Этакая свинья этот Троцкий — левые фразы и блок с правыми против циммервальдских левых!! Надо бы его разоблачить (Вам) хотя бы кратким письмом в «Социал-Демократ»!..

          Лучшие приветы! Ваш Ленин

Отправлено: Кишинев. 18.01.17
Получено: Керчь. 31.01.1917
Керчь. Измаильская гимназия. Ученику В.Д...

Дорогой мой мальчик!
Вот я уже 3 дня в Кишиневе и только сегодня узнал, что буду переведен в г. Оргеев уездным врачом. Ждут официального подтверждения Губернатора, которого нет сейчас в городе. Оргеев отстоит от Кишинева в 40 верстах по шоссейной дороге. Что же у тебя, мой хороший. Как идут занятия, и как ты учишься? Уж очень хотелось бы получить от тебя весточку. Соскучился я за вами уже, а между тем, нам нескоро придется свидеться.
Смотри, дорогой, пиши по адресу: г.Кишинев, д–ру Лурье, для меня.
Будь здоров. Целую тебя.
Твой отец.

Сегодня имеем твоё письмо из Раздельной, а из Киева так и не получили. Хорошо, что ты встретился с Сергеем Михайловичем [Щастным]; будет удобнее искать вашу стоянку. Не совсем поняла причину прекращения отпусков. Что было бы со мной, если бы это прекращение захватило тебя?.. Прямо страшно подумать. <...>
   Вчера была у нас Екатерина Ивановна. Пузырку одобрила, заинтересовалась моей кривой и просила потом непременно продемонстрировать её (кривую) в Обществе борьбы с детской смертностью. Часть книг, отобранных тобой, я передала в клинику. Екат.Ив. взяла с удовольствием.

...Озлобление в некоторых, особенно фабричных, районах едва сдерживается. Забастовочное движение на фабриках приняло упорный характер и влечет за собой более чем тревожные настроения среди фабрикантов. Ореховские и ивановские фабриканты испытывают едва ли не панический страх за судьбу свою и своих предприятий.

...Мы переживаем небывалое время, кровавые дни: под царским знаменем, за дело капитала бьются на фронте миллионы рабочих, остальные стонут под тяжестью дороговизны и всей экономической разрухи. Разбиты рабочие организации, придушен голос рабочих. Изнасилована душа и тело рабочего. Где выход?
       Предатели рабочего дела... зовут и нас, оставшихся в тылу, под знамена буржуазии. Нет, конец войне и всем насилиям положит только революционное выступление рабочего класса под своим, под красным знаменем социализма. Нужно вырвать власть из рук царского правительства и передать ее в руки правительству, созданному революцией, для заключения такого мира, который нужен рабочему классу, для создания такого политического строя, который нужен рабочему, — необходима борьба за демократическую республику и за окончание войны силами рабочих всех стран.
Мы призываем московских рабочих ко всеобщей забастовке в день 9 января... Да здравствует РСДРП! Да здравствует демократическая республика! Долой войну! Долой самодержавие!

4, суббота. Погода холодная. Нынче весь январь и начало февраля холод.

Воскресенье, 4 февраля 1917 года
     1-го февраля Германия решила распространить строгое осуществление морской блокады на всем побережье Европы. Этот поступок является грубым нарушением торжественных заверений, которые получила Америка от немецкого канцлера об ограничении войны на море после того, как были торпедированы «Лузитания», «Анкона» и «Сассекс».
     Ответ федерального правительства не заставил себя долго ждать. Вчера президент Вильсон попросил у Сената «разрешения применять все средства, которые могут стать необходимыми для защиты американских кораблей и граждан при выполнении ими их мирной деятельности». Он закончил свое обращение к Сенату следующим благородным заявлением: «Мы не думаем только о защите наших материальных интересов; мы также хотим защитить фундаментальные права человечества, без которых не может быть цивилизации».
     С одобрения Сената Жерар, американский посол в Берлине, был немедленно отозван.
     Русская общественность с удовлетворением восприняла эту важную новость; но выражаемое ею впечатление об этой новости было неопределенным и поверхностным. Ибо Россия ничего не знала об Америке; она даже не подозревала, какая величественная драма разыгрывалась в сознании американского народа в течение последних двадцати месяцев.

