МАД

1. ПАМЯТНИКИ

Я смотрю на старую фотографию, черно-белый снимок тридцатилетней давности. Два пятиметровых параллелепипеда черного мрамора, освещенные ярким солнцем. На одном из них бронзовая эмблема, напоминающая якорь. У подножия лежат цветы. Перед этим странным сооружением стоят двое детей лет одиннадцати. Дети в темных шортах, белых рубашках и странных головных уборах, похожих на пилотки. У каждого на шее завязан платок, наверное, красный. Дети держат правую руку перед собой, согнутую в локте.
Они напряженно смотрят на меня. За кадром остается скамейка, на которой сидит пожилая женщина. Женщина держит на коленях раскрытую тетрадку и делает в ней какие-то пометки карандашом. Вокруг женщины стоит дюжина таких же детишек. Через каждые двадцать минут двое детей от скамейки идут к странному сооружению и подменяют тех, кто стоял там раньше.
Те, кого сменили, подходят к женщине. Она делает отметку в тетрадке. Дети отдают ей свои пилотки, собираются и уходят. Завернув за угол, они развязывают шейные платки, комкают их и суют в карманы шорт.
Фотография старая. Нынешнее качество фотоснимков таково, что изображение на старой карточке выглядит так, будто я смотрю на него сквозь мутное стекло. Этим мутным стеклом стало время, прошедшее с того дня. В левом нижнем углу фотоснимка странная надпись «9.05.77.»

Что-то изменилось в окружающем мире. Какие-то звуки. Музыка и шарканье ног. Я отрываю взгляд от фотографии. В десятке метров все тот же монумент сверкает на солнце черными полированными боками.
Мад поднимает голову и смотрит на меня с легким упреком. В ее васильковых глазах я вижу еще и озорство.
- Ты бы хоть шляпу снял, а то неудобно как-то.
По дорожке, ведущей к монументу, приближается группа людей. Возглавляют странную процессию двое – мужчина и женщина. В вытянутых перед собой руках они несут венок из цветов и еловых веток, оплетенный лентой, на которой что-то написано. Их движения так напряжены, будто венок ядовит или начинен взрывчаткой.
Напряженность – главная особенность большинства землян. Эти двое так же напряжены, как дети на фотографии. Судя по их возрасту, они вполне могут оказаться теми двумя служками со снимка. Мужчина прыщав и явно нездоров. Женщина выглядит вполне заурядно, если не считать двух особенностей – странной прически и заметного возбуждения на лице. Она как будто собирается пережить оргазм, но пытается этим процессом управлять, чтобы растянуть удовольствие, или же приурочить его к пику церемонии.
До траурной процессии остается метров пятнадцать. Мад поспешно встает, отряхивает колени и садится на скамейку рядом со мной. Потом вдруг резко вскакивает, футбольным движением ноги отбрасывает с бетонной дорожки что-то белое и кружевное, напоминающее носовой платок. Это что-то улетает под скамейку. Она опять садится рядом со мной, закидывает ногу за ногу, достает из сумочки длинную черную сигарету и, наклонившись ко мне, замирает в ожидании. Я понятлив – щелкаю «Ронсоном».
Мад глубоко затягивается и, откинувшись на спинку скамейки, выпускает вверх длинную тугую струю дыма. Пара, несущая венок, явно нас не видит. Не желает видеть. Но взгляды тех, кто идет следом, не сулят нам ничего хорошего.
- У этих людей такие лица, как будто они владеют какой-то ужасной тайной.
- Возможно, так оно и есть.
- Мы с тобой сейчас нарушаем какой-нибудь закон?
- Нет.
Я тоже откидываюсь назад и начинаю хохотать.

