На улице было прохладно. В обезлюдевшем парке пахло робкой весной. И я заскользил над аллеей, привычным разминочным шагом. Неугасимая боль выжигала все мысли и чувства. В опустошенной душе не было даже слез.
       Я нарезал круг за кругом, внутренне понимая, что просто бежать — значит, бежать от себя. Нужно что-то предпринимать: поставить перед собой хоть какую-то цель и начать движение к ней.
       Похороны! Я должен успеть на похороны, — это была первая здравая мысль с момента моего возвращения. Вместе с ней обозначились две первоочередных проблемы: одежда и деньги.
       Память работала избирательно. Дальнейшее переплелось в липкий, тягучий клубок: дома, фонари, улицы, перекрестки. Я заходил в квартиры, просил у людей денег и везде получал отказ. Даже хозяин ночного клуба, не раз и не два предлагавший мне выступить в его заведении с показательными боями — и тот закрутил носом:
       — Не то время.
       Лимит легковесных знакомств был постепенно исчерпан — не так уж и долго я жил в этом грустном городе, чтобы с кем-то подружиться по-настоящему.
       Вот она, Ваня, — с горечью думал я, — истинная цена твоей популярности: червонец в базарный день. Ездил ты на крутой тачке, шелестел заграничной «зеленью» — был тебе почет и респект. Пришел пешком, за паршивыми деревянными — кто ты есть в глазах обывателя? — нечто среднеарифметическое.
       Холодало. Я достал из спортивной сумки свой старенький тренировочный свитер цветов российского триколора и ускорил шаги.
       Кто-то серьезный и мудрый, слепленный из осколков моего разбитого я, прорывался сквозь крики души:
Денег добыть обязательно надо. Ведь что такое любовь в Зойкином понимании? — это значит, внутренне согласиться, что тот человек, рядом с которым шагаешь по жизни, в конце земного пути похоронит тебя. Он, или ты? — как выпадет по судьбе. Зойка, она ведь ни за что не простит, если ты не увидишь ее в самый последний раз, не бросишь в могилу горстку земли. Никогда не простит, даже на том свете. Да и Корж — иезуит еще тот. Скоро местный минздрав будет нести потери в личном составе и полковник сделает так, чтобы стрелки указывали на тебя. Если следователь не дурак, он захочет с тобой побеседовать и будет держать тебя в предвариловке, всегда под рукой.
       — Темный, ты слышишь? Темный! Сюда иди, дело есть.
       Я обернулся.
       Вдоль пешеходной дорожки медленно крался черный подержанный джип с раскрытою задней дверцей. Из салона плотно несло группой «Лесоповал». На министерском сидении, как и положено боссу, восседал местный авторитет, со смешным погонялом Индыка. Звали его, кажется, Лехой.
       Убедившись, что он обнаружен, смотрящий махнул рукой и посунулся вглубь салона. Я не стал его заставлять себя уговаривать и сел рядом.
       — Говорят, неприятности у тебя: жена умерла и деньги нужны.
       — Очень нужны, — согласился я, — отдам после первого боя.
       — У-у-у, — волком завыл Индюка, — когда он теперь будет, твой следующий бой?!
       — Не понял, — насторожился я.
       — Ты что, телевизор не смотришь? В новостях передали: антидопинговый комитет возбудил против тебя дело и ты исключен из сборной.
       Четыре часа назад я бы воспринял это известие, как вселенскую катастрофу, теперь испытал лишь чувство легкой досады. Плотно работает Корж, мощно, напористо. Наверное, тесть вложил в мою разработку очень хорошие бабки. Ему убивать меня не резон. Ему нужен объект для ненависти, виновник его отцовской трагедии — живой человек, из которого можно каплей за каплей выдавливать жизнь.
       — Сколько тебе надо? — проскрипел над ухом смотрящий, — штука баксов устроит?
       — Устроит.
       — Тотос, отслюнявь. Гарантии?
       — Могу оставить паспорт в залог.
       — Покажи, — оживился Индыка.
       Он открыл мою ксиву на первой странице, вслух прочитал:
       — Темный Иван Васильевич… гм… и действительно Темный! А мы с корешами думали, что это твоя «погремуха».
       Он вложил под обложку деньги и со вздохом вернул обратно.
       — Ты знаешь, Иван Васильевич, не нужно мне никаких гарантий. Будет достаточно и того, что сам Темный мне задолжал. Подбросить куда?
       — Не надо. Я выйду именно здесь.
       В этом городе мне некому больше верить. Кто знает, может, и сам Индыка, и паспорт, и эти деньги — всего лишь часть иезуитского плана, очередной этап тотальной войны, развязанной против меня пятнадцатью процентами акций «Газпрома».

Я долго бродил проходными дворами. Как волк, запутывал след. После трех безуспешных попыток поймал, наконец, припозднившегося «бомбилу» — красномордого мужика на бежевой опрятной «Приоре». Он и взялся подбросить меня до Москвы.
       Свои двести долларов водитель отработал сполна: всю дорогу молчал, не лез в душу. Делал вид, что я ему абсолютно неинтересен. А может, действительно так? Последние пару часов я стал подозрителен до маразма: даже на автозаправках мне мерещились люди Коржа.
       Я сидел на заднем сидении и жил прошлым.

