Зойка спала среди развалов живых цветов в белом свадебном платье. В скобочке сжатых губ застыла обида.
У ее изголовья неясно маячило искаженное ненавистью лицо Михаила Анатольевича. Между гробом и мной черной тенью металась фигура священника с дымящимся кадилом в руке.
       — Уйди! — сказал я ему, — будь человеком, дай нам побыть одним.
       Наконец-то я увидел ее всю: мой маленький беззащитный цветочек, которому я так и не смог дать настоящего счастья.
       — «Белые розы, белые розы — беззащитны цветы…» — звучало с хоров. — Наверное, начались галюны.
       Сердце зашлось. Теряя остатки жизни, я упал на нее, согревая последним теплом.

       Глава 2 Принцесса Зоя

       Я проснулся от петушиного крика. Скорей даже, не проснулся, а осознал себя. Потому, что в теле, которое я идентифицировал как свое, давно и плотно кто-то существовал. Этот «кто-то» распластался на полу перед высоким иконостасом. Пламя свечи отбрасывало долгую тень. Мятущаяся душа то замирала в смертельном страхе, то начинала, вдруг, бормотать древнеславянские тексты:
       — О, Пресвятая Госпоже Владычице Богородице, вышши еси всех Ангел и Архангел, й всея твари честнейши; помощнице еси обидимых, ненадеющихся надеяние, убогих заступнице…
       Это была более чем молитва — сумасшедший выплеск духовной энергии. В каждом слове звучали: страстная вера, отчаяние, боль и надежда на чудо. Все эти чувства находили живой отклик в моем бездуховном сознании, но очень мешали сосредоточиться. Я хотел осмотреться, но не сумел — телом командовал он, а не я.
       Страха не было. Человека, который сознательно шел на смерть, трудно чем-либо испугать. Даже — продолжением жизни — формой существования без нее.
       Как же Зойку похоронили? — первым делом, подумал я, —  в залитом кровью свадебном платье, или, все же, решили переодеть?
       Подумал… и в изумлении замер: сущность, в которой я пребывал в качестве квартиранта, вдруг, содрогнулась, издала короткий вопль. Ее погребло под лавиной дремучего первобытного ужаса. На некрашеный пол скатились со лба капли холодного пота.
       —   Ризою твоею честною защити и умоли, Госпоже, из тебе без семене воплотившагося Христа Бога нашаго, да препояшет нас силою своею свыше, на невидимыя и видимыя враги наша, — с новой силой зазвучали слова.
      Человек уже не шептал, а буквально выкрикивал их.
       — Звал, осударь? — послышалось из-за спины.
       — Ты, што ль, Федька? — хрипло спросил хозяин моего тела, будучи в твердой уверенности, что не ошибся. — Покличь-ка сюда Афоньку Еропкина. Да словом моим накажи, штоб поспешал…
       Чуть слышно звякнул металл, застучали торопливые каблуки. Я безвольно поднялся на ноги, закипая животной злобой. Это чуждое чувство  охватило меня до дрожи в коленях, до кровавых прожилок в глазах, пока не оформилось в первую внятную мысль.
       — Сукин сын, барбос! В железа, подлеца, на чепь, на вечное пребывание, до смерти, неисходно!
       И тут дрогнули половицы. Басовитый двузвон церковного колокола, торжественной доминантой наполнил пределы покоев. Человек вздрогнул, размашисто перекрестился на образа:
       — Прости, Господи, мое окаянство, прости, сохрани и помилуй!
      Дрогнула дверь, скрипнула на излете. На пороге застыл бородатый, плотный мужчина с ироничным прищуром василькового цвета глаз. Был он одет более чем нарядно: сорочь белого атласа, поверх нее — синий суконный кафтан, вышитый серебряной канителью, желтые сапоги из сафьяна…
       — Что, по твоему, великого государя, указу задано мне, холопу твоему, учинить, и то, государь, учинено ж, — сказал он с глубоким поклоном.
       — Сядь! — сорвалось с нашего общего языка. Очерчивая в воздухе приглашающий жест, рука предательски дрогнула.
       Насколько я понял, это и был тот самый Афонька Еропкин, скорее всего,  лицо приближенное. Вел он себя соответственно: неторопко  сунул за пояс соболью шапку с синим бархатным верхом, и уселся вплотную ко мне на разобранную постель.