Участники процессии никогда не слышали, как смеется марсианин – это видно по их лицам, превратившимся в маски. Мад уже привыкла. Она придает своему лицу равнодушное выражение и обиженно сопит. Способность управлять своей мимикой – вторая особенность землян. Их лица никогда не выражают того, что они чувствуют.
Процессия минует нас и приближается к монументу. Мад щелчком отправляет недокуренную сигарету в кусты, достает из сумочки зеркальце и начинает наводить красоту.
- С чего бы я так ржала?
- Почему на памятнике сменили надпись и убрали эмблему?
- Наступила другая эпоха, сменилась власть и политическая система. Тогда мы жили в тоталитарном обществе, а теперь – в демократическом. Другие ценности, другие идеалы. Сам памятник не является символом старого мира, и его оставили, а заодно сэкономили на строительстве. Мы не самая богатая страна в мире.
- Новая надпись соответствует вашим новым идеалам?
- Я надеюсь.
- И что же написано теперь на вашем памятнике?
Мад морщит лоб, пытаясь меня понять. Потом смотрит в сторону монумента, поворачивается ко мне, пробует что-то сказать – и не может. Махнув рукой, она смеется вместе со мной. На памятнике сверкает золотом надпись «Борцам за свободу».
Насмеявшись, мы смотрим, как странная пара пристраивает венок к подножию монумента и расправляет ленту – так, чтобы надпись на ней была хорошо видна. При этом им приходится наклоняться вперед. Женщина пытается, одновременно с возложением венка, бороться с ветром, вздумавшим поиграть с ее юбкой.
- А герои, которым они поклоняются, те же?
- Нет, герои другие. Пойми, эти люди не поклоняются и не приносят жертву.
- Что же они делают?
- Они чтят память о погибших и демонстрируют преемственность поколений – верность идее свободы.
- И ты хочешь сказать, что это не религия?
- Нет, не религия. Скорее обычай.
- Какой обычай? Ведь надпись недавно сменили. Или обычай состоит в другом – приносить куда-нибудь цветы и публично говорить лживые слова?
Мад каменеет лицом.
- Почему ты считаешь их лжецами?

- Они пришли к фальшивому надгробию, под которым должны были лежать древние герои. Теперь под этим надгробием должны лежать новые герои, но их там тоже нет – они похоронены где-то в другом месте. И те, и другие боролись за свободу, но их мнимые трупы не могут ужиться под одним надгробием. Разве свобода для вас не является универсальным понятием?
- Нет. Они понимали ее по разному.
- Получается, что каждое поколение борцов пишет на своем знамени одно и то же слово, но каждый раз имеется в виду нечто другое? А эта парочка теперь – что она делает? Если они не поклоняются и не приносят жертву павшим борцам, то, может быть, они пытаются заручиться поддержкой этих мертвецов в своей борьбе?
- Они действительно пытаются заручиться поддержкой, но не мертвых борцов, а живых людей – народа.
- А что будет, если народ им откажет в поддержке?
- Тогда победят их конкуренты.
- У них есть конкуренты? За что же они борются, еще за одну свободу?
- Ты не понял. Никто не борется за свободу. Борьба идет за власть. Народ должен видеть, что претенденты следуют идеалам свободы, и будут править справедливо.
- А конкуренты сейчас тоже совершают нечто подобное у другого монумента, на котором написано нечто подобное?
- Ты начинаешь понимать.
- Эти двое – муж и жена?
- Что ты! Они принадлежат к разным политическим партиям и в определенной ситуации окажутся противниками.
- Противниками, у которых разные понятия о свободе?
- Ну да. Но сейчас они временно объединились, ибо поодиночке не смогут справиться с группой конкурентов.
- А на лентах, которыми оплетают венки, пишут послания мертвецам, которые должны читать живые?
- Получается, что так.
- Я себе представляю, какие слова написаны на этих лентах.
- В самом деле?
- Ага. Нечто вроде « Борцам за свободу – от борцов за правду».

Мад встает со скамеечки и забрасывает сумочку на плечо. Я тоже поднимаюсь.
- Я боялась, что ты скажешь нечто более злобное. Например, «Борцам за свободу – от борцов за портфели».
- Тогда их не поддержал бы народ, для которого слова важнее поступков, а главное, чтобы были соблюдены приличия.
- Скоро ты станешь циником.
- А ты циник?
Она притворно вздыхает.
- Иногда меня считают циничной.
- Если ты цинична, то мне нравится быть циником.
- Не подлизывайся. Пошли, а то скоро будет дождь.
Она берет меня под руку, и мы шагаем по дорожке. Через несколько шагов я останавливаюсь, и оглядываюсь через плечо. Под скамейкой все еще белеет нечто, похожее на кружевной платочек.
- Ты ничего не забыла?
Она весело смеется.
- Нет. Все мое – со мной.

2. ЗВЕЗДОЧЕТЫ.