       С Зойкой мы не знакомились. Мне ее подарила судьба.
       В клинику спортивной медицины на Земляном Валу я попал сразу же после того, как перешел в «профи». Тщедушный швейцарец отделал меня, как Бог черепаху: первым же выпадом отправил в нокдаун, а потом скрупулезно довел до состояния рубленой отбивной.
       Болело все. Двое суток я спал, отвернувшись к стене. Игнорировал завтраки, обеды и ужины, открывая глаза лишь для того, чтобы подставить руку под очередной катетер.
А потом появилось она: незаметно, обыденно, навсегда.
       — Можно, тебя молодая уколет? ─ спросила меня знакомая медсестра.
       Я кивнул и открыл глаза.
       Вокруг моей койки сбилась в плотную кучку группа студенческой молодежи. Все в белых халатах, все на одно лицо.
       — Зоя, давай-ка ты!
       Из-за спин кандидатов в интерны выкатился губастый жизнерадостный шарик. Я равнодушно взглянул на него и снова «отъехал». Ну, не было такого, чтобы раз — и влюблен по уши. Здоровье не позволяло.
       Друзья мне потом не раз говорили: «Что ты в ней такого нашел?» И действительно, что? — мелкая, склонная к полноте, на лице никакой косметики. Никакого сравнения с «мисс Карловы Вары», вместе с которой я красовался на обложке одного из модных журналов. Почему рядом с Зойкой я дурел, замирая душой, а сердце сочилось нежностью и теплом? Я помню ту ночь, когда это все началось.
       …Разбудило чье-то присутствие. Я приоткрыл глаза. В синем свете больничного ночника все казалось призрачным, неживым. Все, кроме нее. Зойкины руки поправляли мою подушку и пахли они руками моей мамы. Вдруг эта девчушка, ни с того ни с сего, поцеловала меня в лоб и сказала с недетской глубинной болью:
       — Где же ты пропадал, мой суженый-ряженый? Как я долго тебя ждала!
       И так по душе резануло, аж застонал.
       Гад ты, — думаю, — Ваня, — тридцать лет тебе, дураку, а что жил — что под тыном высрался. Ни кола у тебя, ни двора, ни любви настоящей — ничего, кроме кулаков, да умения убивать. Скольким девкам ты жизнь испоганил! Не срослось у тебя, не сложилось — так что же теперь, помирать пустоцветом? Неужели тебе трудно сделать счастливой вот эту губастую кнопку, с пальчиками, перепачканными пастой от авторучки?
       Я глянул в ее глаза и обомлел: она плакала.
       Больше всего на свете меня напрягают женские слезы. Когда я их вижу, все остальное отходит на второй план, будь то школьница, получившая двойку или Анна Ильинична — соседка по коммуналке, в которой когда-то снимал комнату.   Для меня эти слезы — символ несчастья, ипостась вселенского зла. Я хотел успокоить эту ревущую дуру, обнять ее, чмокнуть в припухшие губки (почему бы и нет?!), но распахнулась дверь и на пороге выросли два лысых трехстворчатых шкафа.
       — Зоя Михайловна! — тоном, не терпящим возражений, отчеканил кто-то из них. — Уже поздно, Михаил Анатольевич беспокоится и требует вас к себе!
       Я еще ничего не успел, а она отстранилась и покраснела, как будто ее застали за чем-то постыдным. 
       — Пойдемте, пойдемте Зоя Михайловна, — настоятельно повторял тот же голос, — я провожу вас к машине. Ничего не случится с вашим больным, — уговаривал он уже в коридоре, — кстати, я слышал…
       Остальные слова заглушили шаги. Молчаливый напарник строгого провожатого подошел к спинке кровати и довольно профессионально схватил меня за кадык:
       — Тронешь — убью. Уяснил?
       …До утра я не смог уснуть. Сердце болело ревностью и тоской. Кто она, эта девчонка? — думал я, уставившись в потолок, — почему рядом с ней так спокойно и хорошо? И что за великая шишка этот самый Михаил Анатольевич?
       — Видит око — да зуб неймет? — спросил после завтрака Сашка Ткачук — украинский биатлонист, маявшийся спиной. — Совсем ведь ребенок, а — поди ж ты! — любовница большого начальника. Куда катимся?
       Зная его паскудный характер, я промолчал. Но Сашка не унимался: все травил и травил анекдоты про педофилов:
       — Слушай, Гоги, «за растление малолетних» — это, оказывается, не тост, это статья! — Подобные «перлы» он рассказывал по нескольку раз на дню. И каждому, кто заходил в нашу палату.
       Я лежал и все больше мрачнел. Не из-за этих глупых подначек, нет — к ним я привык еще в детском доме. Нужно было всего ничего: чтобы Зойка вошла в палату и я прочитал по ее глазам: что это было?

Отредактировано Подкова (14-11-2014 20:52:45)