***
В Павлово мы не задержались. Не застав там Богданского – штаб-ротмистр выдвинулся со всем своим отрядом в Большой двор, на  соединение с главными силами куринцев – мы дали передохнуть лошадям, наскоро перекусили от щедрот павловского старосты и отправились следом за павлоградцами. Проводниками с нами отправились двое мужиков -  тех самых, которых мы заметили давеча на дороге. Тот, что постарше, крестьянин одной из окрестных деревень носил имя Герасим (я едва не поинтересовался, есть ли у него собака, и не Муму ли её кличут, да вовремя прикусил язык) с физиономией, до самых глаз заросшей чёрной, с проседью, проволочной бородой. Сидел он на неказистой крестьянской кобылёшке, как тут говорили, «охлюпкой» - седло заменял кусок войлока, наброшенный на лошадиную  спину и прихваченный подобием подпруги, а вместо стремян ноги в лаптях с онучами Герасим вдевал в верёвочные петли. Вооружён он был упомянутой уже косой в дополнение к французскому сапёрному тесаку со страхолюдной пилой на обухе, продетом, за неимением ножен, в лыковую петлю.
Второй сопровождающий, житель Павлова по имени Гнат, был лет на десять моложе. Он мог похвастать куда более богатым снаряжением. Лошадь его красовалась под хорошим седлом, которое Ростовцев объявил французским, строевым; сам всадник щеголял в четвероугольной красного сукна шапке и синем гусарском ментике со споротыми шнурами. На вопрос ростовцевского ординарца Прокопыча, зачем он испортил эдакую красоту, Гнат ответил: «а как же не спороть-то? Наши мужички как увидят снурки – разбирать не станут, оглоушат ослопом, как прочих хранцузов. Ничо, я снурки Матрёне отдал, дочке –  она, даром что несмышлёная, а до рукоделья всякого шибко охочая.  Пу-ущай порадуется…»
Вооружился Гнат на зависть любому «самооборонцу».  Вместо косы пика, настоящая, уланская, с двуцветным красно-белым флажком-флюгаркой на красном древке и с кожаной петлёй для руки;  на поясе – драгунский французский палаш в жестяных ножнах, когда-то блестящих, а теперь обильно тронутых рыжей ржавчиной. Из-за кушака высовывался  старинного облика пистолет  – судя по форме ручки и уцелевшим кусочками перламутра, некогда составлявшим богатую инкрустацию, персидской или турецкой работы.
- Небось в Москве, на Сухаревке пистолю-то купил? – спросил Прокопыч, разглядывая грозное оружие. Гнат уже успел похвастать, что до «пришествия Бунопартия» частенько ездил в Москву – возил на продажу платки и шёлковые шали с ткацкой фабрички, которую держит его брат и трое других жителей Павлова, тоже промышляющих ткацким ремеслом.  «Потому - мне доверие есть!  - говорил он. – Весь товар распродам, всё, что велено, закуплю на рынке, ни на полушку в обман не введу!»
- Знам мы енту Сухаревку! – буркнул Герасим, услыхав вопрос Прокопыча. Я уже успел заметить, что крестьянин недолюбливает своего зажиточного «соратника» и не упускает случая его подколоть.  – Оне небось, всем селом в Москву ездили. Как войско и жители ушли по распоряжению ихней светлости градоначальника Растопчина – так павловския сейчас поклались на телеги и в город поехали.
- Грабить, што ль? – понимающе ухмыльнулся Прокопыч.
- А то как же! Добро-то брошено, бери – не хочу! Небось, не хватится никто…
- А не испугались, что лошадей французы не отнимут? – поинтересовался уже я. Мне было, конечно, известно – и из книг в прошлой жизни, и из рассказов московских беженцев в этой – что крестьяне подмосковных уездов не отказывали себе  в удовольствии разграбить оставленный на произвол судьбы город. Однако же – хотелось лишний раз  получить подтверждение из первых рук.
Гнат собрался ответить и даже открыл до этого рот, но Герасим снова влез со своими объяснениями:
- А чего им пугаться-то барин, сам посуди? Хранцузы к ним с полным уважением: везите, мол,  в город хлеб, муку, говядину и прочия припасы - всё купим! Да только не вышло у павловских прибытка: супостаты им негодными бумажками за припас заплатили! А они и разы – вернулись домой, собрали по дворам, у кото что запасено – и снова в Москву, торговать. Это только потом жандармский урядник из Владимира, от губернского начальства приезжал и растолковал, то за те бумажки, буде кто ими расплачиваться вздумает, каторга выходит, Сибирь. То-то же воя по павловским дворам стояло в тот вечер…
И захохотал, широко распахивая щербатую пасть. Горю соседей, попытавшихся нажиться на поставках и попавших впросак с фальшивыми купюрами, он явно не сочувствовал.