Мад открывает после третьего звонка. Она бормочет «заходи», и растворяется в сумраке крохотной прихожей. Я вхожу, осторожно прикрываю за собой дверь, английский замок издает щелчок. Тишина. Запах кофе.
Во время первого моего визита все было иначе. Меня взяли за руку, отвели в крохотную комнатушку, усадили в кресло, сунули в руку бисквит и огромный стакан с коктейлем. В квартирке было много народу, и я до сих пор не понимаю, как они в ней помещались, танцевали и флиртовали по углам. Все мужчины были умны и красноречивы, все женщины – красивы и загадочны.
Все слушали музыку, курили, пили, танцевали, подпевали, обнимались, целовались, говорили тосты, опять обнимались. Танцы напоминали объятия, а объятия – танцы. Это называлось вечеринкой. Число гостей постоянно менялось. Одни уходили, другие приходили. Утром в этой безразмерной квартире осталось только два человека – хозяйка и я. Мы мирно посапывали в одной постели, крепко обнявшись, как брат с сестрой, чтобы не свалиться с узкой кровати.
Сегодня я самостоятельно добираюсь до старого кресла и устраиваюсь в нем, стараясь не скрипеть. Рядом, на столике, который Мад почему-то называет журнальным, меня уже ждет чашка кофе и пепельница. Мне нравится курить. Мне нравиться пить кофе. Мне нравится глазеть при этом в потолок. Иногда бесполезные вещи приносят удовольствие.
Я наклоняюсь и протягиваю руку за большим томом энциклопедии, стоящим на книжной полке. Эта квартира имеет одно неоспоримое преимущество: в любом из ее помещений существует точка, из которой можно дотянуться до чего угодно, не вставая со стула.

Мад истолковывает мой жест по-своему. Не останавливаясь, она плавно перехватывает мое предплечье, легонько его пожимает, и продолжает свое движение к компьютеру. Это должно означать: «Не сейчас, милый. Извини». На самом деле это означает другое: «Ты мне мешаешь, но не настолько, чтобы об этом стоило говорить». В отличие от мимики и слов – жесты землян никогда не обманывают, их тело всегда говорит правду.
Ее ошибка легко объяснима. Шелковый халатик, с вышитым  драконом на спине, постоянно распахивается, открывая загорелое бедро. Мне не хочется ее разочаровывать, я притворно вздыхаю и возвращаюсь в исходное положение. Мад выстукивает на клавиатуре пулеметные очереди, не отрывая напряженного взгляда от монитора. Я ищу себе занятие. За энциклопедией сейчас тянуться опасно – Мад мгновенно меня вычислит, и обидится. Она умна. Она образована. Она начитана. И она женщина, а это главное.
- Ты это, есть хочешь? – спрашивает она, не прекращая выбивать пальцами чечетку на клавиатуре.
- Нет, - отвечаю я для проформы.
Мой взгляд скользит по поверхности столика, мимо пепельницы и чашечки кофе – к противоположному краю. Сегодня этот столик действительно журнальный. Большой иллюстрированный журнал для женщин открыт на странице с гороскопом.
Я нашел себе занятие, журнал перекочевывает ко мне на колени. Я набираю в легкие воздуха, чтобы спросить. Скорость ударов по клавишам заметно снижается – Мад ждет вопроса. Поэтому я перелистываю страницу. Скорость печатания становится прежней, но на ее лице мелькает тень усмешки. Я возвращаюсь к гороскопу – она едва заметно пожимает плечами и кривит губы в гримаске.
Я захлопываю журнал, а потом открываю наугад, и попадаю на тот же гороскоп. Теперь моя очередь улыбаться. Я кладу еженедельник на столик открытым - на гороскопе. Надуваю щеки и пытаюсь насвистывать. Это очень трудная наука, которая требует сосредоточенности и терпения. Время летит быстро.

От простого свиста я перехожу к разучиванию мелодий, но вынужден прервать свое обучение – Мад нажимает несколько кнопок на своем телефоне и поднимает вверх указательный палец, требуя тишины. Я затихаю.
На том другом конце провода ответили, ее ожидающее лицо расплывается в странной улыбке. Так улыбаются слепые, когда с ними заговаривает кто-то из знакомых. «Энди, привет! Лови подачу. Ага, только что отправила… Что? … Нет, в третьей таблице функция не прописана… Скопируешь, ты уже не мальчик… Ха-ха-ха… Да, конечно… Только не затягивай, я хочу сегодня закончить. Жду».
Мад поворачивается на вертящемся стуле в мою сторону, закуривает и смотрит на меня насмешливо. Я киваю на журнал. Она покашливает, готовясь говорить.
- Спроси меня, верю ли я во все это.
- Ты веришь во все это?
- Нет, конечно. А теперь спроси, зачем же я руководствуюсь всем этим.
- А ты руководствуешься всем этим?
- Вообще-то нет.
- Ага, понятно.
- Ничего тебе не понятно. Если ни одному из решений не можешь отдать предпочтения, прибегаешь к чему-то иррациональному: бросаешь монетку, раскрываешь толстую книгу наугад или читаешь гороскоп на неделю в женском журнале.
- Это не одно и то же.
Она морщит нос.
- Что ты имеешь в виду?
- Бросая монетку, ты выбираешь одно из своих равноценных решений. Читая гороскоп, ты выбираешь решение того, кто его напечатал.
- По-моему, разница непринципиальна.
- Конечно, нет.
Мад начинает сердиться, но виду не кажет.
- Я знаю, что ты хочешь сказать.
- А что я хочу сказать?
- Что одна двенадцатая часть населения Земли не может жить по сценарию, согласно которому на этой неделе всех их ждет «успех в финансовых делах, проблемы с органами пищеварения и неудачи на любовном фронте».
- А они будут ему следовать?
- Не все.
- Так же, как следуешь ему ты?
- Я знаю, чем это шарлатанство отличается от настоящей астрологии.

