Всю дорогу рвалась связь. Перезаливаю пост 336:

Глава 7. План или приказ?

На Пленуме ЦК ВКП (б) присутствую первый раз. Волнуюсь, а как же! Сейчас этот партийный ареопаг значит куда больше, чем в последующие времена. И состав его более узкий, и, считай, каждый – личность с серьезной биографией за плечами. До единогласного решения вопросов редко доходят, а больше спорят до хрипоты. Не превратились еще в машину для штампования постановлений, подготовленных Политбюро. И тот факт, что мою кандидатуру на Политбюро наверняка обкашляли, прежде, чем на Пленум выносить, стопроцентных гарантий не дает. Могут и прокатить, хотя сие и маловероятно. А вот черных шаров накидать – запросто. И потянется за мной репутация человека, которого в ЦК и мытьем, и катаньем едва пропихнули.
Мою персону на кооптацию кандидатом в члены ЦК представляет, само собой, Дзержинский. Расписывает в красках мою биографию – и как я бился за интересы Советской Республики в бурном 1918 году в Германии, и на важнейших торгпредских постах за рубежом, и в качестве начальника отдела импорта НКВТ, и мои новейшие заслуги расписал, представив чуть ли не главным закоперщиком в деле разработки перспективного плана социалистической реконструкции народного хозяйства (хотя о необходимости такого плана говорили многие). Вот на это последнее обстоятельство мой начальник особо напирал, аргументируя необходимость ввести меня в ЦК – ибо все важнейшие вопросы подготовки и реализации грядущего пятилетнего плана именно ЦК и будет решать. А сегодняшний Пленум как раз имеет в повестке дня пункт: «Директивы по составлению пятилетнего плана социалистической реконструкции народного хозяйства СССР».
К этим «Директивам» вашему покорному слуге тоже пришлось руку приложить, но, помимо меня, Дзержинского, Пятакова, Квиринга, там еще куча народу потопталась. И коллегия Госплана, и Наркомфин, и НКПС, и Наркомзем, и Наркомвнешторг с Наркомторгом, и Николай Иванович Бухарин лично редактировал – про всех, пожалуй, и не знаю. Конечно, и мимо СТО с Совнаркомом – значит, мимо Рыкова со Сталиным – этот проект тоже не прошел. Да и Томский, как глава ВЦСПС, тоже вряд ли в стороне остался. В общем, продукт коллективного творчества.
В своем конечном виде директивы Пленума оказались довольно похожи на то, что мне помнилось по своему времени, только еще более куцые, потому что готовились на полтора года раньше и в более сжатые сроки. И так же, как знакомые мне, руки особо не связывали. Поэтому вид грядущего пятилетнего плана окажется в большей мере зависимым от той кухни, где он непосредственно станет готовиться. И, конечно, от того, в какую сторону будет смотреть высшее партийное руководство к моменту утверждения самого плана. А так, конечно, есть и слова о преимущественном развитии тяжелой промышленности, но и производству товаров народного потребления призвано внимание уделить, и не забыта оглядка на крестьянский рынок, и в вопросах социалистического преобразования деревни имеются предостережения против торопливости.
По поводу директив особых споров не было – наспорились еще до того, в кулуарах ведомств. Как ни странно, «организационный вопрос» – то есть моя кооптация кандидатом в члены ЦК – тоже особого возбуждения не вызвал. Только напутствовали добрым словом, что мне надо как следует постараться, чтобы себя проявить, и доказать свое право быть в высшей партийной коллегии. Проголосовали. Всего два голоса против, и трое воздержались. Уф! Вот и не знаю теперь – вздохнуть с облегчением, или начать всерьез волноваться за свою дальнейшую судьбу?
А еще на Пленуме Курский выступал от комиссии, образованной по решению XIV съезда. Вынес на обсуждение резолюцию «О кампании по борьбе за личную скромность партработников». Вкратце суть предложений комиссии (куда входил и Дзержинский, поручая некоторые аспекты подготовки резолюции мне) сводилась к следующему. Размер партмаксимума поднять со 180 до 250 рублей – в моей истории, помнится, увеличили только до 225. Одновременно норму отчислений с дополнительных заработков сверх партмаксимума так же поднять – с 20-40% до 50-75% (а вот этого в моем прошлом и вовсе не было). Все полученные таким образом средства направлялись на материальную помощь остро нуждающимся членам партии. Докладчик признал необходимым провести повышение окладов низшим категориям советских работников и освобожденных партработников:
– Положение этих товарищей, особенно семейных, прямо-таки нищенское. Для них не то, что каждый рубль, каждый пятачок на счету. Поэтому низший предел ставок этих работников предлагается установить для сельской местности в восемнадцать рублей, и для городской – в двадцать четыре. Это, конечно, очень мало. Однако пока на большее у нас бюджетных возможностей нет.
Другие пункты резолюции касались уже не зарплаты, а разного рода льгот. Курский предложил ввести полную оплату за использование членами семей льгот, положенных высшим партийным и советским служащим – например, за поездки на служебных автомобилях, пользование домами отдыха и санаториями Санупра ЦК и Хозяйственного управления ВЦИК. Это вызвало в зале нарастающий шум. А когда докладчик заявил, что в указанных домах отдыха и санаториях треть мест будет резервироваться для передовиков производства, раздались выкрики с мест:
– И сейчас путевок на лето не хватает! А теперь, что, и зимой их будет не достать?
– А вы путевки приобретайте через профсоюз и Санаторно-курортное управление Наркомздрава. Так вам, по новому положению, и дешевле выйдет, – не без некоторого сарказма в голосе отозвался Курский. – Заодно почувствуете, чем народ дышит.
