- Боюсь, что дольше, чем вы полагаете, мсье Никита.
Я обернулся. Гасконец вернул свитки в сундук и рассматривал что-то в дальнем углу.
- Здесь ещё одна дверь. – сказал он. – В нише, вот за этим шкафом. Только очень низкая, трудно будет протискиваться…
Я подошёл. Глубокая узкая ниша, в которой помешалась дверь, больше, чем наполовину загораживал высокий стоячий сундук. Всю нишу роме густо затянуло паутиной, покрытой в свою очередь висячими фестонами пыли. Неудивительно, что мы сразу её не заметили.
д'Эрваль ножнами обмахнул и пыль и заросли паутины. Нашим взорам открылась маленькая железная дверь. Вся она  - и металлические листы, и пересекающие их толстенные грубо кованые полосы, и массивные петли и четырёхгранные шляпки заклёпок, каждая размером с блюдце – была покрыта слоем рыжей ржавчины. Притолока, идущая поверху ниши,  представляла из себя могучий дубовый брус, весь изъеденный то ли древоточцами, то ли безжалостным временем. А может, и тем и другим. Точно такие же брусья образовывали могучий дверной косяк.
Н-да, такую ломом, пожалуй, не возьмёшь… - сказал подошедший сзади Ростовцев. Взорвать бы – да нечем. Тут пороха не меньше полупуда уйдёт, да и то, неизвестно возьмёт-ли…
Дверь, может и не возьмёт. – отозвался я, оценивая на глаз мощь и размеры дверных петель и чудовищного висячего замка. – А вот потолок точно обрушится, причём нам на головы. Так что лучше уж ломом.
- Здесь печати, три штуки.  – сообщил гасконец. – Одна свинцовая и две восковые, чёрного и красного воска, все закаменели.
Он кое-как втиснулся в нишу и теперь, скрючившись в три погибели, изучал находку вблизи.
- Снова орлы?
- Пентаграммы. И буквы еврейского алфавита, только другие. Не те, что на клочках пергамента.
Ростовцев присвистнул.
- Витальич, ты что-нибудь понимаешь? На кой ляд московскому государю запечатывать свою библиотеку каббалистическими значками? Я ещё понимаю – там, в коридоре, но на печатях-то?..
Я подумал и кивнул.
- Пожалуй, понимаю. Видишь ли, в основу книжного собрания Иоанна Васильевича легли книги, привезённые из Рима Софьей Палеолог. Про неё на Руси ходили упорные слущи, что византийская принцесса – ведьма, и привезла с собой кое-что посерьёзнее травников  да духовных книг на латыни. Говорили даже, что исменно она первая устроила тайник для своей библиотеки и наложила на него проклятие фараонов, которое узнала из пергаментов, там  же и хранящихся. А Иван Васильевич, унаследовав бабкину библиотеку, чернокнижные тома жечь не стал, но запер их в особой тайной комнате, о которой никто, кроме самого царя, не знал. Наложил на ту комнату заклятье, поражающее всякого, кто покусится на тайник "сохлой болезнью" и замкнул её на "замок неухватный". Вот, на этот самый, как я понимаю. 
- Экая, прости господи, бесовщина… - Ростовцев попятился и быстро перекрестился.  - Что же, предлагаешь ничего не трогать?
- Придётся тронуть. – вздохнул я. - Куда мы денемся? Ставлю медную полушку против золотого империала,  что нужный нашему гасконскому другу свиток как раз там и помещается.
О том, что то непонятное, ради чего я сам ввязался в эту авантюру тожеЮ скорее всего помещается в «чёрной», запретной части библиотеки, я благоразумно умолчал.
Ростовцев иронически хмыкнул.
- Не буду я с тобой спорить. Полушки жаль. Нам бы сейчас попа, или хоть святой воды, дверь окропить…
- Чего нет, того нет. Давай, может, коньяком? Во фляжке, кажется, ещё осталось…
И я снова зашарил в сумке.