Дела принимают скверный оборот. До энциклопедии я не скоро доберусь.
- Хорошо, что такое настоящая астрология?
- Каждый человек в момент своего рождения подвержен влиянию внешнего мира. Но мир постоянно меняется, звезды вращаются, и сочетание всех этих вибраций неповторимо в каждый момент времени. Поэтому гороскопы людей, родившихся с разницей в одну секунду, будут отличаться друг от друга, как небо и земля.
- Картина вселенной в каждый момент времени? О чем ты говоришь? Вот до этой звезды четыре световых года. Ты видишь ее прошлое. А до этой – двести лет. Хоть они и рядом находятся, но не существуют в одном времени. То, что ты видишь, какой момент времени отражает – четырехлетней давности или двухвековой? Глядя на звездное небо, ты видишь то, чего нет. Таковы расстояния. Такова вселенная. И потом, в момент рождения – это когда?
- В момент, когда человек окажется снаружи. Тебе показать, откуда именно он появляется?
- Только не надо сердиться. Пока он пребывает там, откуда ему предстоит появиться, его организм физически сильно отличается от того, во что ему предстоит превратиться при рождении?
- Принципиальной разницы нет, но до рождения он находится в материнском организме, у которого своя астрология.
- Не убедила. Рождение оказалось такой формальностью, что момент времени, на который надо составлять гороскоп, может быть, отодвинут назад месяцев этак на девять. А ведь бывают семимесячные дети и даже восьмимесячные новорожденные. Получается, что гороскоп составляется на кого-то другого.
- В некоторых школах гороскопы составляются  и на момент зачатия тоже, но это мало что меняет.
- То есть, вы сами признаете астрологию шарлатанством.
- Нет, не признаем. Это, - она кивает на журнал, - игрушка для взрослых. Настоящий гороскоп – дело очень серьезное и можно сказать – тайное.
- Зачем же это печатают, а вы - читаете и строите свою жизнь, следуя таким «несерьезным» советам?
- Что ты привязался? Каждый делает то, что ему нравится. Это игра, как ты не понимаешь?
- Я понимаю, не обижайся. Возможно, я не прав.
Но Мад уже закусила удила.
- Эта традиция существует тысячелетия, а ты отмахиваешься от нее, как от детской блажи. Так расскажи мне, идиотке, в чем «прикол»!

Я пожимаю плечами. Меня этот разговор абсолютно не радует.
- Чем один знак отличается от другого?
- Расположением созвездий.
- Никаких созвездий не существует. Комар на стекле, птица на дереве за окном и самолет, летящий в десяти километрах отсюда, могут составить чудное созвездие, хотя между собой они никак не связаны.
- Хорошо, один знак отличается от другого взаимным расположением звезд.
- Они что, так быстро движутся, что каждую секунду приходится вносить поправку в гороскоп?
- Земля за двадцать четыре часа делает полный оборот вокруг своей оси. За это время звезды перемещаются по квадрантам и «домам».
- Постой, это Земля вращается, а звезды остаются неподвижными, ты же сама сказала. А значит, их влияние остается неизменным. И потом, какое может быть «влияние»? На таком-то расстоянии.
- Ладно, я скажу иначе. Сравни звездное небо с циферблатом, а созвездия – с цифрами. «Время» определяется тем, какое созвездие находится в зените. Каждое сочетание влияний каждого «часа» неповторимо – оно и откладывает отпечаток на человека в момент его рождения.
- Перемещение созвездий связано с тем, что ось вращения Земли наклонена, так?
- Ну да.
- Если бы Земля вращалась в плоскости эклиптики, то в зените все время было бы только одно созвездие, правда? И тогда все жили бы по одному гороскопу. А если бы ось вращения не совершала колебательных движений, которые вы называете прецессией, то не было бы никаких «эпох Рыб» или «эпох Водолея». И тогда вся ваша астрология – коту под хвост.
- «Если бы да кабы»! Есть то, что есть, и оно работает.
- Работает? Вы следуете сценарию, а потом говорите, что он работает. А сценарии эти выдумываете, вращая вселенную вокруг Земли.
- Ну и сволочь же ты!
Ее губы дрожат, а глаза наполняются слезами. Я знаю, что сейчас она или разрыдается, или запустит в меня пепельницей. Возможны даже комбинации этих вариантов. На всякий случай я поднимаю левую руку, чтобы почесать ухо – и защитить голову, ежели чего. Меня спасает телефон. Он звонит. Мад тоже рада такому исходу, она берет трубку. «Да. Хорошо, ловлю. Нет, ничего… Да пошел ты!»

