***
Из Павлова мы выехали за полдень следующего дня в прескверном состоянии духа и тела. Колени ватные, руки дрожат, спина в холодном поту (не помог даже ледяной душ из кадки возле колодца) мир перед глазами опасно раскачивался. Никогда, слышите, никогда больше! На всю оставшуюся жизнь, твердокаменный зарок – не мешать жжёнку с водкой…
По совету Ростовцева завернули сначала в Большой двор. Последствия вчерашнего застолья к тому времени рассеялись, и мы довольно быстро обзавелись всем необходимым: тремя мундирами и тремя комплектами конской амуниции, взятого самооборонцами с вюртембержцев. Крестьяне, народ прижимистый до крайности, поначалу не хотели отдавать трофейное оружие. «Небось сам, барин весь увешан пистолями да саблюками, а нам шо, с дубьём на хранцуза идтить?  И сукнецо на мундирах больно доброе, бабы в кафтаны перешьют, будет в чём на престольные праздники по селу пройти! Не отдадим и вся недолга!..» - орал на ведущего переговоры Прокопыча дедок, удивительно похожий на Шолоховского деда Щукаря, как я его представлял ещё со школы. В самом деле – сухонький, невысокий, клочковатую седую бородёнку агрессивно выставляет вперёд при каждой возмущённой реплике…
Прикрикнуть на крестьян, пригрозить им плетьми, пользуясь авторитетом офицерского чина, Ростовцев не решился – что с боя взято, то свято, начнёшь шуметь да обижать солидных людей – вмиг огребёшь ослопом по хребтине, и спасибо ещё, если жив останешься.  Пришлось поручику напускать на себя важный и таинственный вид и излагать «деду Щукарю» секретный план разведывательной вылазки, которую ему поручено произвести  в Богородске. Что якобы (поручик опасливо оглянулся – не слышит ли кто посторонний?) чрезвычайно важно для предстоящей кампании по выдворению супостата из уезда.  И только тогда сердце колоритного дедка, а за ним и прочих куринцев куринцев смягчились, и они отдали требуемое. Не бесплатно, разумеется – цены заломили такие, что Прокопыч, расплачивавшийся с мужиками из «хозяйственных сумм» долго и витиевато матерился по адресу «мироедов» и «кровопивцев».
Так мы стали обладателями трёх комплектов формы – сюртуки зелёного сукна с жёлтым приборным цветом,  вальтрапов с вытканными по углам вензелями в виде короны поверх переплетённых литер «F» и «R» - «Рекс Фридрих», четвёртый королевский конноегерьский полк королевства Вюртемберг, союзники Бонапарта...  К форме и вальтрапам прилагались длинные, тяжёлые сабли в тусклых жестяных ножнах и с латунными гардами-трёхдужками, кавалерийские мушкетоны и пистоли французского образца да патронные сумочки-лядунки из чёрной кожи с перевязями через плечо и оловянными вюртембергскими вензелями на крышках. Своё оружие, включая и мосинский карабин, мы увязали в тюки, пристроенные поверх заседельных чемоданов, а заряженный наган я предусмотрительно сунул за голенище.
За спорами, торговлей и подготовкой к «разведке» прошло часа два. Солнце уже клонилось к закату; стрелки на карманных часах показывали пять пополудни, но Ростовцев решительно отверг предложение заночевать в Больших Дворах и завтра, по холодку, двинуться в путь. «Богородск так и так придётся объезжать лесными тропинками. – сказал он. Туда после недавней баталии отступили остатки разбитого эскадрона вюртембержцев, и встреча с «сослуживцами» не сулила нам ничего хорошего. В итоге отправляться было решено ввечеру. Курин самолично распорядился выделить нам в сопровождение шустрого паренька, ловко сидящего на трофейной французской кобылке – кроме роли проводника по местным партизанским тропам он должен был предотвращать вполне возможные инциденты с партизанскими патрулями шныряющими по всей округе – ехали-то вы переодевшимися в форму неприятеля, и вполне могли стать объектами не слишком доброжелательного интереса «народных мстителей». Так что,  увязав в саквы подорожники с пирогами, копчёной курятиной и трофейной солдатской манеркой, полной трофейного же вина,  мы перекрестились  на колокольню церкви Владимирской иконы Божией Матери и двинулись в путь.

