустевшей каморе Подолянский подумал — а почему дверь не ломают?
В следующее мгновение дверь сама ответила на вопрос —  взорвалась смерчем огня и щепок, ударила прапорщика горячей взрывной волной, со всего размаха приложив о дощатый пол. Следов ворвался дым, удушливый, серный, будто вырвавшийся из самых глубин ада.
Подолянский скорчился на полу, прапорщик был контужен, ослеп и оглох. Больше всего хотелось лечь совсем, замереть хоть на пару мгновений. Всего ничего, самую малость перевести дух, выждать пока дым рассеется и вдохнуть толику чистого воздуха вместо той густой субстанции, которая заполняла коридор, обжигая носоглотку. Казалось, что дым напичкан крошечными иглами, крошевом пемзы, раздирающим глотку и легкие.
Подолянский, наверное, сдался бы и таки прилег, поддавшись зову измученного, контуженного тела. Но в голове полыхнуло: «Яра!»
Рыча от боли, жадно хватая воздух, глотая его. Подолянский встал на четвереньки, мотнул головой. Глаза слезились, в ушах адски звенело. Прямо перед Анджеем в пролом лез огромный дикарь, размалеванный и страшный.
Дверь подорвали петардой с хорошим зарядом пороха, — хватило на прочные доски из мореного дуба с железной оковкой. И все же хватило не до конца — полотно разворотило, но петли и засов устояли. Теперь в оскалившуюся клыками щепок пробоину старался протиснуться дикарский воин, очевидно местный штурмовик, с двухклинковым кинжалом в зубах и топориком в лапе. Позади маячили оскаленные рожи, нечленораздельными воплями подбадривавшие собрата. А еще дальше Анджей отчетливо увидел поверженного голема, скрывшегося под зелеными телами в боевой раскраске. Самый большой дикарь, в деревянном доспехе из планок на шнурках и высоком шлеме с пародией на плюмаж из разноцветных хвостов, забрался на горб котлового кожуха, выпиравший из «спины» самоходной машины, и потрясал дубиной. Имел право — победитель железного чудовища людей, ведомого духами огня и воды.
Анджей еще успел подумать — с големом что—то не то... а затем осознание всего происходящего нахлынуло, резко, потоком воды из ведра, набранного у дна колодца, где вода похожа на жидкий лед.
Зеленая тварь почти залезла внутрь — сейчас откинет засов, удерживавший в раме остатки двери — и все. С нечленораздельным воем, рвущимся из обожженной глотки, прапорщик бросился на врага. Нож куда—то пропал, да и не было смысла лезть в рукопашную с дикарем.
Подолянский ухватил разряженную винтовку и с размаху отоварил зеленого прикладом. Приклад у армейского винтаря, да еще перестволенного на «пограничный» калибр в шесть линий, дивно тяжел.
Орк, получив удар, способный вышибить сознание у человека, лишь рыкнул и наугад махнул топором. Оглушенный враг плохо видел в дыму, но Подолянский все равно едва успел закрыться винтовкой, приняв лезвие топора на ствол. С лязгом вспыхнул фейерверк искр, тяжелый удар отдался в руках. Орк оглушительно завопил, рванулся внутрь, сдирая клочья кожаной брони и собственной шкуры о щепки, размахивая топором, и неразборчиво ругаясь.
— В сторону! — гаркнул Вацлав, сдвигая плечом шатающегося прапорщика и замахиваясь собственной винтовкой.
Несколько мгновений в тесном коридоре творился полный ад. Полуслепые от едкого дыма, оглохшие, задыхающиеся противники убивали друг друга. Не сражались, а просто убивали, разя наугад и получая такие же неприцельные удары. Воздуха на ругань и крики не хватало, враги хрипели и рычали, словно дикие звери, ведомые лишь инстинктами.
Орочий топор с лязгом переломился о ствол винтовки, которым Вацлав заблокировал выпад. Анджей получил удар в грудь, скользящий, но достаточный, чтобы отшвырнуть к стене. Жесткое дерево ударило в спину и плечо. Каштелян тяжело оперся на винтовку, будто старик на высокий посох. Мгновение казалось, что Вацлав просто замер передохнуть, но затем он пошатнулся и начал сползать вниз. Алые капли частым дождем падали на истоптанные доски пола, красные пятна стремительно расползались по штанинам — орочий нож попал в живот, и попал глубоко. С глухим стуком Вацлав упал на колени, выпустил, наконец, оружие и завалился набок.
— В бога душу мать, — прошептал Анджей, видя, как жизнь по капле уходит из взгляда поверженного соратника.
Сквозняк уже вытянул большую часть дыма из коридора. Снаружи, через пробоину в двери, на фоне протяжного механического свиста, доносились вопли и дробный лязг — дикари доламывали поверженного голема. Застрявший в проломе орк дергался, раскачивая окровавленной головой, по которой щедро прошлись винтовочными прикладами. Кажется, его тормошили столпившиеся позади налетчики, пытаясь вытащить и открыть дорогу остальным. По ходу тормошения дикарь, раненый, однако не убитый, пришел в себя, поднял голову и завращал налитыми кровью глазами. Подолянский пытался встать, однако ноги скользили в крови, руки стали ватными. Орк зарычал, дернулся, стараясь протиснуться. От двери с хрустом отслаивались щепки, рык зеленого длился и длился, будто в легких бандита хранился нескончаемый запас воздуха. Еще один могучий рывок — орк почти проломился внутрь, за ним вопили и орали, предвкушая скорую победу.
Бахнуло так, что Подолянский вновь потерял слух — грохот выстрела отразился от стен и темного потолка. Яра не удержалась на ногах, отдача чудовищной лупары  — и где только хранилась, раз не видел до того? — толкнула девушку на пол. Сноп картечи прошелся по и без того изрядно разбитой голове орка с предсказуемым итогом. И почти сразу же там, снаружи, раздался чудовищный грохот, выворачивающий, казалось, наизнанку весь мир. Застрявшего орка, который уже был мертвее мертвого, забросило внутрь ударной волной, как пушинку. Подолянский скорчился, обхватив голову, он кричал, будто пытаясь встречным звуком заглушить грохот и звон в ушах. А под сводами черепа колотилась одна—единственная мысль — теперь ясно, что это был за свистящий, неестественный шум, на фоне которого дикари разламывали голема.
— Вставай... — прохрипел Анджей. Сглотнул, чувствуя, как звуки едва слышно скользят по пересохшему горлу. Повторил, громко, надсаживая голос. — Вставай! Надо идти!
— Надо идти, надо, надо идти... — он повторял это вновь и вновь, пока они с девушкой тащили раненого, и все—таки пока живого Вацлава, пока доламывали разнесенную в хлам дверь. Пока брели через двор, поддерживая друг друга, волоча истекающего кровью товарища.
Страшное это дело — взрыв перегретого парового котла. Не дай Царь Небесный оказаться рядом, когда совокупная энергия огня и воды превозмогает металл.  Обломки взорвавшегося голема разметало по всей округе, перемолотив заодно в фарш все, что оказалось на железной машине и рядом с ней. Конечно, все могло выйти случайно, просто по ходу разбивания голема орками. Но Подолянский верил, что ничего случайного здесь не было. Он отчетливо представлял, как в последние мгновения жизни, под грохот орочьих топоров по клепаной обшивке, пан Маслопуп, отчаянно матерясь, обжигаясь о горячий металл, ворочает разводным ключом в тесной утробе голема. Как срывает предохранительный клапан, а затем выкручивает инжекторы до отказа, чтобы вода хлынула в раскаленный докрасна котел.
Интересно, улыбнулся ли граничар напоследок, представляя, сколько лучших орочьих воинов захватят с собой на тот свет один устаревший безоружный голем и немолодой големо—гренадер? Или на это уже не хватило ни времени, ни сил?..
Теперь никто не узнает.
— Вперед!
Время уходило, быстро, с каждой секундой. Пока еще дикари не оправились, не пришли в себя, но сейчас непременно соберутся и повторят атаку.
— Куда? — отчаянно возопила Яра и сразу осеклась, сообразив, куда Подолянский тащит полуживую и одного полумертвого.
Конечно, к избе, где заховались геологи. Больше некуда.
— Быстрее, — шептал пограничник, скорее самому себе.