- Да уж, энтот объяснит, жди… - буркнул Гнат. Герасима он явно побаивался. – Брательник мой стал, было,  расспрашивать, что да как, так его сейчас кулачищем в зубы!
- С вашим братом только так и надо! – отрезал крестьянин. - У людёв горе, супостат город разоряет, -  а они  грабить!
- И очень напрасно вы так говорите, дядечка! - осторожно возразил Гнат. - Рази ж мы какие злыдни? Взяли, что брошено – добро пропадает, не хранцузу же его оставлять?
- Уж у вас, храпоидолов, известно, не пропадёт! - ухмыльнулся Прокопыч. – Жители московские добро наживали, горбатились, что от родителев получено, берегли да приумножали -   а вы и рады растаскивать. Как же,  не пито-не едено, дармовой прибыток!
- А  когда народ из Москвы бежал кто с чем – не вы ли за подводы  втрое, вчетверо ломили?  - перебил ординарца Герасим. Дискуссия явно задела его за живое. – Вот уж верно говорят: кому война, а кому мать родна! Хужей татар, право слово…
- Это мне-то мать родна? – не выдержал Гнат. – Это я-то хужей татарина? Да хранцузы кума моего из деревни Сепурины повесили до смерти! И два двора ишшо спалили - а ты на меня лаешься, быдто я корысти ради, а не за веру стражаюсь! А ежели я за обидные да пакостливые слова в рыло те заеду?
Герасим почернел лицом и перекинул ногу через спину кобылёшки – спешиться и драться с обидчиком. Гнат, раззадоренный собственной решимостью, молодецки соскочил с седла – и быть бы тут сече великой, если бы не Ростовцев, до сего момента развлекавшийся склокой.
- А ну прекратить! – поручик говорил негромко, но тон его словно окатил ссорящихся ледяной водой из ушата. -  Кто  из вас мер-р-рзавцы, вздумает сейчас кулачки поразмять– самолично прикажу выпороть, и никакой Курин вам не поможет, будь он хоть трижды ерой. Сам же ещё портки с вас стащит и под плети пристроит…
«Самооборонцы» угрюмо таращились на встрявшего некстати офицера, но спорить, а тем более, выказывать неподчинение, не рискнули – в том, что Ростовцев он  исполнит свою угрозу, сомнений ни у кого не возникло. Прокопыч же из-за спины барина строил зверские рожи и многозначительно похлопывал по ладони сложенной вдвое нагайкой.
- Да вы носы-то не вешайте… - примирительно заговорил поручик. - Не время сейчас ссорится между собой.  Не сегодня-завтра француз выдвинется из Богородска на ваш Большой двор – вот там и посмотрим, что вы тут за Аники-воины…

Отредактировано Ромей (13-07-2022 13:42:05)

***
Сон никак не шёл – не помогала даже смертельная усталость после изнуряющей скачки, когда меньше, чем за сутки д'Эрваль добрался до небольшого села, занятого французским авангардом. Как он ухитрился при этом не загнать своего ганноверского жеребца – оставалось только гадать…  В-общем, поворочавшись с полчаса на лавке в вонючей крестьянской избе, он, наконец, не выдержал и, накинув поверх рубахи, шинель вышел во двор.
Здесь повсюду догорали костры, маячили возле покосившейся жердяной изгороди обозные фуры, стояли составленные в козла ружья. Возле коновязи фыркали притомившиеся за день лошади, пахло супом, неизменным походным блюдом французской армии, сдобренным на этот раз добытой у местных пейзан говядиной. Кучки солдат гомонили у огня по-немецки – услыхав их гортанную речь, лейтенант скривился.  Адъютант самого маршала – важная птица, вот только вымотанным долгим дневным маршем и постоянным ожиданием налёт русских герильясов солдатам – это были вестфальские пешие егеря из корпуса Нея -  было на него решительно наплевать. Никто не подвинулся, не позвал лейтенанта к огню, не сунул в руку кружку подогретого вина с щепоткой корицы. Не то, чтобы ему так уж хотелось есть –   перед сном он перекусил куском грубого ржаного хлеба и ломтём сала с луковицей – но как же с солдатским товариществом, свойственным всем, кто имеет честь служить в рядах Великой Армии? Впрочем, немцы есть немцы – глупо ждать от них приличных манер, или хотя бы простой доброжелательности по отношению к французскому офицеру. Унижаться же до просьбы пустить погреться у огня,  не хотелось.  Оно конечно, Liberté, Égalité, Fraternité  - но, кто такие эти колбасники, чтобы их упрашивал о чём-то потомок одного из древнейших гасконских дворянских родов?