Шум в зале заседаний не утихал. Конечно, все присутствовавшие были на съезде, и слышали аналогичное предложение из уст Сталина. Но почему-то большинство не восприняло эти слова всерьез, или думало о них как о некой неопределенной перспективе. Между тем Курский продолжал:
– Категорически воспретить практику устройства при партийных и советских учреждениях разного рода закрытых для посторонних торговых и обслуживающих заведений, организации закрытых распродаж товаров и тому подобное. Признано допустимым сохранить закрытые ателье только в системе НКИД и ОГПУ из соображений секретности. Столовые в советских и партийных учреждениях по-прежнему будут снабжаться по особым нормам, однако разделение внутри этих столовых на категории обслуживания необходимо прекратить. Спецхозяйства, снабжающие продуктами питания высшие советские и партийные органы, выводятся из подчинения Управлений делами ЦК, ВЦИК и Совнаркома, лишаются особого статуса, за исключением системы контроля безопасности, и переводятся на обычный порядок ведомственной подчиненности. Особый порядок снабжения членов Политбюро, Совнаркома и ВЦИК ликвидируется, за исключением требований, диктуемых режимом охраны.
Эти положения уже не встречали выкриков с мест. Даже самые эмоциональные товарищи смекнули, что без санкции Политбюро Курский о подобных вещах не заговорил бы. Но самый интересный момент прятался не в проекте резолюции, а в разрабатывавшейся на основе нее инструкции, где указывалось, что премии и надбавки хозработникам за производственные успехи, наряду с гонорарами за художественные произведения, научные разработки, рационализаторские предложения и оплатой педагогической работы не облагаются отчислениями в Фонд помощи нуждающимся членам партии. Тем самым председатель Совнаркома делал работу на должностях в хозяйственном аппарате более привлекательной, нежели чисто партийную, и, соответственно, получал в  руки возможность раздачи вкусных плюшек, приглашая кого-либо на работу в аппарат хозяйственного управления.
Разумеется, партия, как инструмент руководства страной, вовсе не ставилась на второе место. Просто отныне в ее структуре те, кто получал доступ к хозяйственной работе, приобретали заметные преимущества.
После Пленума, заставившего меня немало поволноваться, чтобы отвлечься, веду жену в кино. Давно обещал сводить ее на «Броненосец "Потемкин"», и вот теперь выполняю свое обещание. Премьера прошла еще в январе, огромные очереди остались в прошлом, хотя и сейчас пришлось отстоять немалый хвост в кассы кинотеатра «Художественный», чтобы получить места заранее.
Хотя я и видел этот фильм не один раз, он не перестает производить впечатление. Что же касается здешних зрителей, включая и мою жену, то большинство из них работа Сергея Эйзенштейна держит в напряжении весь сеанс, и аплодисменты в зале вспыхивают не сразу, а лишь тогда, когда полностью гаснет экран и зажигается свет. Но зато аплодисменты нарастающие, становящиеся прямо неистовыми.
А ведь Константин Шведчиков, нынешний руководитель Совкино, монополизировавшего прокат фильмов в стране, хотел положить «Броненосец "Потемкин"» на полку. И что интересно – из коммерческих соображений. Он, видите ли, полагал, что в нэповское время «агитка» не даст кассовых сборов в СССР, и уж тем более ее не примет зарубежная публика. Прослышав об этом еще в прошлом году, я решил отправиться к Константину Матвеевичу и попытаться вразумить его. Несмотря на то, что из-за двери его кабинета раздавались голоса, свидетельствующие, что там идет разговор на повышенных тонах, давлю колебания и заглядываю внутрь.
По неожиданному совпадению, разговор шел как раз о «Броненосце "Потемкине"». Посреди комнаты возвышался Маяковский, и, опираясь на массивную трость, громогласно вещал:
– Я бы мог доказать вам это на множестве примеров, но вы бы их не поняли. Но я предупреждаю вас – то, что вы сделали с фильмом Эйзенштейна, будет печальным эпизодом не в его биографии, а в вашей, – и он подкрепил свои слова энергичным ударом трости об пол.
Не сразу замечаю присутствие в комнате еще одного человека. Это оказался Вацлав Сольский, с которым мы однажды виделись в «Доме Герцена», а потом вместе сидели в номере у Раскольникова. Он тоже обратил внимание на вошедшего и после короткого обмена взглядами кивнул мне, как старому знакомому.
Тем временем Владимир Владимирович выпалил еще несколько фраз в том же духе, каждый раз энергично пристукивая тростью. Было видно, что Шведчиков порывается ему ответить, но не ему было спорить с Маяковским. При робких попытках собеседника вставить слово Владимир Владимирович просто повышал свой и без того неслабый голос и продолжал говорить. В заключение он заявил, шагнув вплотную к столу и угрожающе нависнув над сидящим Шведчиковым:
– Я требую, чтобы «Броненосец "Потемкин"» был отправлен за границу немедленно! – с этими словами он развернулся к двери.
– Вы закончили? – раздался голос Шведчикова. – Если закончили, то разрешите и мне, грешному, сказать несколько слов.
Маяковский ответил в своей обычной манере. Обернувшись, уже в дверях, он произнес:
– Я еще не закончил и не закончу в течение ближайших пятисот лет. Шведчиковы приходят и уходят, но искусство остается. Запомните это! – и с этими словами он захлопнул за собой дверь.
Попытки Вацлава Сольского продолжить увещевания начальника Совкино были безуспешны. Шведчиков, уязвленный словами Маяковского, распалился и почти кричал:
– Публика за рубежом будет шарахаться от этих авангардистских вывертов! Разве это эйзенштейновское кинотрюкачество может поспорить с лентами Голливуда?!