Они дошли, как раз когда вопли за оградой стали громче и организованнее. Один из казавшихся мертвым орков ожил, попытался цапнуть Анджея за ногу. Дикарь был контужен и плохо соображал, он промахнулся и сучил ногами, извиваясь в траве, в попытках дотянуться вновь. Подолянский отпустил Вацлава и взял у девушки винтовку, Яра сама, без команды подставила плечо, принимая на себя тяжесть раненого. Анджей развернулся, неверными пальцами достал барабан, чтобы перезарядить оружие. За его спиной Яра заколотила свободным кулачком в дверь геологической избы, крикнула во весь голос:
— Откройте! Откройте скорее!
— Отобьемся, — выдавил Подолянский, отжимая запирающий рычаг на винтовке.
Анджей не понял, сказал он это или подумал. Наверное, все же подумал, а то язык распух и ворочался в пересохшем рту как замешанная на мелком щебне квашня. Самое время порадоваться, но прапорщик слишком устал. Кровь на лице липла мерзкой жижей. Вацлав пока дышал, тяжело, хрипло, но дышал. Значит, надежда еще оставалась.
— Отобьемся, — повторил Анджей, теперь точно вслух.
Пальцы не слушались и потеряли чувствительность, каждое движение приходилось контролировать глазами, тщательно, чтобы не выронить предательски гладкий и скользкий цилиндр с зарядами. Геологи впустят, можно будет еще повоевать. Лучшие воины налетчиков превратились в рубленые котлеты на пару, остальные конечно постреляют и понабегают, но уже наверняка без прежней резвости. А помощь скоро придет, наверняка придет...
Крики и стук Яры отдалились, стуча в уши, словно через толстые подушки.
Ну почему так долго?!..
Барабан встал на место с приятным, звучным лязгом, как положено верному оружию, что готово разить врагов направо и налево. На краю зрения возник Байда, окровавленный и страшный, с револьвером в руке — живой, чертяка! Сзади громыхнул отпираемый засов, и то был самый приятный звук в жизни Подолянского — воистину, ангельские трубы. Теперь, с Байдой, у которого руки и ноги на месте, Анджей поверил — точно отобьются!
Коротко и громко взвизгнула Яра, как—то совсем не радостно. Будто заяц в силок угодил. Лицо Байды, без того перекошенное от боли, исказилось еще сильнее, он поднял руку с «Марсом», не то указывая за спину Анджею, предупреждая, не то целясь.
Гром... Откуда гром зимой?.. И почему он никак не заканчивается?..
Подолянский понял, что не чувствует ног, а сила как будто потекла из пальцев. Револьвер налился холодом. Мгновение — и пограничник уже не мог сказать, держит ли он вообще что—либо в неверных руках. Все вокруг поднималось, будто Анджей становился очень маленьким, совсем как в сказке. Подолянский осознал, что падает, медленно—медленно, в тягучей жаркой тишине. Было горячо — спину будто окатили кипятком. И уши горели, как в детстве, после тяжелого отцовского вразумления. Отчего—то заболела левая рука. Вроде и не сильно, а не поднять, даже пальцами не шевельнуть.
Сознание Анджея потухло, как огонек в керосинке — рычажок повернули и все. Возвращалось оно существенно дольше и как тот же огонек — разгоралось слабо, рывками. Все тело жег колючий огонь, словно в сердце зажглась големная топка, и перегретый пар стремился наружу через поры. Подолянский не чувствовал ног, а грудь сдавило, будто камней навалили сверху. Анджей попробовал вздохнуть, но тяжесть не отпускала, и воздух лишь сочился  тонкой струйкой в легкие.
«Я ранен»
Мысль пришла на ум сама собой. Даже не мысль, а знание тела, подсказка инстинкта.
«Я ранен. Тяжело»
Подолянский моргнул. Понял, что лежит. А прямо на него смотрит Байда, который прилег зачем—то рядом. Потребовалось мучительно долгое время, чтобы понять — нет, не смотрит. Поручик мертв, взгляд остекленел и устремлен в никуда.
— Почему так долго?
Голос показался знакомым, очень знакомым. Одновременно и далеким, и очень явственным, словно говорили прямо над ухом. Ответ же наоборот, вышел совершенно неразборчивым.
— И вы все равно не справлялись, — недовольно перебил первый, ровный и отчетливый голос. — Нам пришлось вмешаться.
Снова невнятные оправдания...
— Мы недовольны, — холодно сообщил невидимка. — И разочарованы.
Тишина. Тягостная, наполненная угрюмой злобой, когда и хотелось бы возразить наглому допросчику, а нечего.
Анджей узнал голос. А узнав, подумал, что его окончательно накрыло бредом от ранения. Потому что такого быть не могло. Пограничник аккуратно скосил глаза, стараясь не шевельнуть головой. Хоть мысли и разбегались от внутреннего жара, Анджей понимал, что его приняли за мертвеца. Немудрено, после выстрела в спину, едва не в упор. Интересно, что из важного задето? Если бы печень, уже помер бы, даже левой ногой не дрыгнув. Легкие? Но вроде дышится... Плевать, главное, что живой. Хотя, еще что—то с рукой, кажется, ее тоже зацепило, и крепко.
— Никаких пыток и насилия. Тела не трогать! — приказала Юлия.
Геологическая барышня говорила быстро, зло, резко. Светлые волосы растрепались и словно поседели из—за хлопьев сажи и пепла. Черты лица заострились, стали жестче — девушка сбросила маску юной девы и обернулась кавалерист—девицей из столичного водевиля. Только вот комичности в новом образе не было ни на грош. Новая Юлия выглядела и вела себя как человек, привыкший  приказывать и точно знающий, что приказ будет исполнен. Немедленно.
Женщина держала револьвер с взведенным курком. Держала уверенно, как солдат, который не просто знает, за какой конец берут оружие, но и регулярно подкрепляет знание практикой. Другой прикрывала левый глаз, прижимала плотно, будто стыдясь полученной раны. Раны никакой не было, ни единого пятнышка крови не наблюдалось на лице. Лишь немного сажи, которую радостно растаскивал ветер от горящей заставы.
«Это она»
Подолянский понял, кто выстрелил ему в спину. Закрыл глаза, чувствуя, как жгут подступившие злые слезы, боясь выдать себя рыданием. Плакать хотелось от ярости, от понимания, что всех их обманули. И его персонально — тоже. Поймали на крючок как последнего дурня...
«Но зачем?..»
— Так не по местным обычаям. Будет выглядеть подозрительно. Словно не зеленые бесчинствовали, а гвардейцы куртуазили, — собеседник геологической барышни, высокий, смутно знакомый, ухмыльнулся на последних словах.
— Склонен согласиться с уважаемым... коллегой, — главный «геолог» тоже преобразился. Гладко зачесал волосы, распрямился и будто плечи расправил. Теперь он походил на военного не только голосом и взглядом.  От ученого не осталось ничего, кроме легкомысленной жилетки, перечеркнутой полосой сажи. — Набег банды дикарей без сопутствующих эксцессов будет смотреться в высшей степени подозрительно. Тем более, наши «помощники» успели, так сказать, поработать над образом ранее.
— Это верно, но теперь работа, как вы выразились «над образом» неуместна. Вырезанный хутор и несколько местных покойников без рода и связей, это в традиции, это нормально. Ни у кого не возникнет ни вопросов, ни тревог. Лишь подкрепит картину происшедшего.
Юлия говорила холодно и размеренно, было очевидно, что мертвецы для нее привычны и не вызывают никаких чувств. «Секретарша» не убеждала и не призывала согласиться, а четко и внятно расписывала собеседникам, отчего приняла именно такое решение. И сразу становилось понятно, что возможность выбора не предусмотрена.
— Разгром заставы, это уже не гибель пары хуторян, — разъяснила диспозицию женщина с револьвером. — Это скандал, и дело дойдет до высшего руководства их ведомства. Кроме того, здесь у каждого есть какие—нибудь городские родственники, друзья, сослуживцы. Они станут живо интересоваться происшедшим. Нехорошая смерть, оскверненные трупы — это все вызовет ярость и желание отплатить. Кто знает, куда приведут поиски какого—нибудь мстителя? Совсем другое дело — честная героическая смерть в бою. За нее, конечно, тоже захотят отомстить, но уже не столь ретиво. Опять же, если протолкнуть по вашему департаменту поголовное посмертное награждение и пенсии.
— Хм... Да, склонен согласиться. Есть в этом определенный резон. Можно будет и в самом деле списать на торопливый отход...