К ночи заметно похолодало – октябрь есть октябрь, тем более здесь, на бескрайней русской равнине, где снег, как говорят, выпадает даже в ноябре. Д'Эрваль постоял немного у задней калитки, наблюдая за струящейся позади огородов речушкой. Огляделся, обнаружил на берегу низенький стожок сена, невесть как избегшим внимания фуражиров и не пошедший на солдатские постели. Это прибежище показалось лейтенанту предпочтительнее крестьянской избы – здесь хотя бы не смердело скисшим капустным супом и прелыми тряпичными обмотками, которые русские пейзане наматывали поверх своих плетёных из полос коры башмаков -  обмотки эти  именовались непроизносимым словом «оnuchi». Он устроился в стогу, завернувшись в шинель. Мелькнула мысль сходить к коновязи, где сох на жердине его вальтрап, но по здравому размышлению от идеи лейтенант отказался – пока будешь ходить, набредёт со двора притомившийся вестфалец и займёт такое удачное место. Не в склоку же с ним вступать, козыряя лейтенантским чином…
Сон всё не шёл. По небу, закрывая россыпи звёзд, проплывали редкие облачка, и д'Эрваль подумал, что бессонница его какая-то необычная, тревожная – ворочается внутри эдакий червячок и грызёт, грызёт, предупреждая… о чём? Вряд ли о грядущей смерти – конечно, назавтра предстоит жаркое дело, но ему, как присланному из штаба маршала адъютанту, совершенно незачем лезть в первую линию и скрещивать свой клинок с дрекольем местных пейзан. Но червячок всё ворочался и грыз, и тогда он засунул ладонь за ворот рубашки и нащупал тонкий витой шнурок, на котором висел небольшой, отлитый из бронзы, крест.
В окрестностях Табра д'Эрвалей спокон веку почитали, как добрых католиков, несмотря на то, что во время гугенотских войн тогдашний глава семейства присоединился к свите будущего короля Генриха Бурбона – будущего Генриха Четвёртого.  Здесь же, в армии Наполеона  религия была не в чести, и мало кто обратил бы внимание на странную форму крестика. На первый взгляд ничего необычного – четыре одинаковые расширяющиеся лопасти, как у креста мальтийских рыцарей, только не раздваивающиеся, а а оканчивающиеся тремя зубцами, чем-то напоминающими древнюю геральдическую корону. Сходство усиливали шарики на каждом из «зубцов», и у любого католического священника возникло бы к владельцу этого креста немало вопросов. Но где, скажите, взяться этому самому  священнику на биваке вестфальских стрелков, которые, к тому же, сплошь кальвинисты, и в католических символах разбираются, как русская хрюшка в греческих оливках?
Вот уж удивились бы сослуживцы лейтенанта д'Эрваля, увидав, что он, вытащив крестик, сначала благоговейным жестом приложил его ко лбу, а потом поцеловал и принялся что-то шептать под нос на незнакомом языке! Но такого любопытствующего рядом не случилось, и некому было поинтересоваться, что за странный религиозный обряд отправляет лейтенант. Впрочем, свобода совести и вероисповеданий – несомненное завоевание Французской Революции, и в армии к нему относились с неизменным уважением. Хочет бормотать – пусть бормочет, его дело…
Лейтенант закончил читать молитву и спрятал крестик за пазуху. Обязательно надо остаться завтра в живых, думал он. Нет, смерти лейтенант не боялся – но в этом случае клятва, которой уже седьмой век следует род д'Эрвалей из Гаскони, останется неисполненной. Потому что он последний, кто может сделать всё, что нужно – и видит Бог, речь идёт отнюдь не о поисках какой-то там книжонки, напечатанной, к тому же, немцем.
Должен сделать, потому что - больше некому.
Совсем.