Я смотрю на злосчастный гороскоп. Глянцевая бумага отражает свет, и я вижу след от ногтя под одним из предсказаний. Читаю. «Будьте осторожны с начальством. На любовном фронте возможен прогресс. Романтический ужин при свечах значительно сблизит вас с вашим избранником». Кровь приливает к ушам. Нехорошо получилось.
Я выковыриваюсь из кресла, подхожу к Мад и кладу руки на худенькие плечи, обтянутые шелком. Она дергает плечом, не прекращая вносить данные в свою дурацкую таблицу. Наклоняюсь и шепчу ей на ухо: «Прости меня. Я идиот». Она шмыгает носом.
- Не мешай. Иди, вон, читай свою любимую энциклопедию. Ходишь вокруг нее, как кот вокруг сметаны. Тебе какие-то идиотские знания важнее человека.
- Не важнее, честное слово. Особенно, если этот человек – ты.
- Да ладно тебе. Иди, не мешай.
Я сажусь в кресло с вожделенным томом и погружаюсь в чтение. Через какое-то время я замечаю, что стук клавиш прекратился. Поднимаю глаза. Мад стоит передо мной с кульком в руках.
- Ты не хочешь прогуляться до магазина?
- Конечно же, хочу.
В конце концов, врать – не такое уж трудное дело.
Когда я возвращаюсь, Мад встречает меня преображенной. На ней вечернее платье, какие-то ужасно красивые побрякушки и фантастическая прическа. Начинается ужин при свечах. Романтичный. С вином и музыкой.
Странное дело. Если женщина одета откровенно, и вам достаточно потянуть за поясок халата, чтобы интимней было уже некуда, то это значит, что она сильно занята. Если же на ней официальный наряд – пришло время интимного ужина  при свечах. Я размышляю об этом, пытаясь расстегнуть все эти крючочки и замочки на интимном наряде, и не порвать их. Мад пьяна, она дурачится и все время мне мешает. Наконец она толкает меня в кресло и садится мне на колени. Ее руки сдавливают мою тоненькую шею, волосы щекочут мое лицо, а дыхание обжигает ухо.
- Ты расскажешь мне про звезды?
- Я покажу тебе небо в алмазах.