***
Выглянув в очередной раз из-за поворота коридора, Гжегош обнаружил, что русский, оставленный караулить Делию и других пленников, по одному заталкивает их в дверь в стене. Прежде чем поляк успел сообразить, что следует предпринять, и дверь захлопнулась. Заскрежетало железо засова.
Дело оборачивалось худо. Если за этой дверью находится то, за чем они пришли сюда – тогда ещё ничего, тогда можно подождать и снова сесть русским на хвост. Хуже, если они будут выбираться другим путём. Гжегош понимал, что дверь ему не выломать, ни сабоя, ни пистоли в этом деле не помощники. Чадящей же в фонаре свечи надолго не хватит, а потом – тьма и неизбежная смерть от голода и жажды. Это, конечно, если не хватит духу пустить себе пулю в лоб…
Оставалось ждать. Он сел на пол, привалившись спиной к кирпичам и поставил фонарь перед собой. Вокруг копошились и пищали крысы и самая крупная, вожак, сидела перед ним, по-заячьи сложив передние лапки, и отблески свечи играли в её выпуклых, как бусины, красных глазках.

Отредактировано Ромей (21-08-2022 19:32:01)

***
- Как же же мне с вами поступить, ротмистр?
Вревский стоял навытяжку посреди огромного кабинета, перед просторным, как плац, письменным столом. На письменном приборе сверкал ярко начищенными бронзовыми шароварами негр, опирающийся на трёхлапый якорь между двумя бронзовыми же кадками-чернильницами – торс у негра был искусно вырезан из эбеново-чёрного камня, и одни только белки сверкали кварцевыми вставками. Со стены за спиной Аракчеева строго смотрел на посетителя государь-император Александр Павлович.
- Как вам будет угодно, ваша светлость! Готов служить Отечеству там, где это необходимо…
- Я в этом и не сомневаюсь, ротмистр. Вопрос только  - где это действительно необходимо…
После достопамятного визита в Зимний, Вревский сутки провёл в казармах Семёновского полка, куда ему было предписано отправиться сразу же по окончании аудиенции у Аракчеева. Он попытался расспросить своего адъютанта, который передал это распоряжение, почему нельзя к себе на Фонтанку – хотя бы заехать за вещами -  но приятель внезапно сделался неразговорчивым и от дальнейших объяснений уклонился. Так и просидел  сычом всю дорогу в экипаже, и явно вздохнул с облегчением, расставаясь с бароном возле парадного подъезда
В казармах ему отвели пустующую офицерскую квартирку – совсем тесную, из двух комнат с прихожей и ванной комнатой. Дежурный офицер, принявший Вревского из заботливых рук аракчеевского адъютанта,  предложил ротмистру воздержаться от общения с кем бы то ни было. «Обед и ужин, ежели пожелаете, доставят из ресторации по соседству, а пока вам лучше не выходить.» Изумлённый таким поворотом Вревский осведомился, уж не арестован ли он. В ответ офицер горячо заверил, что нет, ничего подобного, но на прощанье многозначительно поднял указательный палец – мол, сами думайте, откуда исходит рекомендация.
Пришлось подчиниться. Ни в какую ресторацию Вревский посылать, конечно, не стал, удовлетворившись местной стряпнёй. Да и не до разносолов ему было  - всё внимание барона занимало теперь непонятное положение, в котором он так неожиданно оказался. По собственной, что характерно, неосторожности, а пожалуй, что и дурости…
Гадал он всю ночь – а наутро за ним приехал на двуколке тот же адъютант, и не прошло и часа, как Вревский стоял навытяжку перед Аракчеевым. Сесть на этот раз ему не предложили.
- Как вы полагаете, почему ваши товарищи поручик Ростовцев и корнет Веденякин  скрыли такое важное происшествие? – неожиданно спросил Аракчеев.  – Это ведь очень важно, согласитесь – а тут ни слова ни своему полковому командиру, ни более высокому начальству!
