ОХОТНИК

Большой черный паук. Он ползет по потолку, неторопливо перебирая мохнатыми лапками. Мне кажется, что сейчас он упадет - прямо на меня. Я даже физически ощущаю место на груди, куда он шлепнется - оно будто огнем горит, это место. Загадываю про себя: если паук проползет дальше, я выберусь отсюда.
Главное - освободить руки.

Отец никогда не поучал меня. Не говорил: делай так, а так не делай. Он просто жил. А я был рядом. Однажды он пришел домой поздно ночью и от него пахло вином. Он дал мне опасную бритву и сказал: "Брей мою голову". Я плакал, мне казалось, что он сейчас ударит меня. Но отец лишь сжал мою руку и повторил: "Брей". И я брил.
Когда я закончил, вся его голова была в крови. Он смыл ее водой из кувшина, который я наклонил и держал, пока вода не кончилась. Потом он вытер голову полотенцем и сказал мне: "Молодец". И пошел спать.
Мне было пять лет.

Он и не думает падать, этот паук - сидит и смотрит на меня. И никуда не ползет.

- Никогда не загадывай, - говорил мне отец. - Не играй с богом в кости. Знаешь, почему?
- Потому что все равно проиграю? - отвечал я.
- Нет, - качал он седой головой. - Иногда стоит сыграть, даже если нет шансов.
- Почему же нельзя? - допытывался я. К тому времени мне уже позволялась такая вольность - допытываться.
- Потому что это грех.
Я склонял голову в молчании. Отец редко говорил о морали. Единственным стоящим грехом он считал трусость. Все остальные грехи, как он говорил, лишь дети трусости.

Паук сидит на бетонной плите перекрытия - прямо над моим лицом. Отец был прав - как может какой-то паук хоть что-то определять в моей судьбе? Здесь я решаю, что делать и когда делать, а все остальное - просто судьба.
Левая рука. Большой палец вышел из сустава.

Старшие братья взяли меня поиграть на улице. Я был на седьмом небе от счастья - раньше-то сидел целыми днями с матерью и сестрами. Мать всегда была занята - что-то делала по дому, готовила, шила. Сестры ей помогали. А я слонялся по двору или возился с Султаном. Скука.
И вот, взяли. Мы гоняли консервную банку по дороге - вместо мяча. Потом я случайно свалился в придорожную канаву и раскроил себе голову о камень. Орал, как оглашенный, пока братья вытаскивали меня оттуда. Самый старший брат, Тимур, ухватил меня под мышки, притащил во двор и усадил на землю под стеной дома. Кровь заливала глаза, мне казалось, что я ослеп и от этого ревел еще сильнее.
Тимур окатил меня водой из ведра, и я увидел его. Он присел рядом на корточки и смотрел мне в глаза. От холодной воды я перестал плакать и только всхлипывал.
- Тебе больно? - спросил брат.
Я отрицательно покачал головой.
- Тебе страшно?
- Нет, - сказал я дрожащим голосом.
- Почему плачешь?
Я оглянулся по сторонам. Тимур улыбался, сидя прямо передо мной на корточках, близнецы вернулись к игре, убедившись, что со мной все будет в порядке. На завалинке сидел отец, курил и смотрел в мою сторону безо всякого выражения. В дверях дома стояла мама, а из-за ее спины выглядывали сестры. Встретившись со мной глазами, мать порывалась подбежать ко мне, но отец поднял бровь и она остановилась.
Тимур взял меня за руку, отвел в сад и показал, какие листья надо рвать. Я их пожевал и залепил этой кашицей рану. После этого отец разрешил матери забинтовать мою разбитую голову.
- Смотри под ноги, сынок, - сказал он и пошел в дом.

Левая рука. Я вытащил ее из-под плиты, обдирая кожу. И попробовал дотянутьс ею до изогнутого прута арматуры.

Мы никогда не пасли овец. Соседние мальчишки летом помогали родителям гнать отары на горные пастбища. Мы не держали овец, но отец часто ходил в горы. Иногда он брал с собой Тимура и близнецов. Однажды он взял меня. Вечером сказал: завтра пойдешь со мной. А утром мы пошли в горы.
Я боялся, что он передумает. Всю ночь просыпался. Но под утро он просто положил свою тяжелую руку на мое плечо - и я сразу открыл глаза. Отец  бесшумно ходил по комнате, одеваясь. Я побежал умываться.
Пока мы ели, мать положила узелок с лепешками и сыром в маленький заплечный мешок - для меня. Потом отец дал мне нож. Я прицепил его к поясному ремню. Он покачал головой и показал, как надо носить ножи. С тех пор в походе я всегда ношу нож на бедре. А второй на левом предплечье, но это уже в последние  годы.
На поясе ножи таскают только женихи на свадьбе. И танцоры.