4-го февраля. Суббота
      Солнечный морозный день. Утром были Воейков и Сандро. Погулял. Принял Беляева и Фредерикса. Он и Вилькицкий (деж.) завтракали.
      Погуляли с Марией. Писал Georgie английскому. После чая поехали ко всенощной. Вечером занимался.

От Коли письмо от 1-го февраля.
          Завтра начнется Масленица. А ничего нет. Едва добыли молока. Мяса – один раз совсем не добилась Маша. Потом послали Марфушу, и после долгого стояния – она получила 4 фунта (с костями). Ни печь блины не из чего, ни есть не с чем. Мне то, лично, все равно, не чем. Но прочим? «Широкая масленица».
       Москва – темна, фонарей не зажигают. Разумеется, жулики грабят в темноте. Такое тяжелое время! Не только прислуга живет кое-как, а даже кот Барсик похудел, как скелет. Нечего есть – ест картошку. Сегодня я пожертвовал ему 40 коп[еек], чтобы Маша поискала ему кишок. Это ее любимец, но когда нет ничего, то нечего и дать. А мышей он уже всех истребил. Жаль бедного кота.
          Я уверен, что у немцев меньше лишений, по крайней мере, более равномерно. У нас есть класс, имеющий доступ к военным и административным запасам, и он – излишествует. У офицеров – что угодно! А солдат кормят скверно.