***
Стволы пушек один за другим развернулись в сторону села. Номера откатывали в тыл зарядные ящики, уводили лошадей, разбирали  банники, прибойники и торопливо занимали положенные места у орудий.  Стоящий рядом с д'Эрвалем капитан-артиллерист довольно крякнул -  батарейная полурота демонстрировала недюжинную выучку, и командира радовало, что адъютант маршала видит, как славно они справляются со своими обязанностями. 
Лейтенант повернулся в седле. Справа по бревенчатому мостику переправлялась через речку Вохна пехота; вюртембергские конные егеря в своих зелёных с жёлтой отделкой мундирах и высоких гребнястых касках уже рысили по направлению к селу. За ними тарахтели обозные телеги и поспевали, порой переходя на бег, как и положено лёгкой пехоте, стрелки-вольтижёры. Всё правильно – передовой отряд выдвигается вперёд с целью оценить обстановку и произвести разведку. Позади, за их спинами, в полном соответствии с составленной диспозицией в молчании разворачивались главные силы, имея на левом фланге, у опушки сосновой рощи, четыре восьмифунтовки.  Так что – засел  в селе неприятель, или его там и в помине нет – теперь уже роли не играет. Никто не собирается миндальничать с восставшими; надо будет вешать – значит, станут вешать. Успехи блестящих военных кампаний Императора построены на непреложном правиле: «война сама себя кормит», а значит – русским пейзанам, хотят они того, или не хотят, придётся поделиться припасами. Или умереть, всё равно потеряв своё имущество вместе с жилищами, которые в таком случае предадут огню.  лишившись всего.
Замыкающие пехотинцы вслед за повозками втянулись в село. д'Эрваль приподнялся на стременах и всмотрелся, приложив руку козырьком к киверу. Ничего – ни суеты, ни мечущихся туда-сюда людей, ни прочих обязательных признаков стычки и начавшегося грабежа. Похоже, посланные вчера разведчики что-то напутали, и в селе – как его там, «Grande Сour»?  – неприятеля нет. А может они все сбежали ночью, узнав о скором приближении авангарда? Что ж, разумное решение – против пушек и линейной пехоты герильясам нипочём не выстоять…
И словно в ответ в селе захлопали врассыпную ружья, донеслись едва слышные на таком расстоянии крики. На околице показались три верховых вюртембержца – они во весь опор погоняли лошадей, то и дело оглядываясь назад. Из-за плетней пыхнули белые дымки выстрелов, один из всадников кубарем полетел с седла, а из деревни уже выбегали группами по три-четыре человека, вольтижёры. Выбегали – и торопливо сбивались в кучки. Следом за ними валила, оглушительно гомоня, толпа пейзан. Они, словно собаки кабана, обкладывали ощетинившиеся иголками штыков пехотные «ежи», но сделать ничего не могли – вольтижёры пятились, прокладывая себе путь в этом бурлящем, остервенелом потоке вооружённых чем попало людей.
Позади загрохотали копыта  – от моста во весь опор летел  юноша-адъютант. На скаку он размахивал рукой, указывая артиллеристам на побоище.
- Merde!  – оценил обстановку капитан. – Сейчас нельзя,  пехоту побьём! Вот отгонят этих мизераблей хоть шагов на полсотни, и тогда…
Этого, похоже, ждать было недолго. Загрохотали барабаны, тонко засвистела флейта, и батальонная шеренга скорым шагом двинулась навстречу отступающим вольтижёрам. На правом, противоположном фланге уже выстраивались для атаки остатки конноегерского эскадрона – вюртембержцы, крепкие вояки, жаждали посчитаться за своих завлечённых в ловушку земляков.
- Что вы собираетесь делать, мсье? – спросил д'Эрваль. Артиллерист прав – сейчас бить по преследующим пехотинцев пейзанам нельзя, слишком велик риск угодить с первого же залпа в своих.
- Надо прямо сейчас зажечь село брандскугелями. - решил капитан. – Будем бить поверх голов пейзан - глядишь, испугаются и оставят вольтижёров в покое. А когда пехота прижмёт их к горящим избам – побросают оружие и разбегутся. Если им это, конечно, позволят…
Д'Эрваль кивнул, соглашаясь. Эти сумасшедшие селяне сами выбрали свою судьбу, решившись оказать сопротивление - и не жалкой фуражирской партии из полусотни нестроевых с жиденьким кавалерийским конвоем,  а полноценному, многочисленному отряду регулярной армии. Что ж, пусть теперь пеняют на себя  - la guerre comme à la guerre , не так ли?

Отредактировано Ромей (16-07-2022 12:50:56)