Прут был изогнут взрывом. Ржавый кусок арматуры. Я тянулся к нему - и не дотягивался. Прошла целая вечность (минуты три, наверное), прежде чем я коснулся его указательным и средним пальцами.

Мать погасила свет. Мы вышли во двор и какое-то время стояли, прислушиваясь. Темно. Тихо. Откуда-то появился Султан и ткнулся холодным носом в мою ладонь. Я потрепал его за ухом. Мы стояли и слушали.
Умение слушать отец ставил очень высоко. Слушать себя, слушать мир. И даже слушать бога.
- Зачем ему твое хныканье? - сказал он однажды. - Зачем ему вообще твои слова? Разве он не знает всего, что ты собрался ему сказать? Пока ты будешь говорить, не услышишь его ответа. Бог не каждый день говорит с тобой. А болтать ты можешь на каждом углу - с кем угодно, но с богом болтать нельзя. Бог - воин и не любит болтунов. Ты сможешь доверить болтуну даже самую маленькую тайну? Он поступает так же. Поэтому: слушай, и этого достаточно для молитвы. Бог скажет тебе все, что нужно услышать. Правильные решения приходят в тишине. Правильные слова рождаются в молчании. Если начнешь придумывать слова, то обязательно скажешь какую-нибудь глупость.
Все это он сказал мне через много лет, когда сам превратился в говорливого старика. К тому времени я уже все это знал. Так оно и бывает: когда тебя нужно учить, ты еще не готов понять, а когда ты уже можешь понять, то нет смысла говорить.
А тогда мы стояли и слушали тишину. Рюкзаки за спиной, у отца ружье на плече, у меня нож. Он попрыгал на месте, словно собираясь пуститься в пляс, и требовательно посмотрел на меня. Я тоже несколько раз подпрыгнул. Отец одобрительно кивнул и открыл калитку. Мы вышли на дорогу. За спиной еле слышно стукнуло дерево, когда мама закрыла дверь и задвинула засов.

Где-то наверху обвалилась стена - спасатели начали растаскивать завалы. Иногда слышался лай поисковых собак. Интересно, стоит ли еще оцепление? - подумал я и осторожно потянул на себя прут.

Когда взошло солнце, мы уже подходили к перевалу. Далеко внизу лежало наше селение. Отец шел не очень быстро, но я едва за ним поспевал. На перевале мы сделали первую остановку. Отец курил, сидя на корточках, а я попил воды из фляги и смотрел на долину, в которой остался наш дом - отсюда он казался совсем маленьким. Потом мы спустились с перевала, поели лепешек с сыром, запили водой из ручья и опять начали подниматься. За всю дорогу отец не сказал мне и пяти слов. Я вообще молчал.
Ужинали уже с пастухами. Мужчины говорили о чем-то у костра, а я лежал, завернувшись в кошму, осоловевший от еды, и смотрел на огонь. И уснул.
Проснулся я от холода. Костер давно погас. Рядом спали несколько пастухов, но отца среди них не было. Я выбрался из-под кошмы и принялся разводить огонь. Один из пастухов проснулся от моей возни, я поздоровался, он ответил и показал, где можно набрать воды в чайник. Мы говорили шепотом, чтобы не будить остальных. Когда я вернулся с водой, он нарезал хлеб и вяленое мясо на подстилке из газеты. Я поставил чайник на огонь и стал ждать, пока он закипит.
Отец появился, как всегда, незаметно - он просто сел рядом со мной и закурил. Еще вечером я заметил, с каким уважением относятся к нему пастухи и поэтому тоже сидел, как ни в чем не бывало, стараясь придать своему лицу такое же отсутствующее выражение. Молодой пастух, который нарезал мясо, заметил мое гримасничанье и еле заметно усмехнулся. Я глянул ему в глаза, и его улыбка исчезла, словно ее никогда не было.
Пока закипал чайник, остальные пастухи тоже проснулись. Ели очень быстро, в молчании. Попили чаю, покормили собак и пошли к овцам. У догорающего костра остались лишь отец и самый старший из пастухов. Я стоял в стороне и смотрел, как огромная отара начинает свое движение. Потом я принес воды и залил костер. Отец попрощался с пастухом. Мы стояли и смотрели, как он догоняет своих.
- Ты помнишь дорогу, по которой мы сюда пришли? - спросил отец.