3. ЗВЕРИ

Стадо коров загоняют на бойню. Они толкаются боками в узком проходе, запрокидывают рогатые головы вверх и косят лиловыми глазами в камеру. На помосте стоит человек с длинным металлическим шестом. Он касается этим шестом поочередно коровьих шей. После каждого прикосновения одно из животных падает, как подрубленное, но тут же взмывает вверх, поддетое стальным крюком. Мертвая корова еще агонизирует, а острые ножи уже вспарывают белое брюхо, внутренности вываливаются в какой-то таз, а туша продолжает свой полет. Отсеченная голова падает, из шеи хлещет темная кровь. Ножи расчленяют, расфасовывают, раскладывают, дробят. Парень на помосте зачерпывает в белую кружку почти черную кровь и пьет, запрокинув голову.
Экран гаснет. Это Мад выключила телевизор, а я и не заметил, как она вошла.
- Я не могу на это смотреть.
- Почему?
- Ты видел эти глаза? Они же верят нам.
- Ты хочешь сказать, что они понимают все, что происходит?
- Конечно.
- Почему они, такие большие и сильные, не убегут из того места?
- Им некуда бежать. Они выросли среди людей, они смогут убежать только туда, откуда их пригнали те, кто их вырастил. Они не смогут жить без нас. Они вообще ничего не могут – только умереть.
- Они не знают свободы?
- Нет, конечно. Очень давно наши предки приручили их предков. С тех пор мы живем вместе.
- Ты называешь это «жить вместе»?
- Ну да. Они рождаются, мы их кормим, а взамен получаем молоко и мясо.
- Они молоко и мясо приносят вам, как дар – в знак благодарности? Подожди, молоко – это питательная жидкость, которой они кормят своих детенышей?
Мад грустно кивает головой. Меня ее лицемерие бесит. Еще больше меня бесит то, что она сама сейчас верит в то, что говорит. Я иду на кухню, открываю холодильник и сажусь перед ним на корточки. Мад медлит, но вскоре присоединяется ко мне. Она молчит, но я чувствую, как злит ее моя собственная злость.
- Эта штука называется колбасой. Насколько я понимаю, ее делают из тех когда-то живых существ, чью смерть мы только что имели удовольствие наблюдать. Рядом стоит бутылка молока – жидкости, которой эти животные должны были кормить своих детенышей. А вот яйца – оплодотворенные яйцеклетки, из которых прирученные вами птицы надеялись высидеть потомство. Но вы решили съесть их зародыши. А вот и бульон – сваренные трупы этих самых птиц.
Я захлопываю холодильник и перехожу в ванную.
- Это мыло. Его делают из собак – животных, которых вы приручили для того, чтобы они охраняли вас от хищников. Не пропадать же добру, когда сторож подохнет. Их вы называете своими друзьями, но это не мешает вам мыть их трупами руки.
Я уже в коридоре, возле вешалки.
- Эта куртка сделана из кожи, которую вы содрали с животных, которые вам верят. А вот эта шапка сделана из шкуры животного, которое вам не верит ни на йоту и которое старается держаться от вас подальше. Но вы его нашли в дремучем лесу и убили. Люди, которые их убивают, получают разрешение на это убийство у других людей. Это понятно, не у зайцев же им разрешения спрашивать. Дикие животные тоже все понимают. Ты все это ешь, носишь, используешь, а потом говоришь, что не можешь смотреть на то, как они превращаются в твой завтрак.
- Я их не убивала!
Мад уже почти визжит. Но я не собираюсь останавливаться.
- Молодец. Хорошо, что ты их не убивала, или думаешь, что не убивала. Ты съела эту колбасу, а значит завершила цикл. Если бы колбасу не ели, кто бы этих коров убивал? Но у них нет иной судьбы. Вы именно так устроили свою жизнь на этом куске камня, только зачем эти томные восклицания? Зачем ты врешь? Осталось еще пойти в зоопарк и повосхищаться свободолюбием волков, глядя на них сквозь решетку.
- Можешь проваливать.
- Спасибо, что ты разрешила мне это.
Я не хлопаю дверью. Если вы выросли в герметических отсеках, запираемых переборками толщиной в полметра, то хлопать дверью вам никогда не придет в голову. Но картина ссоры остается неполной. Поэтому Мад открывает дверь еще раз и со вкусом захлопывает ее за моей спиной. Я спускаюсь по лестнице под шорох осыпающейся штукатурки.

