- Георгиев, Владим Николаевич... Не Владимир?

Привыкший за тридцать с небольшим, журналист терпеливо ответил

- Нет, именно Владим. Паспорт показать?

- Не надо, - как показалось Владиму, с плохо сдерживаемой неприязнью ответил НКВДшник. Впрочем, какой НКВДшник — обычный офисный планктон, потративший месячную зарплату на «точную копию». И вошедший в роль. Раскомандовался...

- Задерживаетесь. И задерживаете всех. И пропустили инструктаж.

Ишь, развоевался. Чувствует, что к нему пришел не сталинист какой, а современный журналист, посланный редакцией “на территорию врага”?

- Ну, повторите для прессы...

- Мы не только работаем для зрителей, мы делаем фотографии. Поэтому, никаких неантуражных вещей в кадре быть не должно. Так что, мобильные телефоны, электронные книги, современные ручки и блокноты — все оставляем здесь. Одежду, я смотрю, Вам нашли.

- Я даю честное слово, что...

- Все современные вещи — оставляем здесь, на базе.

- Что за армейский идиотизм!

- Идиотизм армейский стандартный, уставного образца. Начинаем через три минуты, сдавайте вещи или остаетесь со зрителями.

Прикидывая, как он посчитается с этими солдафонами в статье, Владим покорно вытряхнул из карманов все «неантуражное» (тьфу, слово какое-то нерусское), получил взамен допотопную самописку и блокнот. В строй по команде «Становись!» позволил себе не вставать, в конце концов, он штатский в штатском.. Свое честно отслужил. А эти — небось, все «косильщики», радостно тянутся и едят глазами начальство.

- Напоминаю сценарий, - теперь, для разнообразия, речь держал не НКВДшник, а «командир», - столкновение отступающей части Красной Армии с немецким передовым дозором. Отбиваем огнем мотоциклистов, потом подтягиваются немцы с бронетранспортером, и мы отступаем к лесу. Места, где заложены взрывпакеты, и маршрут БТРа обозначены, на взрывпакетах не залегать, на маршруте БТРа — тоже. Все понятно?

- Все, - ответил строй.

- Пошли.

“Отбиваем мотоциклистов, как же”, - подумал журналист, - “читал я, как первые полгода красные драпали, едва заслышав немецкий мотор[1]. А чего удивляться? Не хотели воевать за Сталина, и правильно делали. Уж на что принято было при совке смеяться над французами — а и до тех не дотянули[2]”.

Следующий час прошел в «занятии позиций». У немцев, по слухам, чего-то не ладилось с бронетранспортером, атака откладывалась... Владим отошел к краю леса, присел под уютной, совершенно сказочной елкой и прикорнул.

Проснулся же он от пинка под ребра - беззлобного, но болезненного.

Над ним стоял "реконструктор" - только не "красноармеец", а "немец". Усталый, чумазый, он смотрел на Георгиева не с характерной для быдла нелюбовью к прессе, а ... с какой-то смутно знакомой смесью брезгливости, радости и превосходства.

- Гутен морген! - произнес "немец" и добавил, - Вставайт! Руки вверх! Стреляйт бессс... - он зашипел, как "зависшая" компьютерная игрушка и наконец выдавил из себя - претупрештений!

И повел автоматом.

- Да что вы себе позволяете! - возмущенно произнес Владим, - Заигрались!

Вместо ответа "немец" коротко, без размаха, ткнул журналиста стволом под нос. По губе побежала кровь, в нос пахнуло... порохом. И, вообще... немец говорил по-немецки с баварским произношением, которое Владиму, несмотря на немецкую спецшколу и, по словам учительницы, бесспорный талант к языкам, так и не далось. А по-русски - на таком ломанном, какого никакой русский из себя не выдавит. А в глазах немца Владим увидел... смерть. Без всякой ненависти, сейчас его раздавят, как клопа, и вытрут руки, если он не подчинится.

Он встал и медленно поднял руки вверх. За спиной немца загоготали в три голоса, оказывается, там, за ним, стояли еще трое, почему-то с винтовками. У них же должны быть автоматы? Что за шутки? Или не шутки? 

На поле чадил бронетранспортер. И валялись трупы. Именно трупы, в Чечне Владим их повидал. Немного, но достаточно для того, чтобы можно было говорить "Да, я повидал войну...". Дамам очень нравилось. Господи, мелькнуло в голове у Владима, о чем я думаю? Какие дамы? Я с ума сошел?