Отредактировано Ромей (04-08-2022 11:16:50)

VII

Р-раз! – содержимое кружки выплёскивается в лицо обличителю. И прежде, чем тот успевает протереть глаза, я подхватываю со стола наполовину пустой кувшин с квасом.
Д-два!
Черепки вперемешку с брызгами пенного напитка разлетаются по сторонам. Краем глаза вижу, как замер д'Эрваль, как пытается встать со скамьи су-лейтенант, а за спиной его уже изготовился к броску Ростовцев – в руке у поручика перехваченный за ствол пистолет.
Тр-ри!
Подхваченная с пола низкая скамеечка (Бог весть, зачем она в крестьянской избе!) обрушивается на голову спутника кавалергарда. Треск – громкий, отрывистый, словно переломилась сухая ветка. 
По другую сторону валится на пол бедолага су-лейтенант, над ним с воинственным видом стоит Ростовцев. Пистолет он держит уже как положено, и ударник с ввинченным кремнем взведён для выстрела.
- Мсье Никита, вы сошли с ума? В чём дело? Чем вам не угодили эти люди?
Д'Эрваль, наконец, очнулся и подал голос. Удивлён? Потрясён? Ещё бы…
- Некогда, мсье, некогда! Надо поскорее убираться, пока не подняли тревогу!
Короткий взгляд на дверь – закрыта, никто не стучится, не рвётся проверить, что там за шум.  И хорошо.
Ростовцев уже вяжет руки су-лейтенанту его же панталером, бесцеремонно содранным с шеи. Связал, склонился над курьером.
- А ведь ты  его до смерти прибил, Никита Витальич! Точно говорю, шея сломана!
Он выпрямился и перекрестился.
- Не повезло, случается. – отозвался я, сам удивляясь своему равнодушию. - Гляньте в сенях, можно выбраться через коровник на задний двор? А я пока этого свяжу…
Кивок на залитого квасом карабинера. Вроде, жив - дёргается и стонет…
Поручик понятливо кивнул, подхватил составленные в углу сабли , вытолкал в сени ничего не понимающего гасконца и сам последовал за ним. Я дождался, пока за ним закроется дверь, подхватил с полатей овчинный кожух, сложил его в тугую подушку. Перевернул бесчувственное тело на спину, пристроил полушку на грудь, напротив сердца, и потянул из-за голенища наган.
Хлоп-хлоп.
Плотно скатанная овчина сожрала звуки выстрелов не хуже глушителя.  Я склонился к су-лейтенанту – юноша дико завращал глазами, заизвивался, пытаясь хоть на миг оттянуть неизбежное. Бесполезно – Ростовцев крепко связал ему и руки, и ноги, заткнув, для верности ещё и рот.
«…извини, парень, ничего личного.  Просто вы  сможете рассказать о русских лазутчиках, пробирающихся в Москву. И обо мне и, что гораздо хуже, о нашем гасконском друге, чьё имя прозвучало в застольной беседе, а это никуда не годится. Одно дело искать приблудных партизанских лазутчиков, и совсем другое – ловить предателя-офицера, состоящего при штабе самого Нея!
Не к добру, ох, не к добру занесло тебя и твоих товарищей в Россию, парень. Но ведь, если подумать, вас сюда никто не звал?  Жил бы в своей Бургундии, Шампани, Провансе или где ещё там, воевал бы потихоньку с какими-нибудь австрийцами или, скажем, португальцами. Нет, понесло тебя в азиатские степи, к бородатым казакам и прочим диким башкирам! А раз так – не обессудь. Опять же – мёртвые не поднимут шум, пытаясь освободиться от пут, не позовут на помощь, и это даст нам лишние четверть часа, чтобы убраться подальше отсюда…»
Хлоп-хлоп.