Ротмистр отметил про себя, что  граф принял известие о появлении гостей из грядущего как непреложный факт, и теперь, похоже,  прикидывает, как включить его в свои расчёты. А что они у него есть – сомневаться не приходится.
- Полагаю, им обоим задурил головы Басаргин.  Ростовцев ловит каждое его слово, а тот настаивает на сохранении строжайшей тайны. Именно Басаргин убедил поручика сжечь отбитую у французов библиотеку. Я удивляюсь только, как он решился сохранить оставшуюся часть – наверное, всё же, усомнился…
Аракчеев покачал головой.
- Что ж, может, вы и правы. Возможность заглянуть в будущее – большой соблазн, и на молодых офицеров это, конечно, не могло не произвести впечатление.
Вревский молчал, не в силах понять: осуждает собеседник поведение Ростовцева и корнета, или наоборот, находит им оправдание? В любом случае, сейчас следует взвешивать каждое слово…
- Раз уж вы, ротмистр, оказались причастны к этому делу… - Аракчеев остановился прямо перед Вревским и заговорил, слегка откинувшись головой и плечами назад.  -  Раз уж вы в этом деле с головой, то придётся вам и дальше им заниматься.
Он повернулся на каблуках и снова сел за стол.
  - Отправитесь в имение Ростовцевых с воинской командой. Вот вам бумага – вывезете всё книги, которые прислал туда поручик. Справитесь?
Вревский помедлил – но ответил честно, как думал.
-Если честно, то не хотелось бы браться за такое дело. Это будет выглядеть… не слишком благородно. В конце концов, он мой боевой товарищ. Да и в имении меня приняли, как гостя, вылечили, а я, теперь, выходит, донёс на них…
Аракчеев скривился, словно откусил лимон.
- Оставьте эти глупости воспитанницам Смольного института, ротмистр! Если хотите и впрямь деле послужить Отечеству – вот вам прекрасная возможность.
Он встал из-за стола и прошёлся туда-сюда по кабинету.
-  Дело в том, ротмистр, в том, что некому это дело поручить. Тут нужен надёжный человек, который был бы в курсе событий, а такого у меня попросту нет. Посвящать же новых людей я пока не хочу, опасаюсь, как бы сведения не утекли раньше времени. Бог знает, что предпримет Государь, если они дойдут до него раньше времени! Он и так весь в военных заботах, и следует сначала хорошенько во всём разобраться…
А Аракчеев-то ох, как не прост, подумал Вревский. Конечно, на таком посту простаку делать нечего… Да, все только и знают, что твердят о его бескорыстии и верности Александру, и недаром на пожалованном ему вместе с графским титулом гербе красуется девиз «Без лести предан».  А всё же – не приходится сомневаться, что он строит на произошедшем какие-то свои расчёты. А значит – надо побеспокоиться о том, чтобы и ему, барону Вревскому, нашлось в этих расчётах достойное место.
_ а что с моей…хм.. спутницей и тем, другим господином? – осторожно осведомился он.
- Об этом не беспокойтесь. Я позабочусь, чтобы их устроили в каком-нибудь тихом месте, подальше от посторонних взглядов. О нет, никаких крепостей и казематов, разумеется… - добавил он, поймав встревоженный взгляд собеседника. – Небольшой уютный домик где-нибудь на окраине с надёжной охраной, куда я смог бы иногда заезжать и беседовать с ними на разные темы.  А когда привезёте книги – помогут их разбирать.
- А как же прочие гости из грядущего? Те, что остались, с партизанами?
Аракчеев ответил не сразу.
- К вашему возвращению я решу, как с ними поступить. Пока же, согласитесь, добраться до них нее так-то просто – Вязьма и все окрестные поселения, включая эти их Будищи, теперь под французом. Они ведь, если я память мне не изменяет, подчинены капитану Сеславину?
- Так точно, состоят в его партизанском отряде отдельной летучей командой.
- Вот и хорошо, надо ему написать, пусть пока как-нибудь незаметно за ними приглядит. А там решим, как с ними быть.