Бесцеремонно подгоняя ничего не понимающего журналиста беззлобными, но болезненными тычками автомата в спину, его погнали через поле. Помимо собственного желания, по привычке, журналист осматривал и запоминал.

Вот - боец, бежавший в штыковую, дурак, на автоматы... Вот ... Владим запнулся, что стоило ему еще одного тычка в спину. Около него лежал красноармеец с затянутым жгутом обрубком правой руки и связкой гранат в левой. Судя по следу, он полз навстречу немцам[3].

А конвоиры, не ожидая, что пленный их поймет, болтали у него за спиной.

- Я тебе говорю - здесь не Польша и не Франция. Они сумасшедшие, они фанатики, они дерутся в безнадежном положении.

- Но по радио передают про пленных...

- А ты помнишь себя в первом бою? Ничего не видишь и ничего не понимаешь. Пока они не опомнились - их легко брать. Но с каждым боем - все тяжелее и тяжелее. Мы здесь застряли до зимы, помяни мое слово.

- А это что за чучело?

- Понятия не имею. Небось, контуженный. Пусть офицеры разбираются.

Его подвели к кучке пленных. В основном - раненых. Офицер посмотрел на него тем же примерно взглядом, что и солдат и спросил:

- А это что за чучело?

- Не могу знать, господин гауптман! Сидел под елкой, вроде как спал!

- Спал?

- Ну, или контужен. Я не врач, господин гауптман!

- А что это у него с лицом?

- Был немного непонятлив, господин гауптман!

- А потом стал понятливее? - офицер позволил себе улыбку.

- Так точно! - солдаты радостно загоготали.

Тратить слов на решение судьбы Владима офицер не стал. Он просто мотнул головой - мол, ко всем его.

- Господин гауптман!

Офицер посмотрел на журналиста с таким удивлением, как будто с ним заговорил ... даже не пес. Сапог.

- Я - гражданский человек. Я не могу...

- Где Вы научились говорить по-немецки?

- В школе...

От конвоира прилетел пинок, поставивший Владима на колени.

- Когда говоришь с немецким офицером, свинья, добавляй "Господин гауптман"!

- В школе... господин гауптман, и в институте.

- Будете переводить. В первую очередь - разговоры пленных между собой. Понятно?

- Да, господин гауптман!

Путь до лагеря прошел без особых эксцессов. Двоих раненых, которые не могли идти, застрелили. Жестокость войны, подумал Владим, у немцев нет возможности возиться с каждым пленным. Хорошо, что я поддерживаю себя в хорошей физической форме...

Но нужно что-то делать. Он же сгинет здесь без следа! Бежать? Но куда? Не в СССР же, его там расстреляют - как вышедшего из окружения без документов. Сотрудничать с немцами? Тоже как-то не очень хочется, а третьей силы, способной сражаться со Сталиным и помочь немцам понять русских, еще нет... Впрочем... Какие у него, Владима Георгиева, обязанности и долги перед совком? Да никаких. Сейчас нужно выжить, а там - он культурный человек, немцы - тоже культурные люди, по крайней мере, офицерство, им неприятны нацисты, об этом писали в мемуарах и Манштейн, и Гудериан. Если подать им идею "Третьей силы" прямо сейчас - а что! Может быть, он сумеет повернуть мир к лучшему!

Глядя на ворота лагеря, было легко представить себе висящую над ними надпись «Входящие, оставьте упованья». Собственно, лагерь как таковой был просто квадратом поля, огороженным двойным забором из колючей проволоки. И все. Стараясь не глядеть туда, Владим повернулся к офицеру, соображая, что же ему сказать — быстро и убедительно?

- Господин гауптман! Послушайте меня! Я — журналист, я умею убеждать людей, я могу принести больше пользы не на физических работах, а в отделе пропаганды! Господин га...

На спину Владиму вдруг обрушилось что-то тяжелое. Он попытался вывернуться, но получил такой удар по голове, что у него на секунду потемнело в глазах. Потом где-то над ним раздался удар, хруст, потом тяжесть с его спины исчезла. Потом, в неприятной близости от уха Владима, раздалась короткая очередь, резкие окрики «Хальт!», еще два выстрела, более громких и резких, чем от автомата.

Он медленно и осторожно приподнялся — сначала на колени, подняв руки над головой. Здесь не шутят, здесь стреляют.

