Прода

3

- …Несть изцеления в плоти моей от лица гнева твоего, несть мира в костех моих от лица грех моих. Яко беззакония моя превзыдоша главу мою, яко бремя тяжкое отяготеша на мне. Возсмердеша и согниша раны моя, от лица безумия моего…
Сухонькая инокиня неопределённого возраста, слегка покачиваясь, читала псалмы. Потрескивали свечи. За слюдяным окошком подвывал ветер, а белёные, но на всю катушку деревянные стены исправно пропускали звуки, доносящиеся из соседних помещений, лишь приглушив их… Монашку звали сестрой Иулианией. Протеже Авдотьи Пыпиной, воспитательницы старших царевен Евдокии и Марфы. Сама Авдотья, показавшись пару раз и всполошив весь терем вестью о недужной царевне, прислала вместо себя эту черницу и больше не появлялась. Зато батюшкин лекарь, по словам юной Софьи, "немец", напичкавший её тошнотворными порошками, отирался тут постоянно. Разве что в обед и на ночь оставлял в покое. Ну, а инокиня со скучным голосом призвана была заботиться о здравии царевны на духовном фронте. На вторые сутки такой заботы обе Софьи готовы были в голос выть.
"Что она читает?"
"Псалмы. Во здравие".
"Таким голосом надо заупокойные молитвы читать, а не во здравие, - Софья Александровна едва удержалась от того, чтобы скептически поморщиться. – Долго она ещё?"
"Покуда всё не дочитает".
"Значит, долго…"
Внезапно накатило отвратительное ощущение – чужеродности. Чужеродности всего – тела, окружения, запахов… "Это не я! – истошно завопило сознание. – Это – не я!.." Неизвестно, что послужило причиной – то ли мерзопакостные снадобья лекаря Стефана, то ли заунывные речитативы монахини, то ли спёртый воздух, наполненный запахом сгоревшего воска – но Софья Александровна начала терять сознание. Впервые в жизни и совершенно непритворно. Всё закружилось, в глазах потемнело… и вдруг наступило необъяснимое прояснение. Лишь на миг. В следующие секунд тридцать она испытала, наверное, самый большой ужас в своей жизни. Точнее, в обеих жизнях.
- Довольно, - голосовые связки сократились, губы вымолвили слова, но она не имела к этому никакого отношения! – Поди прочь, спать хочу.
Сестра Иулиания недовольно поджала губы, но перечить не посмела.
Царевна Софья осталась одна. Точнее, один на один с перепуганной подселенкой.
"Будет тебе метаться, - мысленно пробурчала она. – Зла не желаю, охолонь".
А вот теперь впервые за долгие годы Софье Александровне стало невыносимо стыдно. Раскисла, понимаешь, как кисейная барышня, а сопливая царевна не сплоховала. Этот жгучий стыд мгновенно выветрил остатки страха, и она с облегчением поняла, что снова контролирует тело.
"Нам… договариваться надо, - признала она. – Иначе обе пропадём. Я по незнанию, а ты – за компанию".
"Ну-ка встань".
"Что?"
"Встань, говорю".
Вставать из тёплой постели не хотелось совершенно: на дворе март, а в семнадцатом веке, судя по историческим хроникам, климат был похолоднее, чем три сотни лет спустя. Хоть и топилась печка в покоях царевны, но по босым ногам сразу же протянуло таким лютым сквознячком, что сразу стало понятно, почему тут смертность от ОРЗ никого не удивляет. Ёжась, она поискала под кроватью туфли… Парчовые туфельки царевны, да? Как бы не так. Стоптанные до непотребного состояния, с подвёрнутым внутрь задником, сооруженьица из некогда цветной кожи, размера на два меньше Софьиной ноги. Дочь не самого бедного царя донашивала в доме свои детские туфельки. Да… Отношение к одежде наверняка объяснялось как её стоимостью, так и традициями. Наверняка где-то на дне сундука ещё лежит охабень от прабабушки Марфы. Это у Елизаветы Петровны, кажется, был гардероб в тридцать тысяч платьев, а здесь внучки за бабушками донашивают, и не жалуются. А заодно – добивают в качестве тапочек потерявшую парадный вид обувку, пока совсем не развалится… Кожа туфель была просто ледяной, но довольно быстро нагрелась. Накинув на плечи тёплый шерстной платок – моцион в одной рубашке мог закончиться настоящей, не притворной болезнью – она резво подбежала к печке. Погреться.
"Давай, што ли, ступать научу, а то скачешь, прости, Господи, как воробей", - в бесплотном, слышимом ей одной, голосе царевны, прозвенела нотка злорадства.
"У меня есть предложение получше, - не без доли сарказма парировала невольная соседка. – Тело само должно вспомнить движения. Ты только говори, что делать, а я уже постараюсь…"
Или симбиоз, или катастрофа. Хорошенький выбор. Симбиоз с царевной Софьей не предвещал лёгкой жизни. Не тот она человек, чтобы оставаться на ролях "кушать подано", как её сёстры и тётки. А если вооружится её знаниями… Нет, не одни только голые знания должна получить юная царевна, запертая сейчас в клетке собственного тела. Если ей рассказать – и, чего уж там, показать – кое-какие материалы, сохранённые памятью, Софья Алексеевна наверняка избежит ошибок, которые наделала под конец своего регентства. Зато наломает дров в другом месте. Здесь иначе нужно работать. Исподволь, незаметно, но заставить вздорную девчонку прислушиваться к советам более опытной товарки. Да что там – попросту не отдавать ей контроль над телом.
Ни-ког-да.
"А потянешь ли эту лямку? – скептически поинтересовалась она у себя самой. – Серая библиотечная мышь на царстве. Уже смешно".
"О каком царстве толкуешь?" – не поняла юная Софья.
"Долго рассказывать. Закончим эти …упражнения, лягу, и расскажу. А ещё лучше – покажу. Договорились?"
"Ох, что-то боязно мне от твоих речей… Добро. Теперича рукой вот так поведи, плавно. Перекрестить тремя перстами… Левую-то не сгибай, вниз опусти. Поклон поясной… Ежели кто в щёлку подглянет да Авдотье донесёт, то я молилась пресвятой Богородице, так и скажи…"
Теория оказалась верна: память тела осталась Софьина, оно любое движение старалось исполнить так, как было приучено за все четырнадцать лет жизни. Вот почему первые попытки Софьи Александровны пройтись по комнате выглядели так, словно её дёргали за ниточки. Тело не совсем адекватно реагировало на непривычные сигналы мозга. Сейчас совместными усилиями жесты и походка постепенно обретали естественность. Ну, а если случится какая-то накладка, придётся списать на внезапную хворь. В первый раз, что ли?

4