Он позвонил в колокольчик. На пороге возник адъютант – тот же самый, отметил барон. Похоже, Аракчеев действительно старается по возможности сократить круг посвящённых.
- Бумаги вам приготовят, дорожные и проездные суммы получите в моей канцелярии. – сказал граф. – Людей для вас отберём доверенных, самых надёжных. По документам отправитесь в Воронежскую губернию с инспекцией по рекрутским делам.
Он сделал паузу.
- Я очень на вас надеюсь, ротмистр. Может статься, что сейчас важнее этого дела в России нет.

VIII

На то, чтобы одолеть дверь в «чёрное» книгохранилище ушли два часа, погнутый лом и сломанная пополам рукоять кирки. Крепко строили при Великом князе Иване Третьем, ничего не скажешь.
Узкая комната – сущий склеп! – была заставлена по стенам тяжкими коваными сундуками с огромными, каждый размером с суповую тарелку, висячими замками. В петлях висели свинцовые пломбы. Я рассмотрел одну – никаких орлёных оттисков, пентаграммы и кабалистические значки. А в дальнем углу, затянутом целиком густой серой паутиной…
…в дальнем углу у низкого стола сидел человек – вернее, высохшая в сухом воздухе подземелья мумия. Изборождённое глубокими морщинами тёмно-коричневое пергаментное лицо, высохшие в узлах суставов пальцы, между которыми застыло длинное гусиное перо с серебряным наконечником. На столешнице, перед мумией – клочок пергамента, покрытый неровными строками. Я наклонился, подсветил фонарём. Латынь.
Последний хранитель библиотеки. – шёпотом произнёс Ростовцев. – Любопытно, кто бы это мог быть?
- Позвольте, мсье…
Д'Эрваль деликатно потеснил меня и склонился к пергаменту, обмахнув с него пыль и паутину. Перо при этом выпало из мумифицированных пальцев и со звоном покатилось по каменными плитам пола. Ростовцев вздрогнул и мелко перекрестился.
- Если верить подписи на пергаменте, это Иоганн  Веттерман. – сообщил малое время спустя гасконец.  — Сам пергамент – своего рода предсмертное послание. Он тут пишет, что его замуровали в склепе без воды и еды, оставив единственную свечу. Надо думать – чтобы успел написать напоследок.
Свеча, точнее, оставшаяся от неё лужица закаменевшего воска, помещалась в маленькой серебряной плошке с ручкой.
- Иоганн Веттерман был пастором в городе Депт. – продолжил Д'Эрваль.  -  Когда царь Иоанн Иоанн обвинил дерптских немцев в тайных сношениях с ливонским магистром и  переселил их семьями в Углич, Владимир, Кострому и Нижний Новгород, Веттерман отправился вместе  со своей паствой в ссылку. Как духовный пастырь, он имел право посещать все города, в которых были поселены немцы. Московский царь относился к нему с уважением, поручил ему разобрать свою библиотеку и сделать переводы некоторых книг на русский язык.
- Откуда вам всё это известно? – спросил Ростовцев.
- Я же говорил: прежде, чем отправиться в Россию я собрал всё, что мог, о библиотеке царя Иоанна. А до этого сведения собирал мой отец. А до него…
- Да- да,мы помним. – Я прервал гасконца, оседлавшего  любимый конёк семейной истории – Так что там дальше с Веттерманом?
- Он вернулся в Европу и оставил воспоминания о своей встрече с московским государем. В них было и описание царской библиотеки. Вот, если позволите…
Он выудил из-за обшлага мундира свой блокнот.
– Рассказ пастора, вернувшегося на родину в 1896-м году от рождества христова записал сам рижский бургомистр Франц Ниенштедт для своей «ливонской хроники.  Я выписал себе отрывок.
И он начал читать,  медленно, с запинками, из-за того, что приходилось по ходу дела переводить документ на русский. 