Я валяюсь на берегу реки и пытаюсь разглядывать других загорающих, не открывая глаз. «Берег» - громко сказано. Это железобетонная плита, одна из тех, которыми выложена набережная. Река горная и во время половодий она сильно размывает берег. Пляжи, они тоже разные бывают.
Я подхожу к воде. Река мелкая, по колено, но очень быстрая. Здесь начинается глубокое место. Говорят, что оно меняет свое местоположение после каждого половодья, как «Летучий Голландец». Я сигаю с наклонной плиты в холодную воду. Река подхватывает меня и несет мимо берега. Глубокое место имеет метров десять длины – вскоре меня уже поколачивает по камням. Я хватаюсь рукой за стальной крюк, торчащий из плиты. Течение разворачивает меня и я причаливаю к набережной. Взбираюсь на четвереньках по горячему бетону.
- Двенадцать, - говорит мальчишка в панамке, пытающийся совмещать пребывание на пляже с подготовкой к экзамену.
- Двенадцать чего? – спрашиваю я, прыгая на одной ноге и потряхивая головой.
- Двенадцать погружений. Вам не надоело?
- Как это может надоесть?
Я бегу к месту своего старта и растягиваюсь на подстилке из моей рубашки и моих же брюк. Закрываю глаза и ловлю кожей яркое тепло.
Кто-то заслоняет солнце. Кто-то? В ту же секунду меня окатывают водой. Я молча перекатываюсь на живот. Прохладная рука ложится на мою спину.
- Если бы ты полюбил волчицу, то стал бы есть с ней оленину?
- Я стал бы самым кровожадным волком в округе.
- И ты брал бы любое мясо из ее … лап?
- Оно было бы самым лучшим деликатесом для меня.
Она наползает на меня, как танк «Пантера». Мочку моего уха начинают покусывать. Легкая боль, но в этом что-то есть. Мягко говоря.
- Ты не боишься, что я и тебя съем?
- А ты меня съешь?
- Не сейчас.
- Мы можем на прощанье сходить в зоопарк – для полноты впечатлений.
От сильного пинка я скатываюсь по наклонной плите в воду. Но мне не хочется катиться одному. А руки у меня цепкие. Мы катимся оба. Вода несет нас к перекату. Я успеваю ухватиться за крюк и нас прижимает к зеленоватой от водорослей полоске бетона. Вода придавливает к плите сильнее гравитации. Мы лежим на боку. И нам не хочется выбираться на сушу. Я верю, что мы все когда-то были китами. Во всяком случае, женская половина.
- Тринадцать, - меланхолично восклицает двоечник, глядя на нас сверху.
Мы смеемся.

4. КОЛЕСА

Жизнь иногда напоминает сон.
Иногда? Да она всегда подобна сну. Пока мы спим, она кажется нам реальной. В момент пробуждения ее реальность все еще очень убедительна,  и нам кажется, что запомнить ее не составит труда. Не обманывайтесь. Никогда не покупайтесь на это. Уже с первой секунды пробуждения ткань сна начинает блекнуть – все быстрее. Пять минут, и вы забыли половину. Двадцать минут, и от красивой и такой полной жизни не осталось даже намека. Поэтому. Как только вы начинаете просыпаться, как только вы видите, что сон вашей жизни закончен, запоминайте ее. Запоминайте каждый миг, каким бы глупым и бессмысленным он вам ни показался. Все, что было убедительным и логичным в вашем сне, покажется вам глупостью и идиотизмом – из вашего бодрствования. Запоминайте все, что сможете. Все, что успеете. Если вы не сделаете это, у вас даже этих глупостей не останется. Они растают как дым. И вы поймете, что эти глупости – все, что у вас было. Их больше нет. И никогда не будет. Запоминайте свою жизнь, подобную сну.

Маршрутки. Одна из глупостей вашего сна. Самых бессмысленных. Понять, что это такое, невозможно. Это можно лишь пережить. Иногда кажется, что это хобби такое – ездить в маршрутках. Или спорт, один из самых экстремальных.
Когда экипаж эвакуируется с судна, терпящего бедствия, никто даже в половину не ведет себя так по-идиотски, как люди, штурмующие маршрутку в час пик. Если жителей Альдебарана заставить под угрозой оружия улететь с горящего лайнера на трех аварийных капсулах, вместо восьми, они с достоинством откажутся, и останутся умирать. И останутся альдебаранцами, а не визжащими скотами.

Вот еще одна несуразность. Если вам ничего не угрожает, то такие глупости, как личное достоинство, теряют смысл. Если от этой поездки не зависит ваша жизнь, если вы всего лишь опаздываете на пять минут, опаздываете на работу, которую ненавидите всем сердцем, опаздываете сознательно, ибо специально просидели дома до того момента, когда опоздание становится неизбежным... О, тогда совсем другое дело.
Если вы не живете, а всего лишь стоите в очереди за смертью, терпеливо переминаясь с ноги на ногу, как за дармовым супом, то с вами опасно играть в эти игры. Опасно становиться в вашу очередь и боязливо спрашивать, кто тут крайний. Потому что для вас это не игра, а единственное, что вы согласны делать. И не дай бог перейти вам дорогу.
Опасно и очень больно. Потому что когда видишь все как бы со стороны, то с тебя сдирают кожу. Так ты ощущаешь то, что с тобой происходит. Сдирают кожу и пропускают ток по мясу. Не очень-то приятно ехать в маршрутке, если с тебя содрали кожу.