— Добыча — зеленым, как договаривались. Но все помещения сжечь дотла, чтобы не возник вопрос, куда исчезли бумаги. И, повторюсь, никаких издевательств и глумления над телами! Орки просто не успели, потому что пришлось спешить, уходя от близкой подмоги, что спешила на выручку, — подвела итог Юлия. Снова не уговаривая, не призывая согласиться, а ставя в известность. И собеседник «геологов» (Анджей его узнал — отчего стало еще хуже — вот кого не ожидал здесь увидеть) склонил голову — перед женщиной! — молча, признавая ее право командовать.
— Пограничники четвертой заставы героически бились и пали в бою, — вынесла окончательное решение Юлия. —  Думаю, начальник блиц—шквадрона не последний человек в пограничной полосе, и вам, пан Побережник, не составит труда убедить всех в правильной версии этого печального, трагического события. И проверьте, чтобы никто не смог опровергнуть ваши слова.
— Один из первых, смею вас заверить.
— Вот и прекрасно. Продемонстрируете. На этот раз постарайтесь нас не разочаровать.
Подолянский чувствовал, как сознание снова утекает, будто ручеек в землю уходит капля за каплей. Анджей понял, что умирает. Глупо, бесславно. Горячие слезы бессильной ярости сочились сквозь плотно сомкнутые веки, а вместе с ними из прапорщика уходила сама жизнь.

Глава 16

Шаман сидел у самого уреза реки, прислонившись к валуну. Из простого орка, черная глыбища с прожилками красно—желтых нитей выпила бы жизнь за полночи. Но шаману было тепло. Его грела злость, не положенная мудрому. И от этой неправильности, во рту горчило еще сильнее.
Старик злился на глупых детей Ворона и Волка. Они увидели новые ружья и забыли обо всем! И в первую очередь о том, что надо смотреть назад — чтобы помнить. И смотреть вперед — чтобы предвидеть...
Сначала люди. Смешно ведь, правда? Люди на стойбище — и не как еда, и не как торговцы. Если бы люди Черных Орлов, еще ладно – в их бога верят многие. И они приходят как друзья.
Но эти… Плохие люди. Пришли как хозяева, и сказали, что делать и как делать. И дали новые ружья. Много ружей. Чтобы оркам легче было выполнять приказы...
Глупцы не умеют думать. Глупцы верят, что если у них появится новое — прямо с кузниц Стального Города — оружие, жизнь разом переменится к лучшему. Они заплатят за глупость. Но к сожалению, платить придется не только им.
Шаман сплюнул скупую горькую слюну, вытер запястьем рот.
Предпоследние времена настали...
А ведь жизнь только—только наладилась. Да, конечно по понятиям Изначальных - не жизнь, а жалкое прозябание. Орки ныне ютились на скудных землях, сжимаемых соседями, как соленый мокрый сыр в кулаке. Занимались презренным обменом вместо того, чтобы по—хозяйски забирать свое. Иногда, по старой памяти, ходили в набеги, но строго следили, чтобы никого не зашибить до смерти, а не то... В общем, плохо, неправильно жили, и предки на том свете наверняка качали головами с немым укором, глядя, в какое умаление пришли дети Волка и Ворона.
Но все—таки то была жизнь, а не бесконечная, заранее проигранная война с теми, кто для порядка молился каким—то своим богам, но по—настоящему верил лишь в огненную сталь и потому всегда побеждал.
А теперь все закончилось. Гномы вновь открыли горные проходы, и кто—то щедро одарил диких с востока новым оружием. Вернутся времена кровавых набегов. Но придет неизбежный ответ, ведь, сколько бы не полегло людей, их всегда остается больше...
Налетел порыв ветра, охладил разгоряченное лицо. Закружились в неловком танце листья, уцелевшие с осени — сюда, в его убежище, где по бокам громоздились камни, а сверху сцепилось ветвями три могучие пихты, снег не попадал. Разве что горсть—другая пробирались со стороны реки.
Листья... Шаман осторожно подул. Листья взмыли вверх...
На листьях уходят к Ворону души погибших. Их за последний месяц очень много. Больше, чем стоило бы...
Ушедшие с Рыжим, ушедшие к гномам... И сейчас, ушедшие убивать людей Границы. Пусть глупым и обещали, что они будут лишь проводниками для восточных. Но так ли важно, убивал ты сам или всего лишь привел смерть за собой? Никто не станет разделять местных и пришлых. Для людей они все – орки, и не более, и не менее того. И никто не захочет узнать, откуда появились дурные люди, что платили за войну новыми ружьями...
Шаман устало вздохнул. Тоска прижимала к земле надежнее камня.
— Я не смог заползти к вам в головы, чтобы вы стали хоть немного умнее. Что ж, сейчас ты будешь моими глазами, Холчан. И моими руками.
Огромный, похожий на каменную глыбу воин замедленно кивнул. На лицо начала наползать серость испуга. Ослушаться нельзя. Но быть его глазами и руками...
Но ослушаться нельзя.
Смотреть чужими глазами неудобно. Да и вообще видеть — непривычно.
Шаман никогда не был в городах. Но знал, что дома людей куда больше самого большого дома орков. Люди, вообще похожи на муравьев. Живут тесно—тесно. Оттого и сами сходят с ума, и других тянут в безумие.
За невысоким забором, сложенным из дикого камня, длинное здание заставы. Первый этаж каменный, второй — деревянный. Застава горела. С той яростной страстью, когда выпущенный на волю огонь утоляет первый голод, без разбору вгрызаясь и в сухое дерево, и в тела. Полыхала крыша, целиком объятая пламенем — местами уже прогорела, и зияли провалы, подсвеченные горящим чердаком.
Горел и второй этаж — вырывались из окон яркие языки, облизывали стены. На первом то ли все уже сгорело, то ли еще толком не занялось — лишь копоть тянулась по камню.
Орк переступил через тело пограничника, убитого несколькими ударами копья в спину. Пошел дальше.
Двор перед заставой был завален убитыми налетчиками. Смерть собрала здесь богатую жатву. Сердце перестукнуло с замедлением. Шаман выдохнул, немым приказом толкнул Холчана вперед. Орк шел через поле боя, отмечая все новых и новых погибших. В окружении чуть ли не трех рук воинов, на снегу, перемешанном с кровью, маслом и землей, лежала обгорелая груда исковерканных железных листов и медных труб. Еще больше обломков расшвыряло вокруг, некоторые глубоко ушли в бревна пылающих строений. От человека внутри машины мало что осталось, но перед собой, он отправил на тот свет не одного врага. Хорошая смерть. Достойная.
Орк обошел здание, стараясь держаться подальше от жара, которым дышала горящая застава. Снег у стен растаял, и пепел падал на землю, заваливая невесомым ковром.
С задней стороны заставы картина была та же — множество убитых орков, с пару дюжин, может и больше. Меньше, чем спереди, но тоже немало. Среди восточных Куниц немало вдов совсем скоро оплачут своих мужей. Дорого, очень дорого обошелся им набег.
У маленького домика сгрудились люди в егерской одежде. Но одежда плохо прячет нутро. Совсем не они... Не тот запах, не те глаза. О, шаман знает егерей. Страшнее зимних волков! Когда был моложе на полсотни зим, они славно сражались в здешних лесах! А эти только одеты как егеря. Но у них глаза хорьков...
Пройдя еще немного, шаман увидел вторую кучку людей. Женщина, молодой человек, снова в егерской одежде, еще один, постарше, в нелепых одеждах — словно граничар на свадьбу вырядился. Они стояли кольцом, спорили и казались недовольными. Орк прислушался. Остановился, прислонился к стене сарая, из которого несло угольной пылью и смертью — внутри кого—то убили. Он ждал.
Ожидание не затянулось. Взлетел и оборвался тонкий крик.
Солдаты начали расходиться. Вместе с ними ушел и командир. Старый — вся голова в седине. Но спина прямая и шаг ровный — шаман даже мимолетно позавидовал — ему бы столько здоровья... На куске обгоревшего полотна осталась лежать девушка.
Шаман подошел поближе. Совсем молодая... Орк наклонился, подобрал валяющийся рядом нож, вытер о полотно, спрятал за пазуху. Не стоит разбрасываться оружием племени. Еще раз взглянул на покойную. Снова наклонился, закрыл ей глаза. Шаман знал многие обычаи граничаров — трудно жить бок о бок, и не знать главного – как рождаются, и как умирают. Щека была еще теплой, не успела застыть на пронизывающем ветру.
Раздался тихий стон. Будто котенок рыси запутался в буреломе и никак не может вылезти.
