Из цикла "Мои миры"

ЭТО ЕЩЕ ОДИН МИР!
С утра снова шёл дождь. Спёкшаяся в горячую крошку земля стала скользкой, оставаясь горячей. Дождь не мог остудить землю и, касаясь земли, превращался в густой едкий пар. Особенно густым он был над глянцево блестящими проплешинами ожогов. Но зато кончилась тишина. Теперь мир заполнился журчанием, плеском, перезвоном капель.
Но шум оставался мёртвым. Ничего живого не было и не могло быть. Надежды, что кто-то выживет в бункерах или укрытиях, оказались пустыми. Нестерпимый жар оплавил края люков, замуровав успевших спуститься, и превратил в пыль и потёки металла воздухозаборники и фильтры, убивая замурованных удушьем. Может быть, они даже кричали. Но этого уже никто не слышал. Были ещё звуки: трещали догорающие обломки, что-то шипело и грохотало, обрушиваясь.
И медленно ползли тяжёлые облака, наполненные невидимой и неощутимой смертью, проливаясь тяжёлым смертным дождём, и плоть, уцелевшая вдали от бушевавшего огня, корчилась и умирала, хрипя и задыхаясь. Может, кто-то пытался укрыться или спастись бегством, но потерявшие дар ориентирования птицы впустую кружились в воздухе, пока не падали и не затихали, слабо подрагивая в ставшей смертельной пыли. В немногих уцелевших клочках воды колыхались сваренные заживо рыбы, умиравшие деревья рушились, погребая тела умерших раньше животных и ставших угольками насекомых.
Надежды на мутации тоже обманули. Но обманутые этого уже не узнали. Возникший позже других, самый слабый и неприспособленный к природе и потому приспособивший её к себе, гордый Sapiens умер первым.
А облака продолжали плыть над планетой, снова и снова убивая то, что уже было мёртвым. Над облаками, над отравленной, ставшей смертоносной атмосферой, в неизмеримой дали сияли звезды. Совершенно такие же, как и раньше, и глубоко равнодушные к случившемуся. Вселенная осталась невозмутимой, а, скорее всего, она даже не заметила гибели ещё одного мира.
Мир умирал. Впереди долгие годы, сотни лет холода и темноты, потому что плотные облака закрыли солнце. Менялась атмосфера, потому что прекратились все процессы, кроме гниения, горения и разложения. Огонь жадно пожирал кислород, и не было уже ни одного зеленого листа, способного выдохнуть его. Обожжённые, ставшими черными и хрупкими, листья бессильно опадали, закрывая остатки бывшей жизни. Но некому было заметить эти изменения.
Облака вбирали пыль и дым, становились всё плотнее. И планета, ставшая вновь безымянной, оттуда, извне, казалась блестящей, потому что облака теперь отражали, не пропуская к поверхности, лучи светила, но блеск этот был холодным и мёртвым.
Люк и воздухозаборники этого бункера когда-то спрятали в глубине скального массива, в искусственной пещере, к которой вела целая система туннелей. И сюда, в холодную глубину, не смогла добраться первая тепловая волна. Она оплавила стальные заграждения у входа, испарила часовых и докатилась до первого поворота. А взрывная волна засыпала вход и обрушила часть свода первого тамбурного грота. И последовавшие за «ударами возмездия» световые, тепловые и ударные волны только укрепили каменную пробку, закупорившую вход и спасшую успевших укрыться в глубине.
И теперь они ждали.
Чего?
Может, спасения? Но спасать их было уже некому.
Может, смерти? Смерть медлила.
И потому они продолжали жить. Совершая бездумные, но и спасавшие своей бездумностью от сумасшествия ритуалы гарнизонной жизни. Устав, въевшийся в плоть и кровь, инструкции, ставшие основой жизни, соблюдение секретности...
Бессмыслица, сумасшествие. И спасение от сумасшествия.