Уже в конце шестнадцатого года для нас, революционных социал-демократов, подпольных работников того времени, было ясно видно приближение революционной бури, неизбежность ее наперекор сопротивлению буржуазии и оборонческих элементов интеллигенции. Перед нашей партией, перед партийными работниками стояли сложные задачи по приближению революционного момента, вовлечению в это движение широких масс рабочих и особенно солдат, могущих обеспечить падение царизма и положить конец войне.
      На собраниях Бюро Центрального Комитета , на заседаниях Петербургского Комитета , во время многочисленных моих свиданий с товарищами рабочими питерских районов, а также на совещаниях с отдельными представителями провинции неоднократно были попытки конкретизировать надвигавшиеся революционные события. Обмен мнений вращался вокруг трех вопросов:
1) о месте, где вероятнее всего произойдет «прорыв» революционной бури;
2) о движущих силах в грядущих событиях;
3) о тактических задачах нашей партии до революции и в период ее.
Относительно места возможного прорыва революционных настроений было два предположения: Москва и Петербург. Москва в конце 1916 и начале семнадцатого года переживала революционно-патриотический подъем. Значительная доля этого подъема была вызвана борьбой «истинно патриотической» общественности против германофильского петербургского правительства и двора. В Москве собирались все съезды Мининых и Пожарских нашего времени, горевших желанием спасти Россию и получить Дарданеллы и Константинополь. Среди студенчества также наблюдалось революционное настроение. Рабочие не отставали от настроений мелкобуржуазных элементов, но патриотических восторгов не выявляли…
      К началу семнадцатого года настроение и отношение петербургских рабочих к развертывавшимся событиям можно определить как сознательно революционное…
      Вопрос о движущих силах приближавшейся революции был разрешен в нашей партийной литературе, испытан на опыте революции 1905 года. Соотношение классовых сил со времени первой революции мало изменилось. Оправдались вполне наши предвидения относительно поправения российского либерализма, руководимого конституционно-демократической партией. Положение в стране осложнялось войной, но все сложности, противоречия и трудности военного времени способствовали обострению классовой борьбы, как между промышленниками и помещиками, так и со стороны рабочих против царской и капиталистической кабальной системы.
      Все мы, большевики того времени, были единодушны в том, что основными двигателями грядущей революции во время войны будут пролетарии и крестьяне, одетые в серые шинели. Союз этих сил должен был определить успех революции, ее размах и глубину преобразований. Эти положения отделяли нас от всех социалистов других направлений. И меньшевики, и социалисты-революционеры (типа Дана, Керенского, Пешехонова) полагали основной силой надвигавшихся событий организованную буржуазию. В расчете на нее они строили и свою тактику поддержки «прогрессивного блока», организации «общественных сил» вокруг Думы и т. п.
Тактические задачи имели для нас непосредственный практический интерес. Много бесед, групповых и одиночных, было посвящено вопросу о том, как втянуть в революционную борьбу переполнявшую города крестьянскую массу, переодетую в серые шинели, обезличенную военной муштрой и дисциплиной. Связи между казармами и рабочими были. Велась и революционная работа, особенно успешно среди матросов Балтийского флота. Однако, от кружковой работы до участия воинских масс в революционном движении было далеко. А события развертывались в масштабе, требовавшем массового действия. Организационно охватить весь Питерский гарнизон никто из нас не смел и думать — при наших силах и средствах нам едва-едва удавалось вести работу среди рабочих, уделяя работе в армии лишь небольшие силы. Работу в войсках наши комитеты возлагали главным образом на членов партии, мобилизованных репрессивно (за стачки, протесты и т. п.). а также и взятых в войска в общем порядке. Текучий состав гарнизона затруднял работу, особенно часто нарушал органическую связь с частями. Выпускавшиеся листовки для солдат попадали даже в те части, с которыми не было организованных сношений. Это дело шло в порядке агитации самой рабочей массы среди своих солдат, земляков или случайных знакомых. Самую ожидавшуюся революцию мы представляли себе как стихийный процесс, захватывающий своим развитием даже те массы, которые менее пролетариата способны к самоорганизации.
      В конце 1916 года Бюро Центрального Комитета нашей партии, состоявшее из пишущего эти строки, представителя и члена Центрального Комитета (по кооптации) и товарищей В. Молотова и П. Залуцкого, предложило Петербургскому Комитету, Московскому Областному Бюро обсудить вопрос об уличных выступлениях и всеобщей стачке…
…Путем уличной, борьбы мы надеялись вовлечь в революционное движение всю недовольную войной и своим положением солдатскую массу. Это вовлечение шло через доведение борьбы до наивысшего предела — уличных битв, кровавых жертв. И наши противники, от кадетов до меньшевиков и социал-революционеров, осыпали нас упреками в том, что мы затеваем кровавую авантюру, запугиваем и отталкиваем от себя прогрессивные элементы буржуазии и этим наносим вред всей «демократии». Называясь революционерами, они как огня боялись революционных действий, предпочитая идти за «прогрессивным блоком» и его лозунгами в ожидании «бескровных побед». Мы не питали подобных мещанских иллюзий и не обманывали рабочих несбыточными надеждами на победы без жертв.
       Предложения Бюро Центрального Комитета были принты без всяких оговорок. Всем работникам подполья был ясен предлагаемый нами путь. Вынесенный на обсуждение наших заводских кружков и коллективов, а через них и на широкие собрания рабочих, вопрос об уличных выступлениях получил всеобщее одобрение. Успех был настолько большой, что оборонческие элементы меньшевиков и социалистов-революционеров, шедшие на поводу у «прогрессивного блока» Государственной Думы, вынуждены были изменить свое отношение к тому, что они перед этим считали нашей «авантюрой».