Гауптман смотрел на него... о счастье — с интересом! Осторожно покрутив головой, журналист понял, что с ним случилось. В нескольких шагах от него, на обочине, лежал окровавленный солдат, немолодой уже, с перевязанной рукой. Похоже, это он набросился — сумасшедший! - и пытался... Господи, он пытался его, Владима, убить... Зачем? Чтобы не одному пропасть? Остальные пленные стояли, сбившись в кучу, под прицелом винтовок и автоматов всего конвоя.

- Фельдфебель, - гауптман, кажется, удовлетворил свой интерес, - возьмите это чучело и отвезите...

Он черкнул несколько слов на листке из полевого блокнота и подал фельдфебелю.

- Встать! - заорал фельдфебель, - Руки на голову, вперед!

Пошатываясь, Владим пошел навстречу судьбе.

Судьба его размещалась на окраине неизвестного городка — во всяком случае, советский указатель уже сломали, а на немецких было не название населенного пункта, а «Штаб полка», «Госпиталь», «Склад имущества» и прочие, не дававшие ни малейшего намека на географию.

Двухэтажный старый дом... ну, не такой уж он старый, это в XXI веке он был бы уже антиквариатом... в общем, прилично сохранившийся дом с новенькой табличкой «Армейский отдел пропаганды».

Там его сдали под расписку, судя по разговору, ефрейтору, а ефрейтор, не проявив к Владиму ни малейшего интереса, передал его далее, сутулому, лысеющему, угодливо глядящему на всех, включая развалившегося на коленях ефрейтора кота, человечку. Человечек представился, но почему-то Владим запомнил его как Акакия Акакиевича.

Обильно перемежая речь вводными словами, Акакий Акакиевич пообещал в ближайшее же время поставить его на довольствие, хотя в отсутствие начальника отдела оберста Вайсхопфа (имя и звание начальника Акакий Акакиевич произнес с таким священным трепетом, какого Владим, пожалуй, в жизни не слышал) это может оказаться сложно... А пока - «Позвольте, многоуважаемый господин Георгиев, я, так сказать, познакомлю Вас с коллективом, и покажу место будущей работы. Чайку, если угодно, сейчас сделаю». С этими словами Акакий Акакиевич проводил его — видимо, в бывшую гостинную, а теперь — в рабочую комнату. По стенам висели разнообразные плакаты, в основном, с немецкими подписями. Плакаты эти были Владиму смутно знакомы по литературе. Пробежала было мысль о том, сколько плакаты в таком сохране могут стоить у коллекционеров — и грустно убежала. Нету здесь коллекционеров, а плакаты — все в хорошем сохране. И стоят - как бесплатная реклама в его времени.

За большим столом сидели трое. Двое были одеты как на маскарад - один в шаровары и вышитую рубашку, да еще с чубом на выбритой голове, другой - в потертую форму с тенями от наград на груди. Третий - в серый поношенный костюм.

- Вот, господа, - сказал его провожатый, - Ваш новый коллега, журналист, Владим Георгиев. Прошу, так сказать, любить и жаловать.

Чубатый и офицер посмотрели на Владима презрительным взглядом и одновременно сказали себе под нос, но достаточно громко

- Ще один кацап, бисова мать...

- А, что, в совдепии журналисты появились?...

Серый промямлил

- Сергей Васильев, художник...

и снова погрузился в работу.

- Вы пока присаживайтесь, посмотрите на, так сказать, образцы нашей работы... - продолжал провожатый.

- И не пытайтесь передирать! - строго произнес офицер, перехватив взгляд журналиста на огромную книгу в красном переплете, лежавшую у него на столе. Владиму подумалось, что слово "желчный" идеально к нему подходит.

- Вы, совдеповские, ничего сами сделать не можете! Винтовки - и те, только что от семнадцатого года остались!

- А танки? - машинально спросил Владим.

- Что - танки? Был я в Париже на выставке, видел, как ваши вокруг танков с блокнотами бегали. Пе-ре-дра-ли! Причем, как все у вас, бесталанно.

У Владима в голове промелькнуло знакомое "Т-34 - лучший танк Второй Мировой", почему-то еще всплыло в связи с ним слово "лицензия", но он счел за лучшее, по крайней мере пока, в спор не вступать.

- А что из типографии - молчат? - продолжал офицер.

- Молчат, Петр Егорович, - виновато ответил Акакий Акакиевич.