Поняв, что Константин Матвеевич уперся, я покинул кабинет, так и не раскрыв рот. Надо действовать иначе. Не подкинуть ли через Михаила Евграфовича в Коминтерн идею затребовать ленту для показа в рабочих клубах на Западе?
Не знаю уж, с моей подачи или нет, но фильм все же попал в Германию, имел там оглушительный успех, и вот теперь пожинает заслуженные лавры в советском прокате.
После кооптации в члены ЦК ВКП(б) у меня состоялся серьезный разговор с Дзержинским.
– В Политбюро придают очень большое значение подготовке пятилетнего плана, – начал Феликс Эдмундович, строго глядя мне прямо в глаза. – Поэтому на вас лежит большая ответственность. Вам необходимо наладить дружную работу с коллегией Госплана, чтобы подготовить хороший, основательный документ. Фактически он будет задавать программные установки работы всей партии на ближайшее пятилетие.
– Для налаживания такой работы я возлагаю большие надежды на Всесоюзное совещание работников центральных плановых органов, которое намечено на июнь сего года, – отвечаю ему. – Планово-экономическое управление выносит на совещание два больших доклада – о концепции плановой системы управления народным хозяйством и о технике плановой работы. Тезисы первого доклада скоро будут готовы и я тотчас же вас с ними ознакомлю.
– Я предвижу на этом пути немалые трудности, – как будто не обратив внимания на мои слова, продолжал председатель ВСНХ СССР. – С одной стороны, нам надо расшевелить сонное болото бюрократической самоуспокоенности, в котором тонет всякое живое дело. С другой стороны, будет немало охотников подойти к пятилетке с позиций коммунистического чванства – нам, мол, все по плечу, что прикажем, то и будет. И оппозиция наша объективно будет играть на руку этим последним, громко призывая кинуться в кавалерийскую атаку.
– И бюрократической мертвечине, и шапкозакидательским настроениям надо противопоставить ясный и точный расчет, сообразующий наши цели и наши возможности. Вот только кадров, способных готовить подобные расчеты, у нас катастрофически не хватает, – пользуясь случаем, жалуюсь своему начальнику. – А ведь до сих пор, несмотря на вполне определенные партийные решения, у нас не изжита атмосфера недоверия и подозрительности по отношению к старым специалистам. Опасаюсь даже, как бы такие настроения не распространились на спецов вообще, в том числе и на молодое поколение. В плановой работе, как нигде, нужна опора на знания, и никакими призывами и лозунгами тут не обойтись.
– Проблема в том, что спецы сами нередко провоцируют подобное отношение, – откликается Дзержинский. – Ведут антисоветские разговоры, образуют всякие подозрительные кружки и группки, при каждом удобном случае публично заявляют насчет буржуазных прав и свобод…
– Феликс Эдмундович! – несколько невежливо прерываю его. – Нам что важнее от них получить: работу или заверения в политической лояльности Советской власти? Хрен с ними, извините за грубое выражение, пусть занимаются антисоветской болтовней, пусть даже кружки всяческие организуют. Пока речь не идет о прямом саботаже и вредительстве – наплевать! Пускай кричат о правах и свободах, сколько им влезет – лишь бы работали. Свободу слова им подавай? Пусть пользуются свободой слова в своих профессиональных организациях, пусть критикуют – в рамках своих профессиональных задач, разумеется. Полезут в политическую агитацию – одергивать. Но даже тех, кто вляпается во что-то более серьезное, надо не сажать, а заставлять работать – например, в конструкторских бюро с особым режимом. Искупят вину делом – смягчать режим или вовсе амнистировать… – тут я прикусываю язык. Эвон, куда меня занесло! Так еще в качестве изобретателя «шарашек» тут прославлюсь.
А вот начальник мой смотрит заинтересовано. Однако полностью соглашаться не спешит:
– Конечно, в тюрьму посадить человека не трудно. Во много раз лучше, если человек, заслуживающий тюрьмы, будет все-таки не в ней, а на свободе делать полезную для общества работу. Только вот знаете что, закрывать глаза на любые их политические проделки и тем предоставлять спецам свободу для организации контрреволюционной деятельности – это не лучшая ваша идея.
– Раздувать из недовольного брюзжания контрреволюционные заговоры – тоже не лучшая идея! – стоп, стоп! Еще с Дзержинским не хватало поцапаться! Он же моя единственная опора в партийных верхах! Но меня уже понесло, и остановиться вовремя не получается. – В любого спеца ткни, попадешь в кадета, эсера или меньшевика. Что они по поводу нашей власти могут высказать – не секрет. Огрехов в работе любого нашего треста тоже можно наскрести немало, если покопаться. Валим и их сюда же, до кучи, как сознательный саботаж. Так что, хватай любого, притягивай к делу его приятелей, и вот вам уже антисоветское подполье раскрыто! Чем не ступенька в карьере? – на этом саркастическом замечании все же удается оборвать свои излияния.
Дзержинский заметно мрачнеет, но на этот раз не спешит возражать. Напротив, признает:
– Да, водятся у нас еще такие охотники… Не желают различать непримиримых, которые за пазухой держат камень, от других, которые в большом количестве у нас имеются. А честным работникам необходимо создание новых бытовых и дружественных отношений к ним, – видно, что Феликс Эдмундович искренне переживает, и в его речи появляются столь характерные в такие моменты неправильности. – Для этого надо дать им какую-то конституцию на заводе и в управлении фабрикой. А то наши партийные директора валят все задачи по подъему производительности и снижению себестоимости на спецов, провоцируя их конфликт с рабочей массой, а сами уходят от ответственности. И на этой почве плодятся всякие доносы о вредительстве спецов… – и тут же переводит стрелки на меня: – А что же вы предлагаете?
