ДЖОРДЖ КАРЛИН

ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА
(фрагментарный пересказ)

"Джи!.. он только что был здесь..."
(надпись, которую Джордж хотел бы иметь на своем могильном камне - если бы он у него был)

ВВЕДЕНИЕ

Тони Хендра

"Что это за фигня, которой я занимаюсь? Она называется мышлением."
- Дж. К.

В течение последних 50 лет, где-то в Америке по вечерам, Джордж Карлин, стоя  на сцене, бушевал, объяснял, материл, прикалывал, мурлыкал вопросы, рычал ответы, прорывал дырки в полиэфирных штанах лицемерия, срывал приятно чистый смокинг обывательской мудрости, делал то, что не под силу ни одному из многочисленных, взаимозаменяемых, одинаковых комиков, из которых состоит Камеди Сентрал - занимался именно "этой фигней - мышлением".
Скромный и мягкий вне сцены, он доводил до белого каления и сбивал с толку обывателя в зале, делал последний шаг в эволюции интеллекта, вскрывая самую суть "Американской Мечты".
"Это называется Американской Мечтой, потому что поверить в нее возможно только в бреду".

Во времена империи Рейгана его внимание привлекла политика, насилие, язык общения, особенно специфический официальный и псевдо-официальный языки, социальные проблемы и домашние животные. В девяностых-нулевых он заговорил о симптомах всеобщего отупления и безумия: войне, религии, "спасении планеты", потребительстве, катаклизмах, смерти, идолопоклонстве и гольфе.

В отличие от многих своих сверстников, он умер несломленным, бескомпромиссным, не сдавшимся. Он был городским, но не пригородным, жил не по сценарию, "готовил" не по рецептам. Его голос всегда излучал энергию гарлемских улиц, с которых он пришел, срезая спесь со среднего класса, как бритва уличного парикмахера. Потому что он всё делал один, без протекции и лишнего шума, вне синеворотничковых клубов Лас-Вегаса.
Карлин был художником - это утверждение способно поднять бровь и даже бакенбарды у аристократов от искусства. Но в зрелости он был именно таким: уникальный, мощный творец, актер, философ, сатирик, поэт - выходец из народа, а не из мажористо-травестийного болота. Художник, именно так, потому что "комик" относится к его деятельности так же, как "маляр" к Фрэнсису Бекону или "гитарист" к Би-Би Кингу...

Для меня эта книга прежде всего вопрос любви. Больше пятнадцати лет назад Джордж попросил меня помочь ему написать историю его жизни, но по множеству причин я не смог этого сделать. Он рассказывал частично историю своей жизни во многих местах многим людям, но всегда хотел скомпоновать ее в целом, причесать и выложить на всеобщее обозрение.

В середине восьмидесятых я взял академический отпуск на ниве сатиры, чтобы написать о сатире: книга называлась "Заходя слишком далеко". В ней речь шла о юморе, который условно можно назвать анти-истеблишментным. Он зародился как явление в середине пятидесятых, окреп в шестидесятых-семидесятых, и в восьмидесятых разразился целым поколением неординарных комедийных голосов. Однажды я неудачно назвал его "бумер-юмор" в разговоре с издателем, но термин так понравился, что он настоял на его употреблении в книге. Среди многих камеди-звезд, у которых я хотел бы взять интервью, Джордж шел первым в списке.

Джордж был лучшим примером воплощения бумер-юмора в реальной жизни - выплеска инакомыслия, конкурирующего с самым мощным американским оружием - телевидением. Этот юмор происходил на открытых площадках, в концертных залах, ночных клубах или театрах. Живой, нецензурный, часто импровизируемый, нерепетируемый, происходящий не по сценарию, он выгодно отличался от заранее отрепетированных и частенько уже записанных тв-шоу. Чтобы воспринять его, вы должны находиться там же - рядом с комиком, а не сидеть в домашнем кресле.

Для Джорджа сцена не была застоем или стагнацией. Наоборот: нецензурная свобода живого выступления питала его новой силой для творчества. Он нес свое искусство живым, реальным людям, а не безликому глазку телекамеры. Он выражал свой юмор словом, жестом, интонацией, движением рук и даже бровей, паузами, хлопками, свистом и даже тем, что не говорилось, но подразумевалось. Все эти составляющие живого выступления камера срезает, обедняет, нивелирует, искажает. Он создал миллионную армию поклонников, завоевывая их сердца по несколько тысяч за концерт. Он знал, что комик, как и политик, всегда локализован. Чтобы воспринять его, вы должны быть там, рядом с ним.