Орк оглянулся по сторонам. Нет, солдаты уходят. И они смеются, радуясь завершению трудной работы. Никто из соплеменников тоже не смотрит на шамана — даже отводят взгляд, опасаясь лишний раз смотреть. Все знают, что Холчан сейчас не Холчан, а шаман, друг Ворона—Элькха . Тот, кто предупреждал, что не стоит иметь дела с восточными. Даже за ружья Стального Города. Тот, кого не послушали.
У здания, что раньше было конюшней, а сейчас стало выгоревшей коробкой без крыши — она провалилась, когда сгорели перекрытия, лежали трое. Люди Границы. Один мертв, истек кровью. Второй тоже, погиб в яростной рукопашной, мертвые рука так и закостенела, сжимая револьвер с рукоятью, разбитой вдребезги о вражьи головы. И третий...
Этот, почему—то одетый как егерь, сумел выбраться из—под трупов и отполз самую малость, оставляя за собой багровый след. На большее раненого не хватило. От пограничника пахло кровью, порохом и ненавистью. Человек Границы. Один из тех, кого пришли убивать солдаты, режущие дочерей своего народа...
Шаман присел рядом, коснулся прожженой одежды там, где билось сердце. Живой. Но ровно настолько, чтобы рассмеяться в лицо Смерти, когда та, наконец, придет. Умрет в течение суток, скорее раньше.
Орк мягко вывернул револьвер из судорожно сжатых пальцев, требовательно свистнул. К нему уже спешили двое, на ходу раскручивая полотнище для переноски раненых.
Полотнища много, и человек на нем кажется крохотным...

Шаман вынырнул из видения. Костер погас, и угольки не давали и крохи тепла.
Скоро умирающий пограничник окажется перед ним. Человек уже ступил на дорогу, что ведет к Ворону или куда там уходят души храбрых людских воинов, однако, быть может, он прошел не слишком далеко. И тогда его можно остановить.
Они поговорят. Им есть о чем поговорить.

Байда

Были мы, и нет нас. Вам же, господин прапорщик — удачи. И побольше. Даст Царь Небесный, встретимся. Только не спешите.

Глава 18

Анджей сжал—разжал кулаки. Левая рука по—прежнему слушалась так себе, связки сокращались, как отсыревшие бечевки, трудно и плохо. Это нехорошо, иногда увечная рука хуже, чем отсутствие оной. То, чего нет, по крайней мере, никогда не подведет.
Да и ладно. Что будет, то и будет, а чего не случилось, о том и жалеть раньше времени смысла нет.
Ему было страшно. По—настоящему страшно. Почти как в последний день заставы, разве что самую малость послабее, что, в общем, понятно, все—таки оскаленных орочьих рож вокруг не наблюдались. Зато встреча с преопаснейшими — никакому дикарю не уступят — субъектами предстояла в самой ближайшей перспективе.
Разница была одна — от налетевшей банды скрыться не имелось никакой возможности, а в логово этих самых субъектов прапорщик намеревался зайти самостоятельно, собственными ножками. Как сказал бы Камо—Сталинский, известный вольнодумец и радикал — по ходу свободного волеизъявления.
Солнце клонилось к закату, но пока что едва—едва. Предвечерние тени уже попрятались в углах, но еще не заполнились настоящей темнотой, что предвещает скорую ночь и приход фонарщика с зажигалкой на длинном шесте. Улицы пустовали — работники и служащие, понукаемые начальниками, спешили использовать каждую минуту оставшегося дня, поскольку при свете горящего газа работа уже не та. Так себе работа, прямо скажем, если говорить о деле серьезном, сметливости и внимательности требующем…
Надо было решаться, тем более, что его уже наверняка «срисовали», как и любого постороннего, который задерживался у здания. И если просто пройти мимо, то обязательно увяжется соглядатай, а может и не один. Поскольку ежели у входа в отдел сведений и снабжения останавливается в явной нерешительности высокий, плохо одетый человек неопределенного возраста, худой и бледный как хорошо выдержанный упырь, с явно искалеченной рукой (не будет она без причины висеть плетью) и волосами, припорошенными богатой сединой – на вид прям настоящий «сицилист» — араниец из романов в мягком переплете — это очень подозрительно.
И все же, пока еще можно уйти. Или хотя бы постараться. Как только дверь — отличная дверь с широкими железными полосами в граненых шишках заклепок, способная выдержать долгий артобстрел некрупным калибром — откроется, то передумывать и переигрывать будет поздно и смертельно опасно. Как орочья стрела с наконечником—гарпуном – лишь в одну сторону. Назад только с кровью и мясом. Здесь не было ни привратников, ни колокольчика и, тем более, звонка с проводом—солейл. Предполагалось, что если кто—то заходит, то знает, куда и зачем идет. А если не знает, то и заходить ему совершенно незачем.
Надо решаться. Иначе возьмут прямо на улице, быстро и энергично, как подозрительного элемента с террористическими намерениями. И договор с Почтальоном пойдет гоблину под хвост. Что тоже неприятно, хоть и не в такой, конечно, мере. Да и жалко «дымовушки» — уйдут на ветер, как бы это смешно не звучало...
Анджей еще раз глянул на огромное здание старого кирпича. По случайному обстоятельству он в точности знал, как называется этот цвет — «бычья кровь суточной выдержки». Тяжеловесно, но точно. Очень уж специфический цвет у кирпича старой кладки. Дом насчитывал три этажа — немного по нынешним временам, когда по всей Республике архитекторы из Герцогства вовсю проектировали и строили пяти— и даже семиэтажные строения. Но какие это были этажи! Каждый по три человеческих роста плюс чердак.
Прапорщик вздохнул, еще раз пошевелил пальцами. Сердце билось тяжело и как будто даже с перерывами, делая коротенькие паузы на отдых. Ладони слегка вспотели, что совсем никуда не годилось. Некстати (совсем некстати!) в голову просочилась назойливая мысль — что из давнего уже видения с шаманом было истинным, а что навеяно лихорадочным бредом?
— К черту, — прошептал Анджей и взялся за латунное кольцо на двери. На ум пришла фраза из старой книги про достославные деяния суровых предков.
«Жребий брошен».
И как говаривал пан Темлецкий однажды, пребывая в легком подпитии — не уверен, не доставай, а уж если достал, так пускай в дело. Впрочем, уже не важно. Все не важно, потому что дверь, способная выдержать взрыв фугасного снаряда, а то и саперной петарды, поддалась, неслышно проворачиваясь на смазанных петлях.
Жребий брошен. Выбор сделан. Время пускать в дело.

— Пожалуйста, выложите все из карманов.
Сказано было спокойно, с отстраненной вежливостью, совершенно обезличенно. Как будто не человек человеку указывает, а кукла другой кукле. Механизм, мать его.
— Какие у вас тут порядки нынче, — Анджей попытался улыбнуться, но сделал это напрасно. Вышло криво и вымученно, уголки губ чуть подрагивали от напряжения. Да и голос самую малость сипел, не имелось в нем должной уверенности. Подолянский убеждал себя, что это из—за простреленного легкого, хотя отлично понимал, что на самом деле от волнения.
— Пожалуйста, выложите все из карманов. Вот сюда.
Его обступили теснее, ровно настолько, чтобы в какую сторону ни рванись — сразу попадешь  в крепкие, но отнюдь не любящие руки. И то были не обычные охранники в мундирах. Похоже, многое изменилось в Ведомстве за время отсутствия прапорщика. А ведь меньше года прошло…
Мимо поспешил подтянутый офицер при всем параде, с толстенной папкой  и тубусом. При взгляде на троих досмотрщиков в гражданском, при котелках и коротеньких пиджаках вместо уставных сюртуков темно—зеленого сукна, офицер не высказал ни малейшего удивления, будто все так и должно быть. Значит, веяния не новые, к ним привыкли.
Прапорщик пожал плечами и вытащил из кобуры револьвер, демонстративно отставив в сторону большой палец — дескать, и в мыслях не было устроить внезапную стрельбу. Вытащил из—за пояса однозарядный пистолет, маленький и старый, переделанный из кремневого под капсюльное воспламенение. Мимоходом спросил, как бы невзначай, с некоторой издевкой:
— А что ж тогда не обыщете по всей форме? В исподнее заглянуть нет желания?
Ответ уже не удивил:
— Проверка на честность.
Нож, большой, грубо кованый, с рукоятью из рога. Металл тяжело стукнул о большой, «ресторанного» вида поднос на который предлагалось складывать изымаемое снаряжение. За тесаком последовал второй нож, складной.
— Бумажник? — осведомился прапорщик. – В нем деньги. Немного, но все же.
— Кладите.