– Усилить прокурорский надзор над ходом следствия. Допустить участие адвокатов с момента начала дознания. Укрепить независимость прокуратуры, – бросаю давно заготовленные фразы. Эх, было бы неплохо, чтобы и сами члены Политбюро не лезли в судебные дела и не пытались превращать их в политические спектакли с предрешенными приговорами. Но это уже утопия – они представляют фактически высшую власть в стране, и запретить им вмешиваться невозможно. Разве что объяснить, что приговоры без натяжек и подтасовок гораздо лучше работают на авторитет партии, нежели срежиссированные постановки?
– Прокуратура у нас и так независима, – вклинивается в мои размышления голос Феликса Эдмундовича.
– Формально, да, – на это я знаю, что ответить. – А на деле работники прокуратуры тысячами ниточек связаны с местными партийными и советскими инстанциями и зависимы от них. Как и судьи, кстати. Поэтому выход видится в том, чтобы полностью централизовать ряд аспектов деятельности судов и прокуратуры. Предоставление помещений, снабжение, выделение жилья, организация отдыха – все должно полностью обеспечиваться за счет централизованных фондов. На партучете работники суда и прокуратуры должны состоять в парторганизациях Прокуратуры СССР и Наркомюста, а не по территориальному принципу. Так мы уменьшим число возможных рычагов давления. Будет хотя бы какой-то противовес местничеству…
Мне было заметно, что все сказанное чувствительно задело Дзержинского. Во всяком случае, на его лице проступили следы усталости, и он медленно проговорил:
– Все бы вам рубить с плеча. Хотя кое-что из сказанного, возможно, имеет некоторый практический смысл. Но, в любом случае, решаться такие вопросы будут не здесь.
Расстаюсь с этой темой без особой надежды. Каково же было мое удивление (забегая немного вперед), когда через несколько месяцев довелось узнать, что нечто подобное, хотя и не в полном объеме, все же было проведено. Видимо, Сталину не давали покоя местнические амбиции, и он увидел в усилении централизации суда и прокуратуры дополнительный поводок, который можно накинуть на чересчур ретивых местных князьков. Что же, и то хлеб. Если уж вмешательства в юридические процедуры совсем не избежать, то пусть оно будет ограничено хотя бы одной лишь высшей инстанцией.
Заканчивать разговор на таких проблемах, которые заставляют начальство нервничать, не годится. Надо закруглить беседу иначе.
– Возвращаясь к вопросу о пятилетнем плане, – соскакиваю с темы без всяких предварительных вступлений. – Меня беспокоит тот факт, что нам не удается прорвать фронт империалистической блокады по части закупок самого современного, технологически сложного оборудования. Ни через концессии, ни через торговые договора многое нам предоставлять очевидным образом не желают.
– Да, господа империалисты очень не хотят, чтобы мы смогли преодолеть нашу техническую отсталость, – подхватывает председатель ВСНХ. – Рядовую технику они нам готовы продавать, а что посовременнее – от ворот поворот. Нам известно, что на этот счет у них есть четкие правительственные директивы.
– Думаю, что в этом вопросе ОГПУ может помочь, – забрасываю свою удочку.
– Каким образом? – оживился Дзержинский.
– Создать сеть подставных фирм, действующих в основных странах Европы и в Америке, – объясняю свой замысел. – Через них и приобретать те виды машин, на которые наложен запрет, или хотя бы проектно-конструкторскую документацию, – тут вспоминаю, что вообще-то ОГПУ нечто подобное уже практикует… – Ведь Амторг и АРКОС все на виду, и только дураку неясно, что мы используем их как легальное прикрытие не только для торговых операций. А это должны быть абсолютно не связанные с нами разного рода торговые, посреднические, инженерные фирмы, патентные бюро и так далее. Производственные предприятия не годятся, ибо скоро станет очевидно, что закупленное оборудование они не используют. Заодно такие фирмы могут служить хорошим прикрытием для разведки, особенно научно-технической и экономической,
– Заманчиво! Но это очень сложная работа, – сразу реагирует председатель ОГПУ. – Где найти столько квалифицированных кадров для организации подобной сети?
–А кто обещал, что будет просто? – пробую отшутиться, но понимаю, что подобный уход от ответа моего собеседника никак не устроит, а только испортит впечатление. – Люди-то есть. Мало, но есть. А много и не надо. Совершенно не обязательно создавать такие фирмы целиком из наших агентов.
– Да, но кто тогда поручится, что местные сотрудники не отследят, куда перепродается оборудование? – возражает Феликс Эдмундович.
– Так оно не будет продаваться в СССР, – развиваю свою мысль. – Оно будет поставляться в какие-нибудь экзотические страны, относительно которых запретов нет. И уже оттуда фирмы-однодневки будут сплавлять его в СССР. Была фирма – и нету. Попробуй, проследи, кому и что она перепродала! В таких странах подчистить документы нужным образом – лишь вопрос знания, кому и сколько надо дать на лапу.
– Так, – подводит итог нашей беседе Дзержинский, – вот эти ваши предложения оформите от руки в одном экземпляре и немедленно передайте Трилиссеру. Я его предупрежу. И не забудьте указать источники кадров для такой работы.
В начале лета организационная суета по подготовке Всесоюзного совещания работников центральных плановых органов вошла в финальную фазу. Поскольку я был инициатором его проведения, то основная нагрузка пала на мое Управление, и места для заседания тоже выделял ВСНХ. Поскольку совещание было подготовительное, организовать его решили без особой помпы – трубить в фанфары пока не о чем. Для печати также дали лишь краткую информацию.