- Веттермана, как ученого человека, весьма почитал Великий князь, и даже  велел показать ему свою либерею, состоявшую из книг на еврейском, греческом и латинском языках, которую его предки в древние времена получили от константинопольского патриарха, когда приняли христианскую веру по греческому исповеданию. Эти книги как драгоценное сокровище хранились замурованными в двух сводчатых подвалах подле царского покоя…
- Надо полагать, речь идёт о каких-то других покоях. – сказал гасконец, оторвавшись от блокнота. – Вряд ли московский царь жил в подземном склепе.
- У Иоанна Васильевича были порой довольно необычные пристрастия. – ответил я. – да вы читайте, Жан, не отвлекайтесь.
-  … Великий князь много хорошего слышал об этом ученом человеке, Иоганне Веттермане, о его добродетели и знаниях, потому велел отворить свою великолепную либерею, которую не открывали больше ста лет, и пригласил через своего верховного канцлера и дьяка Андрея Солкана, Никиту Висровату, Фунику и вышеозначенного Иоганна Веттермана, и в их присутствии велел вынести сундуки с книгами. Веттерман нашел в них много сочинений, на которые ссылаются наши учёные мужи, но которых у них нет, так как они сожжены или разрознены при войнах, как то было с Птолемеевой и другими либереями...
- Не понимаю… Ростовцев нахмурился. - если этот ваш Виттерман вернулся в Европу и рассказал о библиотеке рижскому градоначальнику – то это кто?
Он указал  на мумию, по прежнему сидящую у стола. Гасконец пожал плечами.
- Не знаю. Может, он потом  снова приехал в Московию?
Я покачал головой.
Это вряд ли. Во-первых, Жан, если верить рижскому бургомистру, он встречался с Веттерманом в девяносто шестом году. А Иоанн Васильевич оставил подлунный мир за двенадцать лет до этого, в тысяча пятьсот восемьдесят четвёртом. А во вторых – не в его характере было отпускать человека, чья голова набита подобными тайнами.  Думаю, в Европу отбыл кто-то похожий на Виттермана – и принялся рассказывать там безобидные байки.  В конце концов, за тридцать лет человек может измениться до неузнаваемости… А настоящий Веттерман – вот.
И в свою очередь ткнул пальцем в мумию. Та никак не отреагировала на столь фамильярное обращение.
Ростовцев недоверчиво хмыкнул.
- И что он такого знал, из-за чего его понадобилось… вот так?
- Кроме местонахождения и подлинного состава царской библиотеки?  Об этом, поручик,  надо спрашивать не меня, а тень Иоанна Грозного. Если, не приведи Бог, у вас получится её вызвать?
- Вызвать? Это как?
- Проехали. – я ещё раз напомнил себе, что за словами надо следить. Спиритизм пока здесь неизвестен, он войдёт в моду только во второй половине века… - и вообще, давайте-ка займёмся делом. Работы тут непочатый край, свечи все изведём – что делать будем?
Мы оставили в покое прах пастора Иоганна Веттермана – благо в склепе было ещё на что посмотреть. Гасконец прошёлся вдоль сундуков, трогая печати, свисающие с петель.
- Я ведь говорил уже, что отец запрашивал учёных мужей из Московского Университета о библиотеке царя? Ему тогда ответили, что не знают, где её искать, но в приложенном к письму списке были перечислены книги, считающиеся безвозвратно утерянными – но которые, возможно, входят в собрание. Это все сорок томов истории Полибия, «Оратории и поэмы» Кальва, соперника Цицерона в ораторском искусстве, о чьих произведениях нет никаких сведений. Это все сто сорок свитков «истории» Тита Ливия – при том, что сейчас известно только тридцать пять, полные, без купюр и сокращений, тексты «Энеиды» Вергилия и  комедий «Аристофана и многое другое. Всего в библиотеке насчитывалось не меньше восьмисот томов  - очень много по тем временам. В письме упоминалось,  для их перевозки понадобилось, ни много ни мало, семьдесят возов.