Звучали уставные обращения, заполнялись журналы дежурств и все положенные таблицы и отчёты, ремонтировались мелкие бытовые поломки, на кухне готовились положенные по когда-то научно разработанной рецептуре блюда и аккуратно подавались в соответствии с так же разработанным и утверждённым много лет назад меню. И в положенное время люди приходили в столовую, чтобы получать свои завтраки, обеды и ужины. Благо, запасы концентратов, консервов, пресервов были рассчитаны на годы автономного существования. Дежурные на постах наружного наблюдения спокойно до равнодушия фиксировали в журналах: «Датчики не функционируют». И оформляли вызов ремонтной бригады. Ремонтники так же спокойно записывали, что выход невозможен из-за внешней блокировки люков. Да, молчало радио. Но и раньше сводки и реляции слушали немногие, большинство предпочитало музыкальные записи. Не работало телевидение, но запас видеозаписей позволял сделать малозаметным и это неудобство. Нет связи с семьями, но она и раньше допускалась в исключительных случаях и не одобрялась. Вахтовый метод – и этим всё сказано.
И они просто продолжали свою вахту, уже понимая, что смены не будет. Некоторые надеялись, что возможно в глубинах океана уцелели субмарины глубокого залегания. Правда, ни с одной из них не удалось наладить связь. Возможно, из-за оплавившихся наружных антенн. Но, скорее всего, субмарины погибли, успев выпустить свои ракеты и торпеды, уже бесполезные, но оттого не менее смертоносные. Наверняка взорвались фабрики и лаборатории бактериологического оружия, и миллиарды миллионов смертоносных невидимых существ вырвались на волю и... и не нашли своих жертв. Люди успели умереть раньше, от другого оружия. И даже заразившиеся успевали умереть от ожогов или «несовместимых с жизнью» травм, а не от болезней. Разбуженные взрывами вулканы довершали свою работу на мёртвой планете. Цепь землетрясений прокатывалась по планете, разрушая остатки зданий. Их толчки ощущались в бункере и регистрировались дежурными, но особо ничего не меняли. Да, обрушилась облицовка некоторых туннелей, обломками повредило часть электрогенераторов, но это все восстановимо. По мере возможностей.
– Топливо следует экономить.
– Осмелюсь спросить, зачем?
– Чтобы надолго хватило, болван!
– Осмелюсь возразить. Мы вымрем раньше, чем закончится топливо.
– Это не тема для шуток!
– Я и не шучу.
Такие разговоры случались всё чаще, и между теми, кому и думать о таких вещах не полагалось. Или было несвойственно.
Сквозь крохотные незаметные, неощутимые трещины и поры просачивалась радиация. Врачи флегматично готовили противолучевые комплекты, и все щедрее выдавали антидепрессанты, успокаивающие и снотворные. Экономить лекарства не стоит. Разве что скоро понадобятся обезболивающие. Но к этому они тоже готовы, и запасов должно хватить.
Может, стоило бы плюнуть на всё и устроить большую шумную оргию, чтобы успеть насладиться всем доступным до того, как приближение смерти станет ощутимым? Но это означало признать конец, сделать его осознанным. И они продолжали жить как прежде, верные древнему закону: не говори, не называй, а то накличешь. Как будто если не говорить о смерти, то её и не будет. Самообман, конечно, и многие это сознавали и понимали, но ни один не нарушал негласного, но от того не менее властного запрета. Мёртвый «дневной» свет сменялся строго по расписанию не менее мёртвым синим «ночным» светом, люди старательно не замечали чужой и своей бледности, покрасневших век, мешков под глазами. Они жили.
Жили?
Равнодушная Вселенная даже не заметила их гибели, как не замечала рождения и жизни. Настолько она была бесконечна, безгранична и разнообразна, что могла быть равнодушной. Замечает ли тело гибель одной из клеток? При условии, что тело многоклеточное. И с какого количества клеток гибель одной из них становится неощутимой для всего тела? Неплохая тема для дискуссии. Но  на планете не было уже никого, кто бы интересовался подобной проблемой. И вообще чем-то интересовался…

16 августа 2002 г

Ольга
Спасибо. Вы правы: я и не стремилась к технической точности. Боялась "засушить".

Это несколько изменённый вариант "Невесты". Я попробовала усилить паразитизм Сергея. Получилось не слищком "в лоб"?

НЕВЕСТА
У витрины с манекенами в длинных белых платьях Эля остановилась. Витрина была ей знакома как собственный подъезд. Девчонкой она стояла перед ней, замирая от восторга и зависти, потом долгие годы пробегала мимо, отвернувшись, чтобы не зареветь от обиды. Потом пришло равнодушие. И вот снова стоит и смотрит. И как это, наверняка, смешно со стороны. Надо решиться.
В прозрачном тамбуре восседала грузная старуха, встречавшая каждого требованием билетика. Эля достала его ещё раньше, стоя у витрины, и надеялась пройти без задержки. Ведь если кто из знакомых увидит её здесь, от расспросов не уйти. Соврать она не сумеет, и что же тогда обрушится на Сергея?! Страшно представить, какие насмешки придётся ему терпеть из-за неё. Других пропускали легко, а её, конечно, остановили. Непреклонно сжав губы, старуха придирчиво исследовала дату на её приглашении и вернула книжечку явно нехотя.
И вот перед ней раскрылись двери магазина для новобрачных. Эля даже растерялась. Она не любила магазинов с их презрительно насмешливыми продавщицами и злобно подозрительными покупателями. Завидев очередь, она сразу уходила, даже не интересуясь, за чем стоят. Но здесь, на её счастье, очереди были небольшими.
И набираясь смелости, Эля шагнула в обувной отдел. Лёгкие лодочки на выгнутых высоких каблуках, открытые, с тонкими перепонками, пряжками, бантами, белые, кремовые, серебристые, желтоватые… Эля нерешительно взяла одну туфлю, невесомо лёгкую и блестящую. Надо померить. Но мерить на толстые тёплые чулки нехорошо, капрона она не захватила, да и как переодевать чулки прямо в зале.  Эля огляделась. Две миловидные девушки сидели на скамьях, капризно выставив ноги, беззащитно маленькие без обуви, и пожилые женщины в распахнутых пальто носили им на примерку одну пару за другой. На Элю никто не смотрел, и она решилась. Присела на краешек заваленной сумками скамьи, неловко, прижимая к животу сумочку, расстегнула сапоги и, почти не дыша от волнения, переобулась. Прохладная кожа приятно стиснула ей ступни. Эля осторожно встала, качнулась на высоких каблуках… Ей послышалось, или в самом деле кто-то рассмеялся за её спиной? Но она быстро села, сняла туфли и с облегчением ощутила на ногах привычные разношенные сапоги. Нет, она не может так рисковать. Пятьдесят пять рублей и на один раз, а все говорят, что главные расходы после свадьбы. Эля поставила туфли и, обманывая себя, ещё раз оглядела ряды. Ни одной пары на низком или хотя бы среднем каблуке, что оправдало бы покупку. Ни одной.
О, она сейчас купит Сергею, размер свой он ей сказал – сорок второй с половиной. А дарить так радостно, и Серёжа принимает все её подарки с такой трогательной независимостью. И оба джемпера, и часы, и настоящая парадная рубашка, а к ней хорошие запонки, – всё ему понравилось, а Серёжа требователен к своему виду, абы что носить не будет, но она так старалась, и он принял. Конечно, хорошая обувь ему необходима. Но… но какой будет у него костюм, и понравится ли ему фасон? Лучше они придут вместе, если он согласится,, а деньги она отложит. И Эля покинула обувной отдел.
И костюмный отдел она миновала по той же причине. Сергей верит ей. Он же сразу сказал, когда она у него спросила, у кого будет приглашение.
– У тебя, конечно.
А дальнейшие его слова она постаралась забыть. Или хотя бы не понять их глубинного смысла.
– Ты что, хочешь всё по-настоящему? Весь комплект? – и насмешливый взгляд.
Да, она знает, что в её возрасте – за сорок перевалило – в её годы белое платье, фата, перчатки нелепы, просто смешны. Но она же не виновата, что хочет именно этого, чтобы по-настоящему.
Вот они, платья. Белые, голубые, кремовые, розовые. Воздушные, полупрозрачные, в оборках и воланах, цветах и вышивке. И как удачно, что её размер укладывается в рамки, что ей не скажут как Марюте. Та, собираясь замуж, тоже пошла в магазин и сдуру спросила у продавщицы, где пятьдесят второй размер. Ей ответили одной фразой: «У нас только для новобрачных». Марюта смеялась, рассказывая, но она умеет, она закалённая. Даже то, что её все не Мариной, а Марютой зовут, ей нипочём. Она сильная. А Эле и представить больно, как ей скажут что-то подобное. Нет, какое счастье, что у неё сорок восьмой.
