Как и обещал, возвращаюсь к выкладке фрагментов четвертой книги. Обратите внимание, что нумерация глав изменилась, поскольку нумерацию ранее не предполагавшейся четвертой книги начал с первой главы (она же была 29-я в прежнем черновике). Здесь в скобках на первый раз оставил старый номер:

Глава 8 (36). Молчание – золото?

8.2.

В следующее воскресенье жду прихода Шацкина со Стэном, чувствуя при этом некоторое волнение. И не только из-за тех рискованных статей, с которыми они собираются выступить. Интересно, что собой представляет человек, которого Сталин пригласил на роль своего учителя по гегелевской диалектике? И который, как рассказывала мне его дочь, будучи раздражен неспособностью ученика разобраться в хитросплетениях гегельяньщины, схватил его за грудки и тряс, приговаривая при этом, не стесняясь употреблять фамильярное обращение, которое Сталин мало кому дозволял: «Коба, ты же ничего не понимаешь!». В это вполне можно поверить – Иосиф Виссарионович явно недолюбливал абстрактные философские материи. Ведь даже на некоторые цитаты из работ Маркса, касавшиеся понимания сущности человеческой личности, он реагировал недоуменными пометками на полях: «К чему это?».
В прихожей задребезжал механический звонок, проворачиваемый чьей-то энергичной рукой, и я направился к двери. Стальная чашечка звонка, торчавшая прямо посередине дверного полотна, успела издать ещё одну нетерпеливую трель, но я уже отодвигаю засов. Вот он, передо мной – Ян Эрнестович Стэн, один из наиболее известных сейчас советских философов. Лицо, которое я помню по виденным когда-то фотографиям, хранившимся в его семье. Ещё довольно молодой лобастый латыш, с широким открытым крестьянским лицом, прямым взглядом, со светлыми, чуть вьющимися волосами. За его плечом в полумраке коридора маячит Лазарь Шацкин.
– Ну, Ян, будем знакомы, – протягиваю ему руку. – Осецкий, Виктор Валентинович. А о тебе я наслышан.
– Привет, Виктор, – рукопожатие у него крепкое, но без попыток испытать силу.
– Проходите в комнату. Давайте сразу к делу.
Пока я быстро вчитываюсь в машинописный текст статьи Стэна, он успевает познакомиться с Лидой, и вместе с Лазарем пытается помочь ей накрыть на стол к чаю, впрочем, безуспешно – моя жена жестко отстаивает свое монопольное право на эту процедуру.
– Ян! Какого черта… – останавливаюсь, делаю вдох-выдох, и продолжаю уже с меньшим накалом эмоций:
– Ты для чего статью собрался публиковать, а? Вот, послушай, что ты пишешь:
«После Ленина у нас не осталось людей, совмещающих в себе в таком диалектическом единстве теоретический и практический разум. Этот существенный пробел может заполнить только коллективная теоретическая мысль, развивающаяся в тесной связи с практическими задачами нашего социалистического строительства».
– И зачем тут эта фраза? Ради мелочного удовольствия лягнуть Сталина? Про коллективную теоретическую мысль и обобщение коллективного практического опыта партии надо написать, но без таких вот выпадов. Написать так, чтобы речь шла не о «заполнении пробелов, оставшихся после…», а о единственно возможном способе развития самой партии в диалектическом единстве ее теоретической и практической деятельности. Перо у тебя хлесткое, зачитаешься, – и я снова процитировал фразу из его статьи:
«...Надо выжечь "дух самомнения" у некоторых наших практиков, презрительно третирующих теорию и в этом самомнении не замечающих, что рост теоретической головы в их организме непропорционально отстает от роста конечностей и "хватательных органов"».
– Проехался ты по нашим чинушам хорошо, вот только выводы у тебя получились очень уязвимые, – продолжаю листать странички. – К чему ты приходишь? Смотри:
«Каждый комсомолец должен на своем опыте прорабатывать серьезно все вопросы и таким путем убеждаться в правильности генеральной линии нашей партии. Только такая убежденность, приобретенная на собственном опыте, путем самостоятельного продумывания всех основных вопросов, может иметь вес и ударную силу в практической деятельности. Вез этого условия практическая деятельность превращается в "службу" в чиновничье отношение к социалистическому строительству».
– По существу все верно, хотя здесь литературным талантом ты как-то не блеснул. Шлифовать надо… Но главное, какое напрашивается сопоставление? Руководящие практики теоретически не додумывают, и за них комсомольцы додумывать должны – так, что ли? Тебе тут же дискуссию 1923 года припомнят, тезис о молодежи, как барометре партии, и благополучно запишут в троцкисты!
Стэн очевидно уязвлен моими словами, но, насупившись, хранит молчание. Только его упрямый, сверлящий взгляд исподлобья выдает его настроение.
– Критиковать все горазды, – вступается за него Шацкин, – а как, по-твоему, надо написать?
– Во-первых, не противопоставлять «теоретически неразумных» партийцев «разумным» комсомольцам. Ведь вопрос о теоретической продуманности наших шагов в практической политике касается всей партии. Во-вторых, четко обозначить, в чем необходимость теоретического анализа практических шагов: марксистская теория дает нам возможность предвидения, понимание последствий того, что мы делаем. Для того, чтобы не тыкаться, как слепые котята, и не попадать впросак. В-третьих, настоять, что каждый коммунист – и комсомолец тоже – должен владеть способностью к теоретической оценке того, что предлагается сделать, чтобы единство воли партии опиралось на сознательную дисциплину партийцев, на обдуманные решения, а не на чинопочитание, не на преклонение нижестоящих перед велениями вышестоящих, – и добавляю:
– А как это написать, ты, Ян, и сам сообразишь. Это ведь должна быть твоя статья, не моя. Теперь о партийном обывателе, – обращаюсь уже прямо к Лазарю, взяв в руки и раскрыв на отмеченной закладкой странице толстенный том стенографического отчета съезда. – Товарищ Сталин сам сказал на XV съезде, что в нашей партии есть «индифферентные, равнодушные к вопросам партийной тактики элементы, голосующие закрыв глаза и плывущие по течению. Наличие большого количества таких элементов есть зло, с которым надо бороться. Эти элементы составляют болото нашей партии». Вот только решать, кто относится к болоту, он другим не доверит. И твоя попытка взять на себя смелость определить, кто является партийным обывателем, ему не понравится.
– Как будто я пишу свою статью для того, чтобы кому то понравиться! – фыркает в ответ Шацкин. – Как бы и не наоборот.
– Опять ты петушишься, – укоризненно бросаю я. – Дело ведь не персонально в Сталине. Я тебе уже говорил, что у тебя в статье так и остается неясным, по какому признаку ты зачисляешь в обыватели. По признаку голосования с большинством? Ну, и как на это посмотрит большинство? – и тут же сам отвечаю на этот вопрос. – Нетрудно догадаться: решат, что ты подкапываешься под линию большинства, отстаиваешь пресловутое «право на сомнение и колебание», о котором партийные пропагандисты последнее время не устают говорить, как об инструменте в руках оппозиции, служащем разложению единства наших рядов.
– Знаешь, Виктор, к черту такое большинство, которое сколачивается на основе идейной трусливости! – чувствуется, что Лазарь готов не на шутку вспылить.
– Ты же сам с большинством голосовал! – вступает в наш спор Лида, с укоризной глядя на комсомольского вожака. – И себя, выходит, в обыватели и идейные трусы зачислишь?
Шацкин резко поворачивается к ней, приоткрывает рот, – я уже почти слышу готовую сорваться с его языка гневную реплику, – но рот захлопывается и в комнате на минуту воцаряется молчание.
– Послушай моего совета, – возобновляю разговор с возможно более мягких ноток, – безадресными нападками и записыванием в обыватели тех, кому, по твоим же собственным словам, присущи все мыслимые партийные добродетели, ты никакого толка не добьешься. Еще и клевету на лучшие партийные кадры тебе припишут. Не бичевать идейную трусливость «вообще» нужно, а четко поставить вопрос: на какой основе формирование партийного большинства будет носить идейный, принципиальный, а не безыдейный и беспринципный характер?
– И как бы ты ответил? – спрашивает Лазарь с кривоватой ухмылкой, но голос его серьезен.
– А в партийном Уставе все написано, – гляжу ему прямо в глаза. – Его бы ещё исполнять научиться, и тогда все будет в порядке. Речь идет о праве членов партии на свободное обсуждение любых вопросов партийной жизни и о праве на критику. Будет свободное обсуждение – будет и сознательное голосование. Только, – не удерживаюсь от вздоха, – это не единственное условие.
– А что же ещё? – это уже моя жена интересуется.
– Можно всё понимать, и принимать решение осознанно… в пользу собственной карьеры. Тут корень зла. Взяв государственную власть, мы неизбежно разделили членов партии на рядовых партийцев, и тех, кто обременен постами и должностями. А бытие, как вы знаете, определяет сознание. Из начальственных кресел мир воспринимается иначе, чем от станка или от сохи. В чем-то взгляд становится шире, а в чем-то – сволочнее. Особенно, когда партиец превращается в чиновника, и начинает думать не о строительстве социализма, а о пайках, дачах и автомобилях для себя. Отсюда и берется императив: во всем угождать начальству, – что-то я разошелся. Хотел малость Шацкина остудить, а взамен предлагаю ему тему, об которую очень больно обжечься можно.
– Вот! – восклицает Лида. – Об этом и надо написать!
– Тут с плеча не руби, – возражаю ей. – За подобные слова нынче сразу же леваком ославят, а то и в троцкисты запишут.
Шацкин тут же откликнулся с нешуточной обидой:
– Я же не собираюсь трезвонить о термидоре и о перерождении партии!
– Это не помешает нашим бюрократам в порядке самозащиты навесить тебе любой подвернувшийся ярлык, – припечатываю в ответ, а затем перехожу к конструктивным предложениям. – К сожалению, социальное размежевание в обществе, и среди партийцев в том числе, на нынешнем историческом этапе неизбежно. Выделение бюрократического слоя в правящем классе объективно обусловлено, и с этим ничего в обозримой перспективе не поделаешь. Можно лишь смягчить последствия такого расслоения политико-идеологическими мерами, не допустить его превращения в полный разрыв и противостояние. Поэтому предлагаю тебе изменить посыл статьи: обыватель – не тот, кто голосует с большинством. На большинство ты не нападаешь, ты сам с большинством и сторонник генеральной линии. Ты нападаешь на тех, кто примыкает к большинству из карьеристских и вообще обывательских соображений. Кстати, именно это обывательское болото и надо подставить под тезис о «праве на сомнение и колебание», ибо как раз обыватель и будет колебаться в зависимости от дуновений начальственного ветра, и сомневаться в том, за что только вчера голосовал. А точнее, без сомнения отшвыривать прочь любые партийные решения, если сверху пошла такая установка…– собственно, на этом наши дебаты вокруг статей завершились, и мы вчетвером уселись вокруг стола – править тексты.