Собрались на совещание в Колонном зале Дома Союзов зубры – не мне чета. Правда, многие моложе меня, но имена! Имена, иным из которых в мое время посвящали большие статьи в энциклопедиях. Новый председатель Госплана, Глеб Максимилианович Кржижановский, привел целую плеяду – Струмилин, Базаров, Гартван, Громан, Осадчий, Таубе… Из Наркомзема пожаловали Макаров, недавно вернувшийся из-за границы Челинцев, Чаянов. Из Конъюнктурного института Наркомфина пришел его глава, Кондратьев. Вместе со мной из ВСНХ подтянулись Гинзбург, Трахтенберг, Каратыгин, Штерн и другие.
По моему персональному приглашению участвовал молодой экономист и философ Василий Леонтьев (жаль, что четырнадцатилетний Леонид Канторович только поступил на математический факультет Ленинградского университета). Леонтьев, несмотря на мои опасения, на приглашение откликнулся, и даже приехал из Берлина, но отнесся к участию в совещании безо всякого энтузиазма. Выяснилось, что получив разрешение выехать в Германию для учебы в аспирантуре Берлинского университета, он уже подумывает остаться там насовсем. Начав допытываться, что же побуждает его расстаться с Россией, узнаю про регулярные доносы со стороны своих же однокашников-студентов во время учебы, из-за чего его таскали на допросы в ЧК-ГПУ, так что не раз пришлось ознакомиться с подвалами на Гороховой. Под конец своего повествования Василий помянул отказ опубликовать в «Анналах» его статью о соотношении нормативного и каузального подходов в науке. «Боюсь, нормальных условий для занятия наукой здесь не будет» – вот к какому выводу он пришел.
– Вы, голубчик, трудностей боитесь? Почему-то тысячи ученых, как с мировыми именами, так и без оных, находят для себя возможности заниматься наукой в Советской России, а вот именно у вас, значит, таких возможностей нет? – надо ломать его намерение уехать, и чем решительнее, тем лучше. – Несколько дураков и перестраховщиков, попавшихся вам на пути – это еще не вся страна. Скажу прямо – обещать, что больше таких не встретится, было бы глупо. Но и на них управу можно найти, вместо того, чтобы бежать куда подальше. Да ведь и вашу последнюю работу о балансе народного хозяйства за 1922/23 год, представленном ЦСУ, немедленно перепечатали в декабрьской книжке журнала «Плановое хозяйство»! Грех жаловаться!
Мой напор его несколько смутил, но вряд ли убедил. Надо дожимать:
– Борткевич в вашей Берлинской аспирантуре, конечно, неплохой статистик, но, по отзывам Чупрова, у него не хватает базовых математических знаний, а в методическом отношении его работы совсем невозможно читать. Марков поэтому вообще предлагал отвергнуть его диссертацию. А у нас прекрасный математик Евгений Евгеньевич Слуцкий у Кондратьева в Конъюнктурном институте работает и, в отличие от вас, не скулит. У него бы вам поучиться.
Нет, кажется, и этим его не проймешь. Так, зайдем с другого конца…
– Вам, для более глубокого анализа баланса народного хозяйства, стоило бы обратить внимание на «Экономические очерки» Владимира Карповича Дмитриева. Там, скажу вам, есть такие идеи, которые становятся сейчас как никогда актуальными. – И тут я начал ему рассказывать как от коэффициентов прямых затрат можно перейти к коэффициентам полных, и не без труда выжал из памяти крайне корявое объяснение, как они линейными уравнениями описываются, а потом закинул идею про транспонироване матрицы прямых затрат (ну, а как это делается, я уже за давностью прохождения вузовского курса линейного программирования забыть успел напрочь). Вот когда у него аж глаза загорелись. Еще бы – ведь, по существу, именно за это он в моем времени Нобелевку и отхватил. Особенно, когда я добавил, что этот подход именно в плановом хозяйстве может найти широчайшее применение. Ну, все, думаю, теперь никуда не денется теоретик межотраслевого баланса, вытащу его из Берлина, и будет двигать вперед матобеспечение плановых расчетов.
Как и ожидалось, на заседаниях плановиков летели пух и перья. Кондратьев, горячась, доказывал, что Госплан занимается игрой в цифры:
– Что вы там высчитываете с точностью до второго знака после запятой? – запальчиво восклицал он. – Мы же не знаем с гораздо более приблизительной точностью даже размеры собранного урожая и поголовье скота. По урожаю ошибка может достигать и десять, и двадцать миллионов пудов! А уж предсказать, каков будет этот урожай на следующий год, когда погодные условия могут дать отклонение от средних цифр и на пятьдесят миллионов пудов, и больше, причем в обе стороны, мы вообще не в состоянии. Как скакнут при этом цены на хлеб, мы тоже не знаем. Соответственно, пляшут цифры хлебозаготовок и объема крестьянского спроса. Вы же тут на этом шатком основании выстраиваете точнейшие расчеты для каждого года на пять лет вперед, и называете все это перспективами развертывания социалистического строительства! План должен, прежде всего, ориентироваться на реальные рыночные возможности, на достоверный прогноз роста емкости рынка, и в первую очередь – объемов крестьянского спроса.
Ему отнюдь не с меньшей запальчивостью отвечал Струмилин:
– Нам план нужен не для беспочвенных гаданий или знахарских предсказаний, что будет через пять или десять лет. План – это система хозяйственных заданий и государственных предуказаний. Это – концентрированная воля пролетариата, направленная на решение стоящих перед нами хозяйственных задач!
Свой доклад на секции «Система государственного планирования» я, пользуясь своим положением, как заместителя председателя Оргкомитета совещания (председателем был глава СТО Рыков), поставил в конце, получив возможность проехаться по остальным докладчикам и оставить последнее слово за собой.