И Джордж давал отличные интервью. Он был наиболее красноречивым из всех, с кем я имел дело, когда речь шла о сатире и критическом взгляде на мир. Его жизнь на сцене и вне ее в этом смысле не отличались. Этот человек жил своей работой.
Если мои интервью с такими гигантами бумер-юмора, как Дик Грегори или Джулс Файфер, длились около часа, то разговоры с Джорджем так поглощали нас обоих, что я в течение недели записывал кассету за кассетой, слушая о его жизни - от детства на Манхэттене до съемок в кино, а это около сорока лет. Отличный материал для моей книги.
У нас было много общего - юмористическая карьера, католическое воспитание, критический взгляд на мир, внутренний опыт. Мы любили и ненавидели одни и те же вещи. Мы не просто были коллегами по цеху, но единомышленниками. А еще мы прекрасно проводили время и много смеялись.

В 1987 году Джорджу стукнуло пятьдесят и он занялся автобиографией. В 1992-м он попросил меня прочесть то, что успел написать, потому что ему написанное не понравилось. "Это" занимало сто двойных листов и описывало первые шесть лет его жизни - в смешных деталях, разбавленных "писательскими" самокопаниями. Следующая глава была в процессе, но уже тянула еще на сто страниц. Я заметил, что если он продолжит в том же духе, то на первые шестьдесят лет жизни у него уйдет тысяча страниц. Даже если он забудет большую часть прожитого. "Вот, почему мне не нравится эта хрень". Короче, Джорджу нужна была помощь.

Однажды Джордж позвонил на мой домашний телефон в Нью-Йорке. Трубку взял мой 11-летний сын, обладавший на удивление низким голосом.
- Алло. Я слушаю.
- Тони?
- Его нет. А кто это?
- Это Джордж Карлин. А это кто?
- Это Ник, его сын.
- Привет, Ник. Как жизнь, мать твою?
- Зашибись, чувак. А как ты, мать твою?
Часом позже, когда мы встретились лично, чтобы обсудить условия издания книги, Джордж заметил, что мой сын на удивление быстро отреагировал на его реплику по телефону и отвечал под стать. Я ответил, что в этом нет ничего удивительного - мальчишка вырос на тех же улицах верхнего Вест-Сайда, где Джордж гонял мяч полвека назад.

Материала было много, мы обсудили, что оставить, а что выбросить. Автор не обязан включать всё в автобиографию, потому что если следовать этой логике, он не сможет закончить книгу, пока не умрет.

Его здоровье начало резко ухудшаться после интервью на НВО в 2005-м. Острая сердечная недостаточность. Но Джордж не собирался отказываться от своих грандиозных творческих планов, а они всегда были грандиозными. А еще он не оставлял надежды вернуться когда-нибудь в родной город, появиться опять на Бродвее - этом волшебном месте, где он когда-то юношей носился по сцене. С толстой книгой о его жизни.
В конце-концов эта книга увидела свет. Всё как есть - его собственными словами.

Слова - их он любил больше всего.