Вытаскивая из внутреннего кармана потертый бумажник, штопаный по шву тонкой сероватой нитью, Анджей думал, что слишком промедлил у входа. Его не просто заметили, но и сочли подозрительным заранее, так сказать авансом, а может просто ждали. Лишь бы ребята Почтальона не начали концерт раньше времени...
— Все, — развел он руками.
Обыскали прапорщика быстро и все так же внимательно—безразлично, можно сказать механистически. Теперь прапорщик получше рассмотрел обступивших. Походили они на частную охрану, а, скорее всего, таковой и являлись. Как их «прописали» в Ведомстве оставалось загадкой. Короткие пиджаки чуть топорщились, выдавая солидные револьверы в наплечных кобурах. Разные лица, но с одинаковым выражением, как будто одним штампом отбитые.
Прапорщик чуть усмехнулся своей догадке — военные. Ходить в гражданском привыкли, а вот оружие таскают все еще привычное, к новым реалиям не очень приспособленное. Скорее всего, из одного полка, как бы не из одного батальона. Акцента в коротких словах Анджей не уловил, да это было уже и неважно.
— Вы забыли, — обыскивающий поднял ближе к свету газовой лампы часы в квадратном корпусе на тоненькой цепочке.
— Э—э—э... — прапорщик замялся с деланным удивлением, чувствуя меж тем, как сердце замерло и пропустило пару ударов. — Да. Уж простите, не подумал, что часами можно сотворить что—то недозволенное. Хотя... — Анджей усмехнулся. — Если хорошенько раскрутить на цепочке, то, наверное, можно кого—то зашибить. Или глаз выхлестнуть, к примеру.
— Да, разумеется, — досмотрщик улыбнулся самыми уголками губ, со спокойным превосходством, и добавил часы к горке вещей на подносе. — Это?
Он указал на шнурок, обвивающий левое запястье прапорщика поверх простой дешевой запонки из двух стеклянных пуговиц на коротенькой цепочке. Веревочка была ручного плетения, грубая, со многими узелками на всем протяжении.
— Амулет, — мрачно ответил прапорщик. — Память с Кордона. Если полагаете, что я могу им кого—то удушить, снимайте сами.
Третья ухмылка.
— Идемте, мы проведем. Ступайте вперед.
— Я знаю дорогу, — Подолянский уже понимал, что проиграл, но старался сохранить остатки достоинства.
— Разумеется, — повторил человек в котелке. — Но мы проводим. А то вдруг выхлестнете себе глаз дверью.

... Слежку Подолянский заметил еще у привокзальной забегаловки, куда он завернул выпить горячего — мокрый снег так и валил с низкого неба, вытягивая из организма жалкие остатки тепла. Прапорщик дернул плечом, отер ботинки о соответствующее приспособление — гнутую полосу металла, укрепленную на двух огрызках труб — у ногочистки было какое—то хитрое название, вылетевшее из головы.
Забегаловка оглушила гомоном, окутала жаром раскаленных батарей...
Анджей протолкался к стойке, где заправляла неохватная бабища в засаленном халате, и с копной грязных волос, завитых в подобие старинной прически — высокое, чуть ли не в полметра, сооружение в виде кривоватой птицы. Подолянский только головой крутнул — очень уж затейливое сочетание.
Кофе, ему, правда, выдали тут же, без промедления. Еще и чашка была чистой, на удивление, не липла к рукам.
— Сахар на столике, — ответила на недоумение Анджея «барменша», — хучь объешься. В карманы, главное, не сыпь.
Гоблин нарисовался после первого глотка. Сел напротив, уставился пытливо.
Подолянский лениво прикинул, что и как. Выходило, что будет неплохо швырнуть чашку в кривую морду, затем обрушить колченогий столик, а уж после запинать ногами. Ну и если понадобиться, то дорезать.
— Добрый вечер, пан офицер! — с приторной вежливостью произнес вдруг гоблин, изобразив поклон.
— Денег нет, — обрезал Анджей.
— Знаю. То есть, знаем, — кивнул гоблин, — а у нас есть.
— Поздравляю, что уж тут, — Подолянский сделал второй глоток, чувствуя, как горячая жидкость скатывается в желудок.
— Не тычьте ливорвертом, вдруг выстрелите. А тут лягашей, ух! Почтальон зовет в гости, пан офицер.
— Почтальон? — удивился прапорщик. И сунул мышебойку обратно в карман брюк.
Вместо ответа гоблин соскочил с высокого стула, махнул рукой, пойдем, мол...

Коридор, обшитый старыми, потемневшими от времени дубовыми панелями. Наследие давних времен, когда солидное каменное здание строилось на века, в одном экземпляре, и на отделке не экономили. Сейчас берут дерево попроще, подешевле, а то и без него обходятся, штукатуркой, краской да занавесями. И типовый проект. Словно кирпичи в ряд ставят…
Лестница, выложенная полированным гранитом светлых оттенков, еще один коридор. По дороге случилось два поста, и ни один не спросил бумажного сопровождения или хотя бы личный документ для записи в журнал посещений. Стражи, равно как и встречные адъютанты, провожали «котелков» пустыми безразличными взглядами, как нечто само собой разумеющееся и привычное. Неладные, ох, неладные дела происходят... Впрочем, и так ясно.
На третьем этаже было тихо и безлюдно. Только еще один, четвертый «котелок» бдел у заветной двери. Этот был пошире и повыше прочей тройки, по общему сложению и характерно переломанному носу и деформированным ушам—вареникам — явный борец. И, судя по ловкости движений, борец хороший. Пиджак на нем был еще короче, однако не топорщился, значит или револьвер маленький (а то и «мышебойка», удобная в тесноте), или телохранитель предпочитал обходиться вообще без огненного боя.
«Огненный бой»... Анджей подумал, что это мысль настоящего орка.
Двое «котелков» отвалили, пошли обратно. Хотя нет, просто отошли к лестнице. Один остался у дверей, заменив борца, который, в свою очередь, сопроводил прапорщика внутрь. Надежда кольнула изнутри. Один — это не трое и, тем более, не четверо. Попробовать можно... Еще было самую малость обидно. Походило на то, что его оценили и сочли жалким, совершенно не опасным. И хотя это было как раз на руку прапорщику, обида все равно осталась. Чуть—чуть, на донышке...

…В этих кварталах Подолянский раньше не бывал. Но все же, он проживал в Крукове не один год, и примерное направление чувствовал.
— Река рядом?
— В той стороне, — махнул рукой гоблин, — там два ряда домов, и сразу Истр течет.
— Это хорошо, — мечтательно протянул Анджей. — Люблю реки. У меня с ними столько хорошего связано. Главное, чтобы дно илистое.
Гоблин оглянулся с подозрением, ускорил шаг...

Внутри не было ни дубовых панелей, ни прочей тяжеловесности старого стиля. Колонель явно копировал новые традиции Герцогства по внутреннему убранству казенных ведомств. Простой пол из тщательно пригнанных досок, даже не паркет, именно доски во всю длину кабинета. Большой напольный ковер — синий прямоугольник, окруженный красно—бело—золотым орнаментом. Прямо в центре синевы - обычный стол, у правой от входа стены — бюро с выдвижными ящиками. Несколько чертежных станков, используемых в качестве поставок для карт большого масштаба. Газовые рожки на стенах и под потолком, собранные в семисветную люстру. Камин в углу, холодный, с решеткой из прямых прутьев без единой завитушки. Колонна непонятного назначения рядом со столом, из жести, похожа на трубу пневмопочты, только намного шире. В общем скромный (хотя и большой) кабинет честного служаки, коим движет лишь долг и ни капли стяжательства.
Дверь закрылась. Странно закрылась, без обычного щелчка, с мягким чмокающим звуком, как будто каучук с каучуком слепили. Какая—то специальная звукоизоляция. Мало ли что здесь произойти может.
Их осталось трое — полковник, прапорщик и «котелок». Стекла в высоченных — от пола до потолка — рамах «в клеточку» были гномовой работы, с легкой матовостью, затеняющей яркий свет. Потому в кабинете царила не то, чтобы полутьма, а скорее некая призрачность. Свет вроде и есть, но откуда берется и непонятно.
— Здравствуй, Анджей.
Полковник внимательно смотрел на Подолянского. Тот, в ответ, рассматривал врага не менее пристально.
С прошлой их встречи прошло три года. Ничего не изменилось. Голова седая, но спина ровная, как экс—гвардейцу и положено.
Обращение простое, без чинов, без устава. Это о многом говорило.