Ну, это, надо думать, вместе с сундуками… - ответил я. Но да, объём приличный. И как это всё отсюда вытаскивать?
Придумаем что-нибудь. – беспечно отозвался Ростовцев. – Не оставлять же эдакое добро Бонапарту и крысам. Ты лучше глянь,  Витальич, какая штуковина…
Я подошёл. Поручик стоял перед небольшим сундучком, взгромождённым, как на пьедестал, на другой, гораздо больше размерами.  Сундучок, весь из кованого железа, толстенными медными полосами и  для верности обмотан железными цепями, запертыми на три висячих замка. Всё это – и цепи, и замки, и сам сундучок - были обильно увешано печатями с каббалистическими и Бог ещё знает какими символами.
- Вероятно здесь что-то совсем уж запретное. – сказал Ростовцев. Вон, сколько всего нагородили. – Как думаешь, Витальич, что там, внутри?
«Некрономикон». – усмехнулся я. – Проклятое творение безумного араба аль-Хазре́да, не к ночи будь помянут.
Д'Эрваль удивлённо поднял брови.
- «Некрономикон»? Звучит пугающе… признаться, никогда о таком не слышал.
- Неудивительно. На самом деле, этой книги не существует. Её, как и самого автора, придумал один американский литератор. А потом  другой писатель, уже наш, российский, позаимствовал эту придумку для своего романа. Только он…
И едва успел прикусить язык. Ни Говард Лавкрафт, ни любимый мной Андрей Лазарчук ещё не осчастливили этот мир своими сочинениями. 
- …Только он ещё не родился? – понимающе ухмыльнулся Ростовцев.
Я кивнул. Умница всё же поручик, всё понимает…
Гасконец озадаченно посмотрел на нас обоих, потом махнул рукой. Похоже, он уже начинает привыкать к моим «оговоркам».
-  впрочем, это неважно. А вот в сундучок надо заглянуть в первую очередь. Любопытно, что там такого, если понадобилось вешать аж три замка?
И я потянулся за ломом.

- На каком это языке?  - озадаченно спросил учёный. – Буквы знакомые, смесь латинского алфавита и кельтского оргамического письма, а вот содержание…
- Разберёмся.  – сказал Д'Эрваль. – Обязательно разберёмся и переведём… потом, позже.
Глаза у него сияли, а к груди гасконец прижимал «катарский свиток», извлечённый из сундука – обеими руками, как нечто хрупкое и невыразимо ценное. Оно и было для него подлинной драгоценностью – пергамент, написанный потомками трёх «совершенных», бежавших некогда от костров инквизиции, чтобы сберечь величайшую свою тайну. Здесь сложный перевод не требовался – достаточно было бросить на пергамент один-единственный взгляд, чтобы убедиться в том, что это то, ради чего дальний потомок рыцаря Хуго и  явился в далёкую Россию.
Немного всё же надо иным людям для  счастья…
Учёный вопросительно взглянул на меня. Я кивнул, и он перевернул очередную страницу – пальцы в тонких лайковых перчатках, изрядно заляпанных ржавчиной и подземной пылью, едва касались древнего пергамента.
- Стойте!
Рука француза замерла.
- В чём дело, мсье? Вы увидели что-то знакомое?
У меня в глазах плыли тёмные круги, колени внезапно сделались ватными.  Посреди страницы, в окружении непривычных значков в иде пересекающихся чёрточек, волнистых линий и концентрических кругов помещалось изображение кресла. Я сразу узнал его, хотя ни разу не видел со стороны – ни в тот, первый раз, когда оказался в туманной комнате, ни в следующий, когда она мне только лишь пригрезилась. Вот и туман, окружающий загадочный предмет меблировки, присутствует в виде редкой наклонной штриховки и мелких чернильных крапинок…
Я стоял и, не мигая, смотрел на рисунок. Мои спутники терпеливо ждали, а в голове тяжкой назойливой мухой билась единственная и совершенно сейчас неуместная фраза:
«…Вот тебе, бабушка, и Юрьев день…»