1. СТАРИК И СОЛНЕЧНЫЙ ЛУЧ

Мое появление из вагины громко кричащей женщины, без одежды, в чем-то липком, головой вперед, не было частью Божьего Замысла для меня. По крайней мере, не главной его частью. Я не из тех людей, которые зажигают искру в материнских глазах. Тлеющий уголек, не более того.
Я был зачат в зачуханном номере Отеля Кёрли на Рокуэй Бич, Нью-Йорк. В августе 1936 года. Заголовки субботней Нью-Йорк Пост гласили: "Горячий, липкий, мокрый уикэнд начался. Высокая влажность и жара за 90 градусов гонят миллионы людей на пляжи". В Театре Парамаунт на Таймс Сквер Бинг Кросби и Фрэнсис Фармер снимались в "Ритмах на холмах".
В это же время в Отеле Кёрли на 116-й стрит Мэри и Патрик Карлин снимались в католическом римейке этой ленты, который можно было назвать "Ритмы в койке". В течение нескольких поколений Рокуэй Бич был любимым местом проведения уикэндов ирландской, крепко пьющей молодежи Нью-Йорка. Солнце и алкоголь. И секс - последние десять секунд перед сном. Или около того. Стоит заметить, что ирландские прелюдии заключались не только в "Ты спишь?" и были чуть более нежными, чем обычное "Готовься, Агнесс".
Но в моем случае это не было горячим слиянием двух влюбленных, охваченных страстью и крепким вином. В тот момент, когда отцовская сперма, хорошо разбавленная виски, пробилась в яичник моей мамаши, ей было сорок, а ему сорок восемь. В таком возрасте резиной уже не пользуются. Мало того, мои шансы родиться были еще меньше - та встреча была единственным секс-свиданием во время разлуки, которая длилась уже год. Собственно, предыдущие шесть лет брака моих родителей состояли в основном из таких "разлук". Секс между ними случался очень редко. Тому было много причин.
Отец плохо переносил алкоголь, но любил выпить. Он пил. Он напивался. И бил людей. Мать говорила, отец ударил ее лишь один раз. (Мой старший брат Патрик не мог похвастаться тем же). Его первый брак закончился смертью жены от сердечного приступа - после очередного избиения. По теории моей мамы, отец, женившись на ней, не давал волю рукам по той простой причине, что у нее было четыре брата и отец - полисмен.
Их свиданиями всегда были неожиданными, потому что отец был до ужаса взбалмошным человеком. А еще потому, что эти двое были без ума друг от друга. Знавшие их говорили, что такой страстной пары было еще поискать. Так что предпосылки моего рождения были светлыми и позитивными, но само рождение стало большим неудобством для них...
В течение пяти лет - промежутка между рождением моего брата и тем моментом, когда мой эмбрион прикрепился к стенке матки, моя мать неоднократно посещала некоего доктора Саншайн в районе Грэмерси Парк. Нет, речь не шла об абортах, ни боже мой, что вы! Литературно процедура называлась "Расширение и кюретаж", что означало: "раскрыть и выскребать". Этакий эвфемизм для квази-католиков с маленькой зарплатой. На Грэмерси именно выскребали. Мой отец не много зарабатывал.
Легенда гласит, что моя мама сидела в приемной доктора Саншайн вместе с отцом, который, будучи семейным человеком, читал спортивные новости. Медицинские инструменты были простерилизованы и готовы к работе. Старый извлекатель-выскребатель, весело насвистывая, натягивал пару новых резиновых перчаток, готовясь к моему выселению.
Вот тогда это и случилось. У мамы было видение. Иногда, чтобы вы могли родиться, необходима эта религиозная хрень. Не полноценное видение типа лика Иисуса Христа на лобке, когда вы принимаете ванну, но вполне достаточное, чтобы спасти мою эмбриональную задницу. Матери примерещилось на белой стене приемной лицо ее матери, которая умерла пол-года назад. Это выглядело, как знак неодобрения из могилы. Мать живо вскочила и выбежала из выскребальни. На улице она заявила удивленному отцу: "Пэт, я собираюсь родить этого ребенка".
Так я был спасен от действий, которые церковь прощает, и был рожден, что церковью безусловно поощряется. Вас может удивить тот факт, что я поддерживаю право женщин на аборты. Но это так. Абсолютно поддерживаю. Ведь это не мой аборт, правда?
Реакция моего отца на такой драматический для него поворот была неописуемой. И включала поиски ближайшего заведения, где разрешали торговать выпивкой. Поймите, этот человек, придя домой после операции по удалению миндалин у моего брата, заявил: "Знаешь, сколько пива я мог бы выпить на деньги, которые потратил на твои гребаные миндалины?"
В октябре 1936-го, вскоре после моего неудавшегося аборта, Мэри и Пэт решили попробовать восстановить свой брак. На этот раз - на 155-й в Риверсайд, в новом чудесном доме. Правда, проблемы остались старыми. Должен сказать, что если отец со своим пьянством был источником неописуемого хаоса, то мать в этом смысле была полной его противоположностью. Она была волевой, центрированной женщиной строгих правил. Неважно, что вы там из себя представляли, мать, царство ей небесное, сразу находила на вас нужные кнопки и без колебаний на них нажимала.