Я склонился к су-лейтенанту, попробовал нащупать пульс на шее – безуспешно. По очереди оттянул веко сначала у одного, потом у другого убитого мной человека. Мертвы, глаза уже стекленеют, и лаково-красные лужи расплываются из-под тел… Выпрямился и по одной вытолкал из барабана стреляные гильзы, засунул на их место новые патроны. Пальцы предательски дрожали.
«…только бы мои спутники ничего не заподозрили! Поручик Ростовцев, конечно, далёк от столь любимого моими современниками «хруста французской булки», но и он может не понять столь хладнокровной расправы. Насчёт д'Эрваля я вообще молчу – узнав об убийстве беспомощных офицеров, он может счесть себя свободным от обязательств и попросту откажется иметь с нами дело.
Перед тем, как покинуть комнату, я обшарил тело первого курьера. Штабной пакет  нашёлся за обшлагом – я извлёк его и спрятал за пазуху, обернув в платок. Спутники уже ждали меня на заднем дворе, и мы, стараясь ступать на цыпочках, направились к конюшне.
Прокопыч устроился там же, на сене, на расстеленных попонах и уже сладко похрапывал, не убирая, впрочем, руки от мушкетона со взведённым курком. От тычка носком сапога в мягкое место он вскочил, продрал глаза, схватился, было, за оружие – но, увидав поручика, без слов кинулся седлать лошадей. Ростовцев с гасконцем ему помогали, а я стоял у отодвинутой створки ворот со взведённым наганом, и в голове бабочкой «мёртвая голова» билась одна мысль:
«…заметили, или нет?..»

Отредактировано Ромей (05-08-2022 10:02:29)

***
- Можете ли вы отлучаться из караульного помещения во время дежурства? – гаркнул сержант. Глотка у него была лужёная, не хуже, чему боцмана на парусном фрегате. Был этот сержант одно загляденье:  высоченный, широкоплечий, краснолицый. Внушительности его и без того огромной фигуре добавляла высоченная медвежья шапка-кольбак с алым, перекрещенным золочёным галуном верхом.
Никак нет, это невозможно! – хором ответили нижние чины. На фоне  сержантом они смотрелись не слишком солидно – хотя ростом тоже не подкачали. Элитная рота полка, гренадёры – сюда отбирают только вот таких здоровяков.  неудивительно, что он так старательно дрючит пополнение. Гренадёры, как-никак, туда отбирают только вот таких, здоровенных.
- Всё верно. - медвежья шапка качнулась в знак согласия.  - А вот скажи-ка ты, Пьер, Что ты не должен делать, находясь  на посту?
Солдат, которому был адресован вопрос, вытянулся в струнку – хотя и без того стоял по стойке «смирно».
- Я не должен  оставлять без присмотра мушкет и снимать с него штык. Не должен присаживаться, читать, петь, вступать без служебной надобности в разговоры с кем-либо. Нельзя бросать на землю мусор и  портить имущество возле караульной будки, а так  же отходить от неё дальше тридцати шагов.
Мы с Ростовцевым понимающе переглянулись – муштра есть муштра, в любой армии мира. Сержант, похоже, неплохо знает своё дело и подчинённых держит в ежовых рукавицах – вон, какими испуганными глазами таращатся на него зольдатики. Прав всё же был Фридрих Великий: «Залог дисциплины в том, что солдат бояться своего капрала больше, чем неприятельских ядер…»
Хотя, в армии Наполеона физические методы наказаний не практикуются. Расстрелять – да, могут, как и отправить на каторгу. А вот палки, плети, шпицрутены – всё это здесь под запретом. Недаром Император велел расстреливать офицеров  и унтеров, нарушивших этот запрет: «поротый солдат лишен чести. А что может быть важнее чести для солдата?»
Сержант тем временем не унимался:
Кто ответит:  что следует делать, если у вашего поста появятся перебежчики от врага?