– Сегодня мы слышали немало выступлений, – начинаю свой доклад. – Но я остановлюсь только на двух. Николай Дмитриевич и Сергий Густавович представили, так сказать, в концентрированном виде выражение двух крайних позиций в области идеологии планирования. У Кондратьева получается так, что хозяйственная жизнь развивается, вроде бы, сама по себе, и наше дело состоит в том, чтобы спрогнозировать, в какую сторону будут стихийно двигаться основные экономические показатели, а затем приспосабливать свои решения к этим прогнозам. Струмилин же полагает, что наше дело состоит в том, чтобы дать руководящие указания всем занятым в народном хозяйстве, и эти руководящие указания должны привести нас к желанной цели.
– Извините коллеги, но получается так, может быть, и независимо от ваших самых лучших побуждений, что и та, и другая концепция делают ненужной саму плановую работу. – После этих слов в зале поднялся невообразимый шум. Немного подождав, когда уровень этого шума слегка понизится, продолжаю: – Если следовать Николаю Дмитриевичу, получается, что план вообще не нужен. Нужен только достоверный прогноз и привязанные к нему текущие хозяйственные решения. А в концепции Сергея Густавовича план есть лишь набор целевых установок, который рождается «волей пролетариата», и отсутствуют напрочь какие-либо механизмы, экономически обеспечивающие достижение этих установок. Как ни странно, обе эти полярные точки зрения проистекают из одной и той же ошибки. – В зале снова поднялся шум, хотя и не столь сильный, как в первый раз.
– Поясню. Общая ошибка и Струмилина, и Кондратьева заключается в том, что они смотрят на план, как на набор показателей, которые должны быть достигнуты к концу планового периода. Только первому этот подход нравится, а второму – нет. – Тут же Сергей Густавович не выдержал и крикнул с места:
– А что, разве это не так?
– В том-то и дело, что не так. Впрочем, не буду утверждать, что все, на чем настаивали здесь и Кондратьев, и Струмилин – сплошная ошибка. И у того, и у другого есть немало рациональных идей. С одной стороны, чтобы плановые расчеты не висели в воздухе, они должны опираться на надежные прогнозы и учитывать состояние рыночной конъюнктуры. С другой стороны, план действительно должен выявлять нашу установку на достижение определенных хозяйственных целей, – внимательно оглядываю аудиторию и ставлю вопрос:
– Как же обе этих рациональных идеи включить в единую концепцию планирования? Прежде всего, замечу, что цели, которые ставит перед собой советский народ (по некоторому оживлению в зале догадываюсь, что увлекшись, употребил словосочетание, которое здесь еще не в ходу – к счастью, отторжения слушателей оно не вызвало), не могут быть сведены к тому, чтобы выплавить столько-то тонн чугуна, добыть столько тонн угля или собрать столько-то тонн хлеба. Это вообще не цели, это – средства. В качестве целей, например, можно рассматривать подъем благосостояния трудящихся классов, или достижение экономической независимости СССР. Разумеется, на экономическом языке эти цели так же будут выражаться в цифрах, но не в отдельных показателях, а в их комплексной взаимоувязанной системе, – и я постарался доходчивее донести свою мысль до слушателей:
– Разумеется, нам нужно увеличить выплавку чугуна. Но для чего? В первую очередь – для расширения выпуска стали. А сталь для чего? Для увеличения выпуска проката, отливок, поковок и метизов. А они для чего? Для производства машин и оборудования. Это значит, что сам факт выплавки чугуна для нас ценен только в том случае, если он ведет к росту выпуска конечной продукции, производство которой и составляет одну из наших ближайших целей. Итак, нам надо ориентироваться не на один показатель, а иметь целую программу выпуска машин и оборудования, куда войдет и рост производства чугуна, и строительство мартенов, и монтаж прокатных станов, и выпуск инструмента, и строительство заводов, выпускающих машины и оборудование. А раз строительство – значит, выпуск стройматериалов, строительных машин и механизмов. И для всего этого нужны квалифицированные рабочие и специалисты, – прерывая свой монолог, успевший высушить мне горло, отпиваю воду из стакана, стоящего на трибуне рядом с графином.
– Итак, каким же видится пятилетний план? Не как набор показателей, а как набор целевых программ, связанных между собой при помощи балансового метода!
– Вспомнил, наконец, про балансы! – со смесью недовольства и удовлетворения в голосе выкрикивает с места Струмилин.
– Но составить такие программы, товарищи, это только еще полдела, – продолжаю, не реагируя на выкрик. – А кто нам сказал, что те красивые циферки, которые мы в эти программы запишем и даже увяжем балансовым методом между собой, будут достигнуты на практике? Конечно, воля пролетарского государства, штука серьезная, и шутить с ней не приходится. Но наша с вами задача как раз и состоит в том, чтобы не направлять эту волю вразрез с экономическими законами, а не то преизрядная конфузия учиниться может. – На последние слова зал реагирует смешками, а по рядам, где сидят эксперты Госплана и Конъюнктурного института Наркомфина, прокатывается волна оживления. – Поэтому вторая сторона плановой работы должна заключаться в том, чтобы подобрать необходимые экономические инструменты для реализации наших плановых установок. Надо связать те задачи, которые мы ставим в своих целевых программах, с экономическими интересами исполнителей. Иными словами, достижение поставленных целей должно быть выгодным с точки зрения рынка! Тамбовскому крестьянину должно быть выгодно вырастить и продать государству дополнительные пуды зерна, Макеевскому металлургическому заводу должно быть выгодно выплавить и реализовать дополнительные тонны чугуна и стали, а «Красному Путиловцу» должно быть выгодно превратить эти тонны в добавочные трактора, которые смогут купить у него крестьянские коллективы и советские хозяйства.