НАСТРОЕНИЕ ОБЩЕСТВА И СОБЫТИЯ НАКАНУНЕ ПЕРЕВОРОТА.:
          Единственным живым органом, который учитывал политическое положение и понимал, насколько опасна для расстроенного правительства организованная общественность, которая, в лице прогрессивного блока, военно-промышленных комитетов и других общественных организаций, давно могла с гораздо большим успехом действовать в направлении обороны страны, был департамент полиции. Доклады охранного отделения в 1916 году дают лучшую характеристику общественных настроений; они исполнены тревоги, но их громкого голоса умирающая власть уже услышать не могла…
       Перед 9 января начальник охранного отделения Глобачев докладывает о „настроениях революционного подполья" по партиям и приходит к следующему выводу: „Ряд ликвидации последнего времени в значительной мере ослабил силы подполья, и ныне, по сведениям агентуры, к 9 января возможны лишь отдельные разрозненные стачки и попытки устроить митинги, но все это будет носить неорганизованный характер". Однако же здесь констатируется „общая распропагандированность пролетариата".
          19 января вновь следует обширный „совершенно секретный" доклад охранного отделения. „Отсрочка Думы продолжает быть центром всех суждений... Рост дороговизны и повторные неудачи правительственных мероприятий по борьбе с исчезновением продуктов вызвали еще перед Рождеством резкую волну недовольства... Население открыто (на улицах, в трамваях, в театрах, магазинах) критикует в недопустимом по резкости тоне все Правительственные мероприятия..."
          Следующий „совершенно секретный" доклад генерала Глобачева относится к 26 января. „Передовые и руководящие круги либеральной оппозиции, — сообщается здесь, — уже думают о том, кому и какой именно из ответственных портфелей удастся захватить в свои руки"…
           По-видимому, непосредственным результатом этого доклада и был арест рабочей группы, состоявшийся 27 января. Об этой ликвидации охранное отделение составило секретный доклад. Здесь указывается, что представители группы „организовали и подготовляли демонстративные выступления рабочей массы столицы на 14 февраля", с тем чтобы заявить депутатам Думы свое „требование незамедлительно вступить в открытую борьбу с ныне существующим Правительством и Верховной властью и признать себя впредь, до установления нового государственного устройства, Временным правительством..."
          В начале февраля Петербургский военный округ был выделен из Северного фронта в особую единицу, с подчинением его генерал-лейтенанту Хабалову, которому были даны очень широкие права...
          Протопопов описывает, как он был по этому поводу у императрицы, бранил Рузского и хвалил Хабалова, настаивая на выделении Петербургского округа. Хабалов являлся царю и императрице, после чего протопоповский план и был приведен в исполнение.

Четвертого февраля, в годовщину смерти кн. Владимира, а также вел. кн. Сергея, убитого в Москве в 1905 г. по вдохновению и под руководством Савинкова (того самого Савинкова, которого так радушно принимают наиболее замкнутые круги и самые прекрасные женщины Парижа, какой ужас!), так вот, 4 февраля, как я сказала, мы пошли в Петропавловскую крепость в Петрограде, чтобы присутствовать на панихиде по двум великим князьям.
После торжественного богослужения мы завтракали у вдовы вел. кн. Владимира, которая несколько дней спустя уехала на Кавказ, оттуда во время большевистской революции ей удалось бежать на итальянском корабле. После завтрака вел. княгиня начала говорить в унисон всем людям, которые были недовольны и раздражены верховной властью. Она щадила государя, но государыня, с которой у нее отношения никогда не были хорошими, была в ее глазах полна недостатков, и она не стеснялась говорить об этом. Она тоже подписала прошение о снисхождении вел. кн. Дмитрию и рассматривала отказ государя как личное оскорбление. Со всех сторон слышались угрожающие и дерзкие голоса, и теперь можно понять, как трудно было государю бороться среди возрастающей враждебности, опирающейся на ряд ошибок и злую волю части русского общества. Одна знатная русская дама, княгиня В., позволила себе написать государыне письмо неслыханной дерзости. Я видела это письмо, написанное небрежным и торопливым почерком на листах, вырванных из блокнота. Она писала между прочим: "Уйдите от нас, вы для нас иностранка". Естественно, что государыня чувствовала себя смертельно оскорбленной.