Видимо, вопрос был с подвохом, поскольку желающих ответить не нашлось. Сержант выждал с полминуты, презрительно скривился и приказал:
- Ты, Анри!
- Я, мсье… я… - гренадёр смутился и залепетал, что уморительно контрастировало с его богатырским сложением. И, наконец нашёлся: - Я буду согласно артикулу, пороть его штыком до смерти!
- Бол-лван! – веско произнёс сержант. – У тебя в башке свиной навоз вместо мозгов!  Зачем же убивать перебежчика, если он сам, по доброй воле идёт сдаваться в плен? Ты должен препятствовать ему пройти мимо, а дождавшись командира поста или патруль – сдать перебежчика, чтобы его препроводили в кордегардию. А ну всем повторить, олухи!
- Препятствовать пройти мимо, дождаться командира или патруля, чтобы его препроводили в кордегардию. – вразнобой отозвались солдаты. Сложная наука устава явно им не давалась.
- Скверно! Ещё раз – громче, уверенней, чтоб от зубов отскакивало!
- Препятствовать пройти мимо, дождаться командира… - взревел строй. Я отвернулся и принялся ковырять деревянной ложкой остывший густой суп. Возле кордегардии мы и сидели, пристроившись на лишённой передних колёс крестьянской телеге. Д'Эрваль оставил нас на попечение караульного офицера, велев накормить и выделить овса для лошадей, а сам отправился к видневшемуся в конце аллеи господскому дому, где располагался штаб. С тех пор прошло уже часа два: мы успели расседлать и почистить лошадей, поели сами, благо полевая кухня была развёрнута тут же, за флигелем, где располагалась кордегардия и казармы караульной роты. И теперь – скучали, наблюдая, как суетятся во дворе солдаты, грузящие на возы увязанные в рогожу зеркала, дорогую мебель, серебряные и золотые оклады икон, взятые в домовой церкви, картины в богатых золочёных рамах.
- Готовятся к отправке в Москву? Тихо осведомился Ростовцев. – Как же они попрут с собой всё это барахло? Не армия будет, а какой-то, прости господи, цыганский табор…
Я кивнул.
- барахло-то  французов и погубило. Не только оно, разумеется, но далеко не в последнюю очередь именно это. Ну да я рассказывал, ты помнишь…
Действительно, мы немало вечеров провели за подобными разговорами – я излагал поручику, что происходило с Великой Армией после оставления Москвы в нашей истории, а он слушал, то и дело с сомнением качая головой. Уж очень невероятным казалось ему столь стремительное превращение победоносной, лучшей в Европе армии, в сборище мародёров.
- А я-то, дурак не верил… - поручик проводил взглядом двух стрелков, волокущих огромные тюки, из которых высовывались куски  дорогой ткани, явно содранной со стен графских покоев. – Теперь понятно, почему Буонапартий решился оставить Москву. Это уже не солдаты а подонки, мизерабли, воевать они не будут. Зачем? У каждого в ранце награбленное в Москве добро – меха, серебряная утварь, оклады с икон. Ради чего рисковать жизнью? Куда важнее добраться с добычей до дома и там жить в своё удовольствие.
- ну да, примерно так они и рассуждают… - начал, было я, но меня перебил крик д'Эрваля. мы обернулись – гасконец торопился к кордегардии, размахивая над головой листком бумаги.
- Похоже, пропуск он добыл. – Ростовцев облизал ложку, хозяйственно засунул её за голенище. – Пошли седлаться, Никита Витальич? А то загостились мы тут, пора и честь знать…

VIII

С момента, когда Далия в обществе мамлюков оказалась в Москве, прошло уже около двух недель. Элитные воины Императора относились к девушке с ровной благожелательностью – всё же, из знакомых краёв родом (хотя, многие из них появились на свет далеко от Египта и Северной Африки), к тому же, как и все они, чтит Пророка. Но, главное – Далию взял под личное своё покровительство Даудом Хабаиби, лейтенант корпуса мамлюков и один из самых офицеров, уступающий в этом плане разве что знаменитому мамлюку Рустему, неизменному слуге и телохранителю Императора, сопровождавшему его повсюду уже много лет.