Как нас угораздило оказаться в ней? Возможно, это не показалось нам таким уж бессмысленным и опасным – проехаться немного, чтобы побродить за городом.
Мад знает о содранной коже, она сама такая, и мы играем в игру, которую сами придумали. Мы плотно сжаты со всех сторон мудрецами планеты Земля, делающими все то, что делают обычно мудрецы в маршрутках в час пик. Мы дышим друг другу в ухо и шепчем.
- Расскажи о номере шестьдесят восемь.
- А куда ты подевал предыдущие шестьдесят семь? Хорошая позиция. Партнерша седлает тебя подобно наезднице. Очень глубокие ощущения.
- Разве мы так делали?
- Разве ты один такой красавец?
- Ах ты развратница.

- Его не признали участником, и я теперь борюсь за это. Нет, вы подумайте только, там признали, а у нас не захотели. Лишь бы льготы не давать, лишь бы денег побольше с нас содрать. Все им мало.
- Он что, ваш муж?
- Нет, просто брат. Великий репортер. Один из самых знаменитых. Задавили ночью возле ресторана. Ведь понятно, что все подстроено.
- Как, вы говорите, его фамилия?
- Семитятько.
- Никогда не слыхала.

- Скажи о номере семьдесят.
- Нет, так нечестно. Сейчас твоя очередь. Ты забыл о самом великом изобретении человечества?
- А, так это велосипед. И что ты хочешь узнать?
- Ты грозился собрать целых два – и мы бы не тряслись в этой юдоли скорби.
- Еще одной рамы не хватает. А так все уже есть.
- Ну?
- Что?
- Каждое утро мы проходим мимо балкона Мишки, у которого рама висит – закачаешься.
- Точно, что бы я без тебя делал?
- Гнил бы в своем космосе.

- Их там всех убили – трех друзей. Они, говорят, такую книгу написали, где все мировые заговоры раскрыты. И вот – всех убили. Еще один врезался на машине в железобетонное ограждение. Они специально знак убрали. Ну а третий в котлован свалился. Ведь ясно, что все подстроено.
- А книга?
- Никто не знает. Похитили. У моего брата жена была – красавица. Так нашли всю окровавленную. И сказали, что сама. Ясное дело, рукопись искали.

Я вижу, как несут на руках красавицу блондинку, покрытую кровью, словно красным лаком.  Все вокруг шепчут: где рукопись, где рукопись?

- Ты отвлекаешься.
- Ты не рассказала о номере семьдесят.
- Эту позицию практиковали в древности. Два всадника. Он впереди, она сзади, прижимается к его спине.
- На лошади?
- Угу. Ему, правда, немного неудобно. Нужно сильно постараться. Ну, понимаешь, так чтобы она смогла прижаться к нему сзади.
- Да ты что?
- Да. Позиция называется «два бутона».
- Интересно, почему?
- Догадайся.
- Это ж надо изогнуться.
- У тебя бы получилось.
- Щщас. Нет, ты сама ее выдумала?

- Впустите школьника.
- Да он сам впустится. Шеф, ты специально столько людей набираешь?

- Придется украсть гимнастического коня.
- Или записаться на конный спорт.
- На ночные тренировки.
- Или отказаться от номера семьдесят.
- Ты даже не надейся на это.

Почему такая тишина?
У нас авария.
Авария?

Толстый хромированный поручень, за который держалось столько рук. Он вдруг оказался тараном. Шампуром. Которым все пассажиры сделали друг из друга шашлык. Членом, которым мудрецы планеты Земля трахнули себя. В разные места.
Не все шурупы выдерживают натиск рук людей, которые всего лишь стоят в очереди за смертью.

Она всегда так сосредоточенно разглаживала белое полотно, не спеша поводя руками, лаская его ладонями. Так обстоятельно. Для меня. Для нас.
Белое полотно напрочь залито кровью, которая мгновенно становится коричневой. И зеленая трава. По которой мы хотели побродить босиком. Теперь мы лежим на ней. Я стараюсь подложить под твой окровавленный затылок свою руку – чтобы кровь не мешала тебе дышать.

- Мне совсем, совсем не больно. Только холодно.
Я укрываю тебя курткой.
- Не говори. Сейчас нас отвезут в больничку.
- Чтобы сделать оперичку?
- Ага. Только молчи.
- В оперичке неудачка.
- Не дури.
- Я тебя никогда не забуду. Посмотри мне в глаза – надо запомнить.
- Прошу тебя.
- Глупо все получилось. Жаль. Не глупи хоть ты – хоть сейчас.
- Хорошо, только молчи.
- А смысл?
- Господи.
Бледная улыбка. Одними глазами.
- Ты сказал о боге?

Я помолюсь всем земным богам сразу и каждому по отдельности.
Пусть только она вернется.