— И вам не хворать, — прапорщик ответил так же, нарочито не по—уставному.
Звякнул колокольчик, в колонне у стола открылась маленькая дверца, похожая на лючок элеватора для доставки пищи. За ней и был элеватор, только не с поздним обедом, а с подносом, где оказались сложены изъятые вещи. Полковник, не чинясь, сам взял поднос и поставил на стол. Металл снова брякнул. Эх, дотянуться бы в одном хорошем броске…
Анджей не видел борца, тот стоял позади и в стороне, по правую руку. Но отчетливо чувствовал присутствие врага. Запах одеколона и жевательного табака. Ткань нового, еще малоношеного пиджака. Кожа и вакса. А вот оружейной смазки прапорщик не обонял.
— Хммм... — полковник лениво перебирал снаряжение кордонщика. — Сразу две стрелядлы? Не многовато ли? Или... — он впервые взглянул Анджею в глаза. Остро глянул, без вызова, но с отчетливой угрозой. — Один специально для меня?
— Да, — не стал отпираться прапорщик, теперь это было явно бессмысленно. Пограничник нарочито резко шевельнул правой рукой, и сразу же прошуршала ткань пиджака, колыхнулся воздух — борец не дремал. Анджей скривился. Нет, не получится рывок. Пожалуй, с этим «шкафом» пришлось бы повозиться и в лучшие дни, а теперь, с почти бесполезной левой рукой… Не вывезти. Вся надежда была на часы. А заветный прибор теперь лежал на столе, под ищущими пальцами колонеля. И прыгать до него... не коротко, в общем, прыгать.
— И зарядил не иначе серебром?
Нет, не угроза. Скорее несуетливое, уверенное чувство полнейшегопревосходства.
— Нет. Думал об этом, но серебро мне нынче не по карману. Да и вы, при всем уважении, не Кармалюка. Стекло.
— Стеклянная пуля?.. — полковник качнул маленьким однозарядным пистолетом так, словно хотел заглянуть в ствол. Но, разумеется, делать этого не стал, поскольку из—за пыжа все равно пулю не увидел бы.
— Да.
— Но зачем? — теперь он по—настоящему удивился.
— Надежно, — пожал плечами прапорщик, снова чуть энергичнее, чем следовало бы. — Расколется в теле, ничем не обнаружить и не вытащить, никакая эльфийская медицина не поможет. Сдохнешь с гарантией.
Борец стоял почти вплотную, дыша в правое ухо.

— Меня все зовут Почтальоном, — обойдясь без каких—либо приветственных слов, произнес хозяин. — Я их грабил. На Юге. Там жарко, но хорошо. Не для меня.
Подолянский криво усмехнулся. Он ждал чего угодно, но не такого.
В одной из задних комнат портового кабачка, где напивались матросы—речники с хлебовозов, за крохотным — только локти умостить, да листок бумаги положить — столиком, сидел здоровенный и пузатый гоблин. Макушкой он почти касался потолка. Почтальон нацепил на нос очки, выудил из жилетки часы — себе под стать, могучий хронометр в серебрянном корпусе. Скосил один глаз.
— Полшестого вечера.
— Мне точное время как—то без надобности, — развел руками Подолянский.
Происходящее отдавало каким—то сюрреализмом, и совершенно не пугало. Хотя небольшой топорик, висящий у Почтальона за спиной, на вбитом в стену крюке, явно раздробил не одну голову — выщерблины очень уж характерные. Компанию топорику составляло с пару дюжин разнобразнейших ножей, среди который Подолянский заметил пару орочьих кинжалов, потертый грабендольх, еще похожий на серп нож—сучкоруб. И, неизвестно зачем, выставленная на показ, простецкая, даже примитивная швайка—свиноколка, с треснутой рукоятью, небрежно обмотанной синей прорезиненной лентой.
— Знаю, — снова скосил взгляд Почтальон, почесывая свободной рукой пузо, — жизнь сейчас такая. Никому не надо ни точное время, ни хорошие книги...
Анджей дипломатично промолчал. Вернее, он просто не знал, что тут сказать можно. Как—то очень уж затейливо прыгали мысли могучего гоблина.
— Мне нужна твоя помощь, офицер. И за это я помогу тебе. Почти всем, что тебе надо.
— Давай наоборот? Утром мне, вечером тебе?
— Много хороших людей умрет, — непонятно ответил Почтальон, но Анджей понял, что они договорятся. А еще понял, что цена окажется высока, и он пожалеет — не раз пожалеет — о своем согласии. Но жалеть станет позже. А согласится — сейчас.

— Выдумщик, ты, дружище, — полковник положил пистолет обратно, взял часы с неподвижными стрелками, пропустил цепочку меж пальцев. – Небось, и в самом деле думал, что мы на такой фокус купимся?
Он щелкнул ногтем по корпусу там, где находилась скважина для заводного ключа. Слишком широкая для ключика, в самый раз для крошечной пули.
— Мало ли, — ответил прапорщик, — фокусов в мире много. Иногда срабатывает и самый простецкий.
— И хотел меня из него застрелить? Этим просяным зернышком?
— Не застрелить. Там «яркий» порох в особой навеске. Чтобы полыхнуло прямо в рожу. И не тебя. Я ждал охранника, но кто знал, что у тебя в телохранителях «алые гренадеры»? А так могло бы получиться.
— Да, могло бы... — согласился после некоторого раздумья полковник, пропустив мимо ушей упоминание о гренадерах Герцогства и тем, подтвердив догадку Подолянского. — Значит, все понял, — констатировал он тоном, который как в криминальных романах, предвещал только и исключительно злокозненное.
«Могло бы…»
А теперь не получится. Все умерли напрасно. Никто не отомстит за них. И память о волосах Яры, рассыпавшихся по подушке, уйдет навсегда вместе с ним, Анджеем. Как глупо.
Как глупо…
— Но вернулся? Зачем? Ты в списках погибших, бежал бы на край света, скрылся без следа... — теперь в голосе полковника сквозило искреннее удивление.
Прапорщик побледнел еще больше, так, что крупные сосуды затемнели под кожей синеватыми линиями. На лбу выступили крупные капли пота. А пальцы левой руки задрожали, очень мелко и часто, словно гитарная струна на самом излете ноты. Никто не обратил на это внимания, ни полковник, ни его телохранитель – эка невидаль, еще один испугался до полусмерти, хоть не обмочился, и то хорошо.
— Кстати, тут вчерашнего оружейный склад неизвестные злодеи подломили, — заметил хозяин кабинета. — А помогал им какой—то офицер, которого вроде никто из охраны в лицо не знал, но всем рожа его показалась странно знакомой. И выправка настоящая, не поддельная, и рык командный. Караульные бдительность и потеряли. Не знаешь, кто бы это мог быть такой? И зачем настоящему офицеру понадобилось якшаться с бандитским отребьем, да еще и нелюдью? Точно не знаешь?
Тьма окружила Подолянского, заглянула в самую душу, лизнула сердце потусторонним льдом. Выморозила все мысли, сомнения и тревоги. Казалось, сам страх обратился в ледяной столп и осыпался бриллиантовым крошевом, черным, как тьма по ту сторону жизни. И снова возвратилось чувство Смерти. Анджей точно знал, что Она стоит за спиной, внимательно всматриваясь невидящим взором. И если Смерть находилась вовне, то голос старого шамана зазвучал в самых сокровенных глубинах души. Он подсказывал, что и как нужно делать непутевому Человеку Границы, чтобы пережить этот час и день…
– Совсем ты, друже, испортился. Прямо не пограничник, а какой—то столичный декадент, — вещал меж тем полковник. — Начитался книжек для впечатлительных дам, решил изобразить эльфийского убийцу, «что крадется, невидимый в ночных тенях, смерть приносящий». Вот твой гауптман оказался умнее. Выслушал объяснение, понял, что к чему. Ходит теперь ротмистром. Хотя, ты и так знаешь, тебя видели в Вапнянке... Пытался разговорить, воззвать к совести? У Темлецкого семья и выслуга лет. Он ненавидит нас – я его понимаю, есть за что, но ненавидит тихо, не выказывая и крошкой. Ты его пойми и прости, договорились? А то ведь семья есть и у тебя...
Губы прапорщика шевелились, не выпуская наружу ни единого звука, словно незваный гость молился. Лицо странно кривилось — мелкие судороги стягивали мимические мышцы, а губы посинели, как у мертвеца. Полковник поморщился, решив, что пограничник потерял себя от страха. Тем более, что Подолянский начал нервно поправлять запонки и одергивать рукав со шнурком. Суетливые руки – вернейший признак дрогнувшей души.
— Что ж, пора заканчивать. Наше маленькое угольное предприятие не терпит шума и стороннего внимания. Тем более сейчас, когда оно вот—вот станет побольше...
— Когда вы, наконец, открыто продадите Герцогству родину за «черное золото»? — усмехнулся прапорщик.
— Подолянский, ты дурак, — без обиняков сообщил полковник. — И не чувствуешь важность исторического момента. Угольный дефицит — вещь страшная, и хоть мало кто о том думает, беда уже просматривается на горизонте. Без «горючего камня» нет жизни, а мы сидим на последних в известном мире залежах отличного угля, которого даже с геометрическим ростом добычи хватит на полвека, а то и дольше. Но хватит лишь кому—то одному. За тот уголь прямо на наших землях схлестнутся Арания и Герцогство, в ближайшее десятилетие, не позже. Предотвратить войну невозможно, защитить свое добро у Республики сил нет, так что остается лишь выбрать сторону. Летающие корабли Арании это, конечно, сила, но я больше верю в йормландскую артиллерию. Так что, я выбрал. Ты... тоже, можно сказать, выбор сделал. Вот и прими его.
— Прямо здесь? – глухо спросил Анджей.
— Конечно, — буднично подтвердил полковник. – Слишком уж ты живучий. А эти стены и не такое видали. Не беспокойся, Хофер все сделает быстро, он мастер. Аккуратно задушит и делу конец, – офицер мгновение подумал и брезгливо бросил, — в общем, можешь сказать напоследок что—нибудь этакое, броское. Чтобы я прям устыдился на всю жизнь и до гроба страдал угрызениями совести, вспоминая всю свою неправду. А то и застрелюсь вдруг, к чертовой матери.
— Тебе не будет стыдно, — Подолянский посмотрел прямо в глаза полковника. – Откуда у тебя совесть?
Узелок распустился в одно движение, как намыленная леска. Шнурок скользнул по рукаву тоненькой змеей, словно и не было на нем частых узелков. Полковник увидел, как зрачки Анджея резко расширились, заполнив радужку одним скачком.
В следующее мгновение Подолянский развернулся и резко взмахнул правой рукой...
Шаман сказал бы, что веревочка пропитана вытяжкой из чудесных кореньев, которые придают особые свойства разрушения плоти огнем. Ибо магия скрывается в овеществленном, и ее можно перенести с предмета на предмет, привив, словно ветвь от одного дерева к другому.
Химик, случись ему обследовать шнурок, изумился бы и сказал, что тот обработан  очень странным реагентом на растительной основе с высоким содержанием щелочи, который бурно взаимодействует с некоторыми жидкостями. В том числе и с кровью. Но поскольку в кабинете полковника не оказалось ни шамана, ни химика, эффект просто случился, без всяких объяснений.
Шнурок с оттягом хлестнул по физиономии борца, вспоров кожу твердыми узелками. Телохранитель отшатнулся, закрыв рукой лицо, где от виска до подбородка, через рассеченные губы стремительно вспухала багровая полоса. Выступившие капельки крови пузырились, словно пена в химической реторте. Полковник с отвисшей челюстью замер соляным столпом, а Подолянский уже наседал на борца, втянув голову в плечи, буквально повиснув на противнике всем телом. Анджей отлично понимал, что у него есть секунда, может две, при огромной, небывалой удаче – три. А затем враги придут в себя. И ему конец. Вся надежда была на то, что прапорщик правильно «расшифровал» охрану, и борец действительно «алый гренадер» в отставке, на вольном заработке.
Сердце ударило один раз...
Схватившиеся бойцы налетели на стену. Борец рычал и вслепую молотил Подолянского левой рукой, попадая по голове и плечу. А правой тщетно тер рассеченное лицо, которое жгло, словно в рану плеснули кислоты. Один из ударов пришелся по уху и, кажется, сломал хрящ, но прапорщик боли не чувствовал. Облапив телохранителя, он хлопнул того по заду, обтянутому брюками в мелкую клетку, и зашарил вслепую, как любитель непристойных удовольствий в ночном саду у Болотной. Пальцы левой работали так ловко, будто и не случилось с рукой ничего, просто идеально работали, прямо скажем. Даже удивительно, право-слово!
Сердце ударило второй раз...
Время заканчивалось. Полковник выдохнул: «Твоюжгосподадушу…» и, не закончив, зашарил на подносе, ловя рукоять. Офицера слишком давно не пытались убить лицом к лицу, и полковник забыл о собственном оружии в кобуре на поясе.
Борец оправился от первого шока и с размаху врезал Подолянскому ладонями по ушам, но промахнулся и удар, способный нокаутировать любого противника, лишь доломал хрящ. Рыча уже не столько от боли, сколько от ярости, телохранитель откинул назад голову, чтобы на обратном движении лбом сломать прапорщику нос – классика уличных драк и грязной, без правил, борьбы в партере. Но Анджей уже сам расцепил хватку, и сокрушительный удар лишь скользнул по кончику носа. Упавший котелок завис в падении, опускаясь медленно—медленно…
Сердце ударило в третий раз...
Котелок бесшумно упал на ковер. Тихо щелкнул замок ножа с костяными накладками на рукояти и не заточенным лезвием. Гренадер носил его точно, как и рассказывал Водичка – в заднем кармане брюк, наполовину открыв, рукоятью вниз, клинком вдоль бокового шва. Так, чтобы нож окончательно раскрывался на одном движении, покидая карман. Будь на борце человеческий сюртук или пиджак подлиннее – Подолянский не успел бы достать оружие врага. Но прапорщик успел. И сразу начал частить уколами без замаха, «что твоя швейная машинка». Пусть нож оказался лезвием туп, зато острие было как шило или скорее даже гравировальная игла, таким и полицейскую кирасу скрытного ношения, что потоньше, можно пробить, если сильно постараться.
Полковник мог успеть и даже, скорее всего, успел бы сохранить жизнь телохранителю, не отдаляй кабинетного сидельца от славного боевого прошлого столько лет. Достаточно выхватить свой револьвер или цапнуть любой из двух, что лежали на подносе. Но офицер слишком привык жить спокойной, несуетливой жизнью мутных интриг, а воевать исключительно словом – письменным или нашептанным в нужное время в нужное ухо.
Он опоздал на мгновение, и когда полковник уже поднимал револьвер Подолянского, прапорщик развернулся к нему, оскаленный, вымазанный в крови, с ножом в левой руке. Борец сползал по стене, неловко взмахивая слабеющими руками. Вся кровь осталась под шерстью пиджака, расползаясь темными пятнами. А поскольку было ее до черта, серый пиджак очень быстро становился двуцветным, серо—черным.
Анджей ринулся к полковнику, будто намеревался пройти стол насквозь. Офицер нажал на спусковой крючок. Ничего не случилось – у Подолянского в кобуре была старая солдатская модель без самовзвода. Не дожидаясь, пока враг поймет свою ошибку, прапорщик метнул нож, точно помня, что последний раз он «кидал ножики» много лет назад, в далеком детстве. И точно зная, что попадет. Его по—прежнему вела темная, злая сила, и прапорщик действовал, не рассуждая, не колеблясь, реагируя лишь на то, что происходит.
Нож пролетел над столом и вонзился чуть ниже скулы, распоров щеку и десну. Рука дрогнула, и полковник, справившийся таки с курком, промахнулся. Выстрел громыхнул в запертом кабинете, взрывом гаубичного снаряда. Звуковой удар отдался в сломанном ухе, но боль была где—то далеко, в стороне, за темной завесой, отделявшей Анджея от мира живых. А пистолет со стеклянной пулей – вот он, на расстоянии вытянутой руки или чуть дальше. Полковник смахнул торчащий из физиономии нож, как огромное кровопийское насекомое, взводя курок снова. Но Подолянский успел раньше.
Жахнуло еще громче, ствол маленького пистолетика разорвало винтом, одной спиральной трещиной по всей длине. Мощь современного капсюля и гранулированного пороха оказалась слишком велика для старого ствола. Правая рука прапорщика онемела, пальцы сами разжались, выронив бесполезное оружие. Брякнуло, стукнуло, где—то на уровне колен послышался булькающий звук и что—то похожее на «Блл… оухххх ллляааа…»
Продув окошко в дыму, Анджей обнаружил, что полковник лежит у самого камина, мелко суча ногами. Револьвер он так и не выпустил, но поднять уже не мог, тем более направить в цель. Живот офицеру разворотило совершенно несоразмерно калибру, словно пограничник палил из лупары, начиненной мелким гравием.