Согласно строгим нормам шариата в отношении женщин она могла считаться  "Аль-Анфаль", военной добычей  - попросту говоря, пленницей. Ничто не мешало Дауду распорядиться её судьбой по собственному усмотрению, и это  не вызвало бы кривотолков среди подчинённых – лейтенант в своём праве, пусть развлекается, раз уж привалила такая удача!  Однако он не торопился уложить девушку в постель, ограничиваясь долгими неспешными беседами, расспросами о жизни, безвозвратно оставшейся в прошлом и о планах на будущее. В итоге Далии самой пришлось проявлять инициативу – она-то прекрасно понимала, что по-настоящему новый её покровитель раскроется только в постели, и только тогда можно будет составить о нём окончательное впечатление. Тема с отправкой Далии во Францию с очередным курьером затихла как-то сама собой – Дауд не напоминал, а она сделала вид, что забыла. Для начала – следовало разобраться с возможностями, которые открывает её нынешнее положение, и только потом решаться на радикальные перемены.
А подумать было над чем. Оказавшись в постели Дауда, Далия довольно быстро вытянул из него всю подноготную. К её глубокому удивлению, суровый воин оказался в интимных делах почти новичком, и даже прежний её любовник, злосчастный су-лейтенант смотрелся на его фоне многоопытным ловеласом. Видимо, строгий, почти аскетический образ жизни, который Дауд вёл до сих пор, подражая великим витязям прошлого, не оставлял ему времени на приключения на стороне. Подобной неопытностью грех было не воспользоваться.  Далия и воспользовалась; многоопытная во всех видах любовных игр, она знала, как польстить мужскому самолюбию, умела управлять партнёром в постели так, что он и сам этого не замечал, знала, когда надо прикинуться слабой, беспомощной жертвой – а когда яростной тигрицей. И очень превратила Дауда в восторженного поклонника, мальчишку, готового целовать ноги возлюбленной и следовать за ней хоть на край света.
...Не сраженных тобой наповал в мире нет,
Кто бы разум притом не терял, в мире нет.
И, хоть ты ни к кому не питаешь пристрастья,
Кто любви бы твоей не желал, в мире нет... – повторяла она строки мудрого перса, подливая в хрустальный бокал вино из лучших московских погребов, и Дауд смотрел на неё горящими глазами, пил, роняя рубиновые струйки на обнажённую, горячуюю, цвета кофе с молоком кожу возлюбленной. А потом слизывал капли кончиком языка, чувствуя, как впиваются ему в затылок тонкие пальцы, ка кприжимают, требуя – «Ещё, ещё!...»
Впрочем, пока она была далека от мысли испытывать на прочность чувства любовника, ставя его перед выбором – любовь к ней, или верность Бонапарту? Наоборот, она изо всех сил старалась уверить в своём восторженном отношении к Императору, расспрашивала при всяком удобном случае, затаив дыхание, впитывала дифирамбы, которые Дауд отпускал в адрес своего кумира.
Было ли это тонким, циничным расчётом уроженки второй половины двадцатого века? Может и да, а может, и нет – возможно, дело в чисто женском желании упрочить своё положение, всячески подыгрывая мужчине, на покровительство и защиту которого она рассчитывала – и намерена была рассчитывать и впредь. Недаром за всё это время Далия ни разу не покидала территории Кремля, жила в маленькой комнатке при казармах, занимаемых мамлюками и, как могла, изображала по уши влюблённую курицу – тип женщины, который она терпеть не могла. Но, как говорят англичане: «And down, down to Goblin-town You go, my lad!»*  И Далия старалась вовсю, старательно формируя в глазах Дауда и его сослуживцев образ недалёкой, восторженной, потерявшей голову от страсти девицы.

*(англ.) буквально: «Вниз, вниз,  в город гоблинов, шагай, приятель!». Аналог русской пословицы «Попала собака в колесо – пищи, а беги.