- Да как они не понимают! Листовкам в неправильной орфографии веры той не будет!

Образцы работы отдела пропаганды Владима и огорчили, и обрадовали. В писанине украинца все равно ничего, кроме "жидiв та кацапiв" он толком не понял, ну, да это не его дело.

Почему так нервничал Васильев, было ясно Владиму с первого же взгляда на плакаты. Видимо, последние лет десять он настолько наловчился рисовать стахановцев да передовиков производства, что ничего больше у него уже не выходило. На какой-то момент у Владима даже возникло ощущение, что героический углекоп и немецкий солдат смотрят друг на друга с ужасом и непониманием - что, черт возьми, мы делаем на одном плакате[4]?

Работы “бывшего” были более всего похожи на какой-то букварь для умственно отсталых. Он, кажется, всерьез воображал, что имеет место затянувшееся недоразумение. Странно выделялись две листовки с рисунками - на одном боец в буденовке и каких-то странных подсумках грозил кулаком, видимо, пушкам, обстреливавшим его окопы.

На другом - группа красноармейцев прикладами выгоняла из окопа (огромный-то какой!) двоих в фуражках с огромными семитскими носами.

Несмотря на странности в форме (Владим не мог их объяснить словами, но ощущал совершенно отчетливо), рисунки были неплохие. А вот лозунг “Бей жида-политрука - морда просит кирпича!” ... да, тут можно и к рекламным креативщикам уважением проникнуться.

В общем, отдел пропаганды гнал дрянь. С одной стороны, это было плохо. С другой, на фоне таких конкурентов можно было неплохо выдвинуться. Начать, например, с листовки о бездарности советских полководцев... Тема, вроде бы, знакомая...

Эх, про взятие городов к юбилею еще рано... Хотя... Была же Финская!

Стоило зацепиться за привычную тему, и дело пошло.

Оторвавшись от бумаги и разминая затекшие от непривычной работы пальцы, Владим обнаружил, что, во-первых, уже стемнело, а во-вторых, несомненно пришло время ужинать. Из открытой двери доносился вполне приятный запах.

Не московский ресторан... но отсутствие обеда - лучшая приправа.

На столовую Владим легко вышел по запаху. У организаторов отдела пропаганды планы были наполеоновские - столовая легко могла вместить человек пятьдесят, если не больше, а пока...

За одним столом сосредоточенно жевали шестеро немцев. “Бывший”, украинец и художник сидели за разными столами, не глядя друг на друга. На раздаче сидели все тот же утренний ефрейтор с котом. Акакий Акакиевич выпрашивал у ефрейтора кипятку, ефрейтор кормил кота кусочками сосиски и бурчал “Не положено”.

- Здравствуйте, господин ефрейтор! - Владим не был уверен, что поздоровался правильно, но старался изо всех сил. Ефрейтор отвлекся от кота, посмотрел на журналиста уже знакомым тому взглядом - примерно как на говорящий ботинок - и даже соизволил ответить.

- Вы не на довольствии. Потрудитесь выйти из столовой.

- Но, господин ефрейтор... - за спиной ефрейтора кипел огромный чайник, и открытый котел с супом был вовсе не пуст, - Я не обедал...

- Потрудитесь. Выйти. Из столовой.

- А где и как мне встать на довольствие, не подскажете?

По взгляду ефрейтора Владим понял, что совершил ошибку. Ефрейтор побагровел, встал, уронив с колен кота и сосиску, и набрал воздуха, чтобы сказать что-нибудь недоброе, если не опасное...

Но тут часовой, стоявший у дверей, бухнул прикладом винтовки об пол и прокричал:

- Внимание! Встать! Смирно! Здравия желаю, господин оберст!

Ефрейтор чудесным образом изменил выражение и цвет лица, вытянулся во фрунт. Шестеро ужинавших вскочили, стуча каблуками. “Бывший” встал по стойке смирно, украинец поднялся и полез “у потылицю”, художник отставил тарелку и попытался вжаться в стену, Акакий Акакиевич принял поразительную позу, одновременно вытянувшись в струнку и изогнув спину. Как он это сумел сделать, Владим не понял, но впечатление было именно такое.

Сам он обернулся и совершенно непроизвольно вытянулся по стойке “смирно”.

В столовую, печатая шаг, вошел Офицер. Именно Офицер с большой буквы. Мужественное лицо, форма, как вторая кожа, идеально прямая спина, он прямо-таки излучал достоинство.