– Итак, план должен обеспечиваться не волевым нажимом, хотя и от него, как чрезвычайного средства, не стоит зарекаться, а в первую очередь экономическими стимулами. Но мы не можем полагаться на стихийное движение рынка, который, якобы, сам способен, через систему цен, сориентировать производство в нужную сторону. Здесь на первый план должна выступить направляющая роль социалистического государства. Набор экономических инструментов в руках нашего государства достаточно велик. Это прямые бюджетные дотации и субсидии, это государственные заказы, это налоговые и кредитные льготы, это таможенные преференции, валютные квоты, государственная техническая помощь и многое другое. Те, кто будут обеспечивать достижение целей, указанных в программах, эти льготы и преференции получат. Ну, а кто не будет – обойдется без них. Для этого должны быть установлены ясные и недвусмысленные критерии: кто имеет право претендовать на льготы, а кто – нет. Сложность вопроса заключается еще и в том, чтобы рассчитать, какие именно стимулы, в каком объеме, для кого конкретно нужно пустить в ход, чтобы добиться желаемых результатов. Разумеется, многое будет зависеть от искусства оперативно реагировать на меняющуюся конъюнктуру и настраивать в соответствии с ней имеющиеся стимулы.
Зал притих. Нет ни выкриков, ни шумного фона. Видно, предложение такой концепции планирования от имени ВСНХ для большинства собравшихся несколько неожиданно (привыкайте тезисы читать до начала заседаний!), и они пока переваривают услышанное.
– Тут в кулуарах приходилось слышать архипринципиальную постановку вопроса – дескать, «план или рынок?». Кто главнее? Один регулятор должен быть у советского хозяйства, или два? Спорщики прямо за грудки друг друга хватали. Вот Владимир Густавович Громан твердо защищал свою известную позицию, что только в свободном рыночном хозяйстве с системой равновесных цен можно иметь объективные критерии для принятия хозяйственных решений. А план, конечно, штука хорошая и даже очень хорошая, если он лежит в рамках этих объективных критериев рыночного равновесия… – на что Громан поставленным голосом бросает с места:
– И не побоюсь повторить это еще раз!
– Владимир Густавович, поверьте, я с большим пиететом отношусь к вам, как к серьезному практику плановой работы и исследований в области статистики, которые вы ведете в Госплане и в ЦСУ, – сначала отдаю дань уважения, а потом бросаюсь в решительную атаку. – Но что у вас за любовь потчевать нас сказками про свободную рыночную экономику и равновесные цены? Где вы эту свободную рыночную экономику видели? На практике сплошь и рядом мы видим вмешательство в так называемую «свободную игру рыночных сил» со стороны картелей и трестов, при активном участии государства. А ваши «цены рыночного равновесия» – продукт прямого или закулисного сговора крупнейших рыночных игроков! И это вы выдаете за «объективное мерило ценности»?
В зале поднимается такой шум, что в нем невозможно вычленить отдельные реплики. С трудом перекрывая гомон своих коллег, бросаю в аудиторию следующий аргумент:
– Разумеется, монополии не регулируют все производство, и не диктуют все цены. Но достаточно и того, например, что объемы производства и отпускные цены угля и стали определяются крупнейшими трестами, а сговор крупнейших банков диктует рынку процентные ставки. И тогда остальная рыночная конъюнктура уже вынуждена подстраиваться под эти решения, принимаемые отнюдь не «невидимой рукой рынка»! Всё, в таких условиях пресловутые равновесные цены, претендующие на роль объективного критерия, превращаются в чистый мираж! – шум опять взлетает до потолка. Тем не менее, форсируя голос, я продолжаю свой доклад:
– Такое монопольное регулирование еще не превращает капиталистическую экономику из стихийной в плановую, потому что монополии регулируют рынок в своих частных интересах. Но, во всяком случае, эта ситуация показывает нам, каким образом вообще можно регулировать рынок. Сосредоточение командных высот в экономике в руках нашего государства открывает в этой области широчайшие возможности. Значит ли это, что мы уже можем направлять плановыми решениями Советской власти течение всех экономических процессов? Может быть, мы уже имеем право записать в наши учебники любимую фразу некоторых товарищей: «план есть закон советского хозяйства»? – шум еще ходит волнами по залу, но понемногу стихает, и можно говорить свободнее, не напрягая голосовые связки.
– Давайте ответим на этот вопрос в первую очередь честно. Мы пока еще далеки от того, чтобы полностью подчинить себе конъюнктуру рынка. Но сильнейшие инструменты воздействия на эту конъюнктуру в наших руках есть. Дело за тем, чтобы научиться их правильно применять. И если мы этому научимся, то и наши государственные предприятия, и индивидуальное крестьянское хозяйство, и даже частный капитал мы сможем развернуть лицом к задачам социалистического строительства, отнюдь не гоняясь за утопической идеей отменить с сегодня на завтра рыночное хозяйство – заканчиваю свое выступление. Большинство аплодирует, но часть аудитории – очень активно, а часть – как-то неуверенно.
После заседания пешком иду домой. Загодя договорился с Лидой, что по продуктовым лавкам сегодня не пойду, потому что бог весть, когда наше совещание закончится. Посему – могу свободно прогуляться. Теплый летний ветерок доносит до меня запах гудрона. Кручу головой в поисках источника запаха. Ну, точно – на Большой Дмитровке асфальт кладут. Кое-где и раньше небольшие участки улиц асфальтировали (Петровку уж почти всю взяли в асфальт), а тут, видно, новый глава исполкома Моссовета Уханов, сменивший Каменева, решил ускорить работы, избавляющие Москву от неровных булыжных мостовых.