Безудержная вакханалия, какой-то садизм власти, который проявляли сменявшиеся один за другим правители распутинского назначения, к началу 1917 года привели к тому, что в государстве не было ни одной политической партии, ни одного сословия, ни одного класса, на которое могло бы опереться царское правительство. Врагом народа его считали все: Пуришкевич и Чхеидзе, объединенное дворянство и рабочие группы, великие князья и сколько-нибудь образованные солдаты.
      В мои намерения не входит исследование деятельности правительства, приведшей к революции, и борьбы его с народом и представительными учреждениями. Я суммирую лишь те обвинения, которые справедливо предъявлены были ему накануне падения Государственной Думой.
       Все государственные, сословные и общественные учреждения — Государственный Совет, Государственная Дума, дворянство, земство, городское самоуправление и объединение — были взяты под подозрение в неблагонадежности, и правительство вело с ними формальную борьбу, парализуя всякую их государственную и общественную работу.
       Бесправие и сыск доведены были до небывалой еще степени. Русский независимый суд подчинен был "требованиям политического момента".
       В то время, как в союзных странах вся общественность приняла горячее участие в работе на оборону страны, у нас эта помощь презрительно отверглась, и работа велась неумелыми, иногда преступными руками, вызвав фатальные явления сухомлиновщины и протопоповщины. Военно-промышленный комитет, оказавший делу снабжения армии большие услуги, систематически разрушался. Незадолго до революции рабочая группа его была без причины арестована, что едва не вызвало кровавых беспорядков в столице.
       Правительственными мероприятиями, при отсутствии общественной организации, расстраивалась промышленная жизнь страны, транспорт, исчезало топливо. Правительство оказалось бессильно и неумело в борьбе с этой разрухой, одной из причин которой были, несомненно, и эгоистические, иногда хищнические устремления торгово-промышленников.
       Деревня была обездолена. Ряд тяжких мобилизаций без каких-либо льгот и изъятий, которые предоставлялись другим классам, работавшим на оборону, отняли у нее рабочие руки. А неустойчивость твердых цен, с поправками, внесенными в пользу крупного землевладения — в начале, и затем злоупотребление в системе разверстки хлебной повинности, при отсутствии товарообмена с городом, привели к прекращению подвоза хлеба, голоду в городе и репрессиям в деревне.
       Служилый класс, вследствие огромного поднятия цен и необеспеченности, бедствовал и роптал.
       Назначения министров поражали своей неожиданностью и казались издевательством. Страна устами Государственной Думы и лучших людей требовала ответственного министерства. Этот минимум политических чаяний русского общества еще утром 27 февраля считался Государственной Думой достаточным, чтобы задержать "последний час, когда решалась судьба Родины и династии"...
       Общественная мысль и печать были задушены. Широко раздвинувшая пределы своего ведения военная цензура внутренних округов (в том числе Московского и Петроградского) была неуязвимой, скрываясь за военное положение, в котором находились эти округа, и за статьи 93 и 441 положения о полевом управлении войск, в силу которых от командующих и главнокомандующих "никакое правительственное место, учреждение или лицо в империи не могут требовать отчетов". Общая цензура не уступала в удушении. В одном из заседаний Думы обсуждался такой поразительный факт. Когда в феврале 1917 года, не без участия немецкой руки, начало распространяться по заводам забастовочное движение, члены рабочей группы военно-промышленного комитета составили воззвание:
"Товарищи рабочие Петрограда! Считаем своим долгом обратиться к вам с настоящим предложением немедленно приступить к работам. Рабочий класс, в сознании своей ответственности переживаемого момента, не должен ослаблять своих сил затягиванием забастовки. Интересы рабочего класса зовут вас к станкам".
       Это воззвание, невзирая на обращение Гучкова к министру внутренних дел и к главному цензору, дважды было снято с печатных станков и пропущено не было...
       Если в государственной деятельности павшего правительства в области хозяйственно-экономической — подлежит исследованию и выяснению вопрос, что должно быть отнесено за счет деятелей и системы, и что за счет непреодолимых условий потрясенного мировой войной организма страны, то удушение совести, мысли, духа народного и общественной инициативы — не найдет оправдания.