- Здравия желаем, господин оберст! - рявкнули в один голос все немцы.

- Вольно, продолжайте ужин, - ответил вошедший и подошел к Владиму.

- Вы - Владим Георгиев, журналист, прибывший сегодня?

- Так точно, господин оберст!

- Служили в армии?

- Так точно, господин оберст!

- Неплохо, неплохо. Но можете не кричать, я не фельдфебель и мы не на плацу. Кроме того, сейчас Вы - штатский, так что можете не соблюдать уставных требований, - оберст улыбнулся. Улыбка у него была удивительно живая и душевная.

- Краузе!

- Я, господин оберст! - рявкнул ефрейтор так, что, кажется, стекла задребезжали.

- Вы опять не поставили вновь прибывших на довольствие?

- Ждал Вашей подписи, господин оберст!

- Поставить на довольствие и накормить. Обед и ужин.

- Есть!

Через минуту, получив от внезапно ставшего любезным ефрейтора салат, суп, изрядную порцию картошки с мясом, хлеб, масло, колбасу и даже нечто, сошедшее по военному времени за компот, Владим наверстывал упущенный обед. От стола, занятого оберстом, шел раздражающий аромат натурального кофе. Неторопливо смакуя какой-то очень хороший сорт - по запаху было ясно - оберст рассеянно проглядывал бумаги.

Покончив с ужином, журналист подумал, что надо бы выяснить, где ему спать. Впрочем, способ “за всеми и на звук” сработал. Одна из комнат была переоборудована под нечто казармообразное - двухэтажные нары человек на сорок. Свободного места была уйма. Притомившись за день, Владим блаженно провалился в сон.

Вместо будильника сработали орущие под окнами ни свет ни заря … немцы? Какие немцы? На то, чтобы совместить реальности, у Владима ушло минуты три. Ну, да, точно, немцы под истерические вопли сержанта (или как он у них там называется? Фельдфебель?) делали зарядку. Зарядка - значит, скоро завтрак. Значит, нужно встать, одеться и, как выражаются в армии, следовать к месту приема пищи. Поесть-то теперь не скоро удастся, в обозримом будущем придется именно принимать и именно пищу.

В столовой оберста опять не было, но вчерашнего заряда вежливости ефрейтору все еще хватало. За столом для немцев сидели уже другие солдаты - видимо, свободная смена. Завтрак оказался неожиданно тощим[5] - большой кусок хлеба да несладкая жидкость, призванная замещать кофе - впрочем, благородного зерна в ней даже в следовых примесях не было. Ничего страшного, кажется, здесь всех кормили таким завтраком, немцы тоже уписывали хлеб за обе щеки и не жаловались.

До некоторой степени, Владиму пришлось заставить себя съесть весь завтрак. Впрочем, лучше плохая кормежка, чем никакой, правда? И быстро на работу, благо, не нужно тереться по пробкам. Насколько Владим помнил, опаздывать у немцев было куда более противопоказано, чем даже при Сталине. Особенно в его положении.

“Бывший”, ворча себе под нос, яростно правил какой-то плакат. Украинец что-то насвистывал, глядя в окно. Художник сосредоточенно рисовал очередного стахановца. На рабочем месте, которое накануне выбрал Владим, лежали очиненные карандаши и его вчерашняя работа, с правками красным карандашом. К удивлению Владима, правок было немного, они были чисто стилистическими и редактор был хорош. До завидности хорош.

Начнем с чистого листа. О чем писать? Кнут или пряник? Понятно, что нужна смесь, но - правильная пропорция. Обещаниям пряников народ не очень-то поверит, значит, основное - кнут.

Владим прикрыл глаза. Ему вполне отчетливо представились бредущие красноармейцы в нелепом, неуклюжем, грузном обмундировании, в сползающих на глаза неудобных касках... Небритые, желтосиние, изможденные лица... При них только немного младших командиров, молчаливых и растерянных или истерично кричащих, пытающихся загнать свой страх поглубже криком - высшее руководство сбежало на самолетах в тыл, не нашлось ни одного “вождя”, чтобы испить чашу трагической попытки прорваться... Танки, на строительство которых Сталин выжимал все соки из страны, беспомощно брошены по обочинам дорог. Старомодная, угловатая коробка кое-как подорванного бронепоезда жалко стоит перед путями, разбитыми сверхметким залпом немецких артиллеристов. Безнадежность и