Сворачиваю на Тверскую, праздно глазея по сторонам – в кои-то веки можно пройтись, не обременяя себя хозяйственными заботами. В противоположную от моего маршрута сторону Тверская уходит к Историческому музею и дальше, к Иверскому проезду. На Охотный ряд смотрит большой магазин Моссельпрома (бывший дом Корзинкиных). А двумя этажами выше – немалых размеров вывеска «Зубная лечебница», причем слово лечебница написано через «ять»! Кто это так смело выступил? Небось, частник какой-нибудь, завлекая клиентов намеком на старые добрые времена. Ну-ну. Интересно, долго это чудо орфографии провисит? За гостиницей виднеется темное красно-кирпичное здание гостиницы «Лоскутная», получившей свое имя по проходящему рядом Лоскутному переулку. Сейчас в ней – 5-й Дом Советов, служащий гостиницей ЦК ВКП(б).
Ладно, хватит голову в обратную сторону выворачивать. Следую вверх по Тверской, и по левую руку, между Газетным и Никитским переулками, обозреваю большую стройку – по проекту архитектора Рерберга возводят здание Центрального телеграфа. Почти завершен бетонный каркас, – считай, новинка строительной техники, по нынешним-то временам, – облепленный строительными лесами. Топаю на подъем, взбираясь на один из московских холмов, миную бывшую булочную Филиппова и гостиницу «Люкс», и уже на подходе к Большому Гнездниковскому решаю проскочить немного подальше, глянуть, что там у нас в афишах близлежащих кинотеатров значится. Проскочив мимо кооперативного магазина «Коммунар» (бывший братьев Елисеевых), останавливаюсь перед хитросплетением трамвайных путей на Страстной площади и жду, пока разойдутся «Аннушка», следующая по бульварам, и двенадцатый номер, дребезжащий по Тверской.
Между тем площадь живет своей жизнью. По светлым плитам пешеходных дорожек спешит публика. Вот важный господин в костюме и при галстуке, шляпе с шелковой лентой на тулье, в явно привозных туфлях белой кожи. Для нэпача слишком элегантен, для спеца – чересчур франтоват. Может быть, кто-нибудь из околобогемной публики, помнящей «Серебряный век»? Группа граждан читает газеты, расклеенные на стенде прямо перед стоянкой авто. Рядом с пешеходной дорожкой, прямо на булыжной мостовой пристроила свой лоток папиросница… Нет, не из Моссельпрома, хотя поблизости и таких можно сыскать. На ее лотке надпись: «Ларек №73». Это, похоже, госторговля. А, вот и рекламный щит кинотеатра. И что же он нам говорит? В «Колизее» дают «Дитя рынка». Хм… Где мы, и где тот Колизей? Аж на Чистых прудах! Нет, нам бы что поближе. Вот, прямо по ходу, аккурат за трамвайными путями, «Ша Нуар», еще не успевший поменять свое нэповское название на скучное «Центральный». Так, смотрим… «Крест и маузер». Не, не пойду. Успел посмотреть в своем времени. Примитив. Типичная дореволюционная мелодрама, топорно обряженная в «правильные» идеологические одежды.
Верчу головой дальше. Сразу за Домом международной книги – «Великий немой». А там что? «Господа Скотинины». Как то-то не тянет меня проверять, что сотворили из Фонвизинского «Недоросля». Эх, я бы «Гамбург» с удовольствием посмотрел, он как раз в 1926 году вышел, – в своем времени не довелось, ибо лишь фрагменты от него сохранились. Но нет и не будет такого фильма, ибо здесь Гамбургское восстание не состоялось (в том числе и моими, между прочим, стараниями). Так, а если дальше по Тверской пройти? Там «Арс», сразу за бывшим Английским клубом. В нем дают фильму «Катька – бумажный ранет». Эту, может и стоило бы посмотреть – по отзывам, снято очень даже неплохо. Но что-то нет у меня настроения на социально-бытовые драмы любоваться. А что еще новенького нам афиша предложит? О, «Процесс о трех миллионах»! Хорошая штучка! Но и тут облом: афиша – только анонс. Премьеру обещают в августе. Ну, и ладно. Обойдемся пока без кино.
Иду обратно, пересекаю трамвайные пути и выхожу в начало Тверского бульвара. Здесь расположился фотограф со своим большим деревянным ящиком на треноге – московские виды запечатлевает. Вокруг него толпится стайка голоногих ребятишек в коротеньких штанишках на помочах. Прохожу мимо и слышу, как самый бойкий из ребятишек, гордясь своей смелостью, важно спрашивает:
– Дяденька фотограф, а нас вы тоже можете на настоящую карточку снять?
«Дяденька» – а на самом деле молодой парень в бриджах и клетчатых гольфах, в короткой курточке, выныривает из-под накидки и окидывает взглядом пацанят.
– Могу, – веско роняет он, но не выдерживает солидного тона. – Ну-ка, устраивайтесь вокруг этого фонаря, – с улыбкой машет он рукой, указывая на монументальную чугунную конструкцию о четырех светильниках. Мальчишки с радостными воплями облепляют подножие фонаря, устроившись в два яруса, а молодой человек снова ныряет под темную накидку.
От созерцания этой веселой компании меня отвлекает перебранка. Милиционер прихватил за локоть мужичка с бородой, в белом фартуке и в добротных сапогах. У мужичка на шее подвешен закрытый лоток, так что, чем он пытался торговать, не видно. Наверняка пытался заняться безлицензионной торговлей, и страж порядка тащит его в отделение, составлять протокол. Оставляя бульвар за спиной, направляю свои стопы к дому. Там меня жена ждет. Чувствую, как зверски проголодался после немалой прогулки. Чем-то меня сегодня накормит Лида?

Отредактировано Запасной (22-09-2013 00:06:55)