И опьянённая своим везеньем, она позволила себе взять для примерки два платья. Благо, в отделе почти никого, и кабинка свободна, не надо ждать у всех на виду.
Белое платье до пола, с длинными кружевными рукавами и такой же вставкой сидело вполне прилично. Эля медленно поворачивалась перед зеркалом, оглядывая себя. Белый цвет всем идёт. Лишние оборки потом можно будет спороть, отрезать низ и получатся очень приличные кофточка и юбка… Нет-нет, она ничего не будет пороть. Платье останется таким, она будет хранить его. И туфли она купит такие же, на один раз, и будет хранить их. И фату, и перчатки. Как доказательство, что, в самом деле, был тот разговор.
– Эля, возьмёшь меня в мужья?
– Как в мужья, Серёжа? С загсом?
– Ну, если ты без этого не можешь, то да. И формальности всякие… может понадобиться.
Ведь она никому, ни словечком, ни намёком. Это только её. Ведь Марюта, она хорошая, но расскажи ей, то сразу:
– Зачем это ему? – и начнёт поучать. – Ты учти, просто так мужчина не предлагает. Он за эти слова с тебя хорошо стребует.
Ах, пусть, пусть всё, что угодно. А что Марюта никому не верит, так у неё трижды срывались свадьбы. И из-за одного и того же: Марюта оказывалась слишком бедной невестой, с пропиской, но в комнате в коммуналке с мамой. Эля её понимает, сочувствует, они подруги, но… у Эли всё-таки плохонькая, но квартира, и деньги… правда, почти все запасы уже кончились, но Серёже надо было прилично одеться, вот только и осталось чуть-чуть, на – она задохнулась, мысленно произнося – на свадьбу, и вдруг… вдруг Сергей окажется не таким.
Эля сняла платье и аккуратно расправила его на плечиках. Второе она даже не стала мерить. Если к собранным на свадьбу деньгам одолжить ещё сотню у Марюты, то она купит именно это, и должно будет хватить на туфли. А без фаты и перчаток она обойдётся.
Повесив оба платья на место, Эля взглянула на часы. Так долго она ещё ни в одном магазине не торчала. Надо идти. Сергей обещал приехать поужинать. Надо ещё приготовить, накрыть. И рубашки, которые он завёз в прошлый раз, одну она не успела погладить, а вдруг он захочет надеть именно её. Надо спешить. Но она ещё задержится, буквально на минуту. Померит фату. Вот они, у зеркала, висят пышными связками с обеих сторон.
Эля сдёрнула шапочку и взяла первую попавшуюся фату. Примеряя платье, она разглядывала фигуру, а сейчас увидела своё лицо. Нелепо запрокинутое в наклонном зеркале, окружённое белыми крыльями нейлоновой фаты, с цветочками над упавшей на лоб чёлкой. Эля всегда знала, что некрасива, знала, что ей не поможет никакая косметика, но такой уродливой видела себя впервые. Оцепенев, она смотрела на себя, а зеркало невозмутимо отражало её и двух откровенно хихикающих продавщиц за её спиной. Эля сняла и повесила фату, надела шапочку. Зачем она пришла сюда? Ведь деньги просил Сергей, а собранного мало, всё равно придётся и одалживать, и опять продать несколько книг. Ему опять для чего-то нужны деньги, он никогда не говорит для чего, просто нужны, а она… ну зачем она пришла сюда…
– Тоже… с фатой… с такой-то рожей…– провожало её фырканье продавщиц.
Внизу, в тамбуре, всё та же старуха. Эля хотела пройти побыстрее, но, как назло, перчатка зацепилась за замок сумочки, на ходу не вытащишь.
– Ничего не подобрала? – вдруг спросила старуха. Не зло, даже сочувственно спросила.
– Нет, не смогла, – благодарно ответила Эля.
– И конечно. За глаза не подберёшь. Молодые, они разборчивые, – старуха помогла ей открыть дверь. – Пусть сама едет да выбирает. А то рада мать гонять.
Как хорошо, что идёт холодный дождь, и со стороны рыдание легко сойдёт за ознобную дрожь, а слёзы отличимы от воды только на вкус.
1980 г.