Прапорщик оперся на стол и перевел дух. Тело переполнилось энергией, но каким—то седьмым, а то и восьмым чувством Анджей чувствовал, что это как заряд энергии солейл в батарейной банке старого образца – он утекает независимо от того, используют ее или нет. Просто во втором случае разрядка происходит чуть медленнее.
— Как—то я все немного по—иному представлял, — сообщил пограничник умирающему. Потер правую кисть, разгоняя кровь по одеревеневшим пальцам. Отстраненно подумал, что как бы кабинет не изолировали, два выстрела услышали во всем здании. А значит, уходить придется шумно. Впрочем, у него, самое меньшее, четыре минуты до того момента, как взорвутся две небольшие бомбы, заботливо уложенные в мусорные баки проворными гоблинами Почтальона. Конечно, если тот исполнил свою часть сделки.
Полковник тяжело, хрипло выдохнул, зафыркал, рассеивая капельки крови по мундиру и собственной физиономии. Снова попытался приподнять револьвер, и Подолянский на всякий случай подошел ближе, чтобы откинуть оружие ногой. Что делать дальше, пограничник не совсем представлял, но был уверен, что тень за спиной проведет нужным путем. В дверь уже барабанили, но звук шел глухо, так сказать «многослойно», и замок открывался только изнутри, так что минута—другая у него еще были. Анджей поднял гренадерский нож и сунул в карман, правильно, а не по—мудацки, то есть закрыв. Хороший ножик, пригодится. Стараясь не измазаться в крови еще больше, обыскал полковника без всяких сантиментов, кантуя как разделанную тушу. В итоге, обрел небольшую, изящную «перечницу»—семистволку гномовой работы. Прикинул свои возможности. Четыре заряда осталось в револьвере, семь в офицерском пистолетике. И нож! Не забудем про добрый нож с клинком в две ладони длиной. Это «за» Подолянского. А «против» – трое гренадер и все остальное здание, в котором неизвестное, однако наверняка отличное от нуля число вооруженных людей.
Подолянский криво усмехнулся. Тьма за плечами качнулась призрачной тенью. Смерть по—прежнему стояла за спиной, она не могла увидеть самого Анджея, но исправно забирала всех, кого он вычеркивал из жизни. Хорошее партнерство. Подолянский закрыл глаза, вдохнул и выдохнул, готовясь. Полковник на полу внезапно ожил и сумел сфокусировать взгляд на своем убийце.
— Стооооой… — мучительно выдохнул офицер.
— Сдохни уже, — без особой злобы посоветовал прапорщик, расправляя плечи. Револьвер он держал в правой руке, «перечницу» в левой. Все—таки Анджей не очень доверял увечной ладони, а у револьвера отдача была куда сильнее.
— Они … обещали… — прокаркал полковник, пытаясь зажать рану непослушными пальцами. – Обещщщааали…
— И даже охрану дали, — согласился Подолянский, думая, что небольшая речь в напутствие полковнику была бы в самый раз, однако времени нет. В дверь колотили все сильнее.
— Падлы… обманули… сказали… то всех убралиииии, — просипел враг на полу. Каждое слово давалось ему со все большим трудом, ненависть кривила и без того перекошенное лицо, распоротое ножом. Однако Подолянский чувствовал, что ярость и злоба умирающего нацелены не на пограничника. В последние минуты жизни предатель ненавидел не собственную глупость и не убийцу перед собой, а тех, кто обещал златые горы, но в итоге привел к мучительной гибели с пулей в кишках.
— Слушай… запоминай... — воздух свистел и булькал, проходя через залитое кровью горло, полковник прокашлялся и продолжил, торопливо проталкивая слова, спеша отомстить бывшим подельникам из могилы. – Езжай в Стальной Город…
Полковничья речь обрела достаточную ясность.
— Там ищи театр…
— Какой театр? – уточнил Анджей.
— Идиот! – выдохнул полковник. – Не театр… Театр! – он даже пристукнул кулаками, насколько получилось, от злости на непонятливость свидетеля.
— Я понял, — качнул головой Подолянский, хотя на самом деле ничего не понял. Но запоминал.
— Будет непросто… Но раз ты здесь так нахулиганить смог… — офицер снова закашлялся.
Время уходило, дверь уже ходила ходуном. Снаружи, за матовыми окнами, разнесся пронзительный свист полицейской дудки. Прапорщик слушал, понимая, что каждое слово открывает ему краешек тайны, которую предстоит разгадать. Во имя слова, данного шаману. Во имя всех, кто остался на снегу. Ради Яры, которая теперь живет лишь в его памяти. И это знание тайны было важнее всего. Важнее любого риска и самой смерти.
— Найдешь Театр, найдешь и Доссена, — почти без пауз и хрипа выдавил полковник. Он страшно побледнел, глаза утонули в посиневших орбитах. – А где Доссен, там вся труппа…
Судорога свела ноги умирающего, кулаки сжались и мелко застучали по ковру. Полковник задвигал нижней челюстью, как вытащенная на берег рыба. Подолянский молчал и ждал.
— Бертольдина, — очень четко и ясно вымолвил офицер. – Вас отработала Бертольдина. Она отвечала за махинацию с геологической проверкой. Тварь с глазами дьяво…
Он не успел закончить. Тело обмякло разом, как у трупа, чьи мышцы перестали бичевать солейлом через провода. Полковник смотрел в высокий белый потолок пустыми глазами, в которых больше не было жизни.
Театр. Доссен. Бертольдина.
Анджей уже слышал эти имена, давным—давно, они стучались из самых глубин памяти, однако никак не могли пробиться. Что—то знакомое, «книжное».
Сколько в столице Герцогства театров?.. Однако об этом следовало подумать позже. Теперь же предстояло выйти из здания цвета «бычья кровь суточной выдержки».
Живым.
Сколько их будет? Десяток, два? Сколько ни есть, все мои, подумал прапорщик, и тень за плечами довольно качнулась, раскинув по стенам незримые крылья.
За окнами раздалось два взрыва. Один за одним. Вечер расцвел красным цветом, над гвардейским «замком» повисли в воздухе сигнальные ракеты.
— Встречай первого, старик, — прошептал Анджей. — Хорошо дело пошло.
Подолянского повело, в глазах мутнело. Сердце пропустило удар. Видимо, сказывалось нечеловеческое напряжение прошедшей схватки. Но так никуда не годится, он же так приляжет на коврике без сил - подходи, бери голыми руками. Если только ...
Анджей зачертыхался и полез во внутренний карман. Скрытая подкладка, которую пропустили на досмотре, поскольку внутри ничего тяжелого или острого не имелось. Только порошок, дар Южных островов и Почтальона, лично. Можно сказать, бонус к удачной сделке. Пользоваться даром кордонщик не собирался, но и выбросить пожалел. Может и к лучшему, что оставил. Самое время проверить, так ли хорош приварок.
« — Сыпь в воду, сколько есть. Сухой сожжет глотку.
— Только в воду?
— Да хоть в мочу. Главное, сыпь в жидкость, — Почтальон оглядел Анджея с ног до головы, фыркнул, — и пей. Кикса—а—ади».
Анджей зашарил взглядом по кабинету. Увы, стеклянный графин по ходу всех эволюций слетел с широкого полковничьего стола, разбился, вода расплескалась по паркету мелкими лужицами — даже кошку не напоить. Кордонщик чертыхнулся, схватил осколок графина поизогнутее.
Дверь перекосило в косяке, верхняя петля отлетела, со звоном. Снаружи бегали, кричали и призывали к оружию. Суматоха вышла знатная.
Подолянский склонился над трупом борца, рванул покойнику рукав, несколькими взмахами распорол вену. Еще не остывшая кровь ленивой, неспешной — сердце то встало — струйкой потекла в осколок графина. Теперь щепотка порошка, пальцем размешать... Пограничник зажмурился, и опрокинул в глотку получившийся раствор, стараясь не упустить ни капли, мимоходом порезал язык об острую грань, однако неглубоко, терпимо. Замер, ожидая, когда подействует адская смесь.
Забавно, а ведь колонель на самом деле оказался в чем—то прав. Действие пошло совсем как в книжке для столичных декадентов и впечатлительных дам. Только не про тайных убивцев, а про мистических кровососов.
— Встречай первого, старик, — повторил Анджей, глядя на труп. – И жди остальных.