Кусок бетона, из которого торчал прут, оказался слишком маленьким. Он был легче меня и оказался плохой опорой. Я тянул его плавно, стараясь не делать рывков, но он все равно сдвигался с места при каждом моем движении. А я оставался под обломками. Я все еще лежал на спине и видел потолок. Паук давно убежал. Надо перевернуться на живот - иначе ничего не получится. Легко сказать.

- Смотри под ноги, сынок, - сказал он мне, когда мы прощались. Он всегда так говорил - после того, как я умудрился свалиться в канаву.
Тимуру он всегда говорил: "Береги голову". Я даже представить себе не могу, что случилось с Тимуром в свое время. И никогда не спрашивал его об этом. Придет время и он сам все расскажет - если захочет. Так я думал. Но он уже ничего не расскажет, даже если захочет. А я валяюсь под грудой битого кирпича и спасатели разбирают завалы.
Всю дорогу я бежал и повторял про себя все, что сказал мне отец. Я боялся забыть хоть что-то. Я боялся опоздать. Там, где мы с отцом обедали, я просто попил воды из ручья и минут десять лежал в траве, пытаясь отдышаться. Облака надо мной кружились и никак не хотели остановиться. Когда кровь перестала стучать в ушах, я побежал дальше.   
К перевалу я уже просто подходил -  на бег не было сил. Выходя на гребень, я сошел с дороги в сторону - хотел отдышаться и глянуть на нашу долину: что там и как. На том месте, где я собирался передохнуть, лежали две вязанки хвороста. На одной из них сидел Тимур и улыбался мне. Он вообще был самым улыбчивым из нас. Я сел на соседнюю вязанку.
- Она тебя уже полчаса дожидается, - сказал Тимур.
Я кивнул головой. А потом пересказал ему слова отца - ничего не пропустил. Мы сидели и смотрели на долину. Подошли близнецы - каждый с вязанкой хвороста. Моя оказалась самой маленькой.
Дети Омара принесли домой дрова.

Теперь дела пошли на лад - я уже лежал на животе. Куча обрела подвижность и грозила оползнем, но теперь я мог двигаться. Когда ковш экскаватора начал загребать бытый кирпич, я уже вползал в трубу коллектора. Я очень слабо представлял себе, куда она меня выведет - мне даже не было известно, где именно я оказался после взрыва. Но все трубы ведут к сливу, а каждый коллектор имеет связь с поверхностью. Должен иметь.

Так окончилось мое первое большое приключение. То, что происходило потом, было не в счет. Тимур ночью ушел. Я знал, как называется место, куда он направился, но понятия не имел, как оно выглядит и где находится. Он взял с собой ружье, и мать ничего не сказала. После ужина я сразу же уснул.
Ночью меня разбудило рычание Султана. Он рычал низко и угрожающе. Я открыл глаза - Марат, один из близнецов, положил мне на рот ладонь. Светила луна и я видел его лицо. Он подмигнул мне и опять выглянул в окно. Я сел на постели как можно тише. Марат жестом показал мне на дверь в комнату, где спала мать с сестрами. Я почувствовал обиду: опять прятаться за юбками!
- Присмотри за ними, - шепнул он мне и вышел из комнаты. Я сразу преисполнился, нащупал рукоятку МОЕГО ножа и попытался найти самое выгодное положение в комнате. В окно я видел, как второй близнец, Муса, подошел к воротам и присел чуть в стороне - под каменной стеной. Где-то во дворе был и Марат, но его я не видел. Султан сидел на задних лапах прямо перед воротами и продолжал рычать. Я встал так, чтобы видеть окно, дверь в коридор. Комната, которую я собрался защищать, была прямо за моей спиной.
Шерсть на загривке Султана поднялась, Муса напрягся и поднял руку, подавая сигнал Марату, которого я не видел, и, наверное, мне. За воротами кто-то начал говорить. Говорил мужчина - слов я не мог разобрать. Потом все стихло. Султан успокоился. Я услышал, как у меня за спиной вздохнула мама. Еще через полчаса близнецы вернулись в дом. Они велели мне ложиться спать, а сами пошли на кухню - чаи гонять.
Через три дня вернулись отец с Тимуром. Близнецы рассказали им, что произошло. Тогда я узнал, что именно сказал той ночью человек за воротами. Он сказал: "Омаровы, мои пастухи ошиблись. Больше это не повторится. Я заплачу неустойку".
А осенью я пошел в школу.

Отредактировано ingvar (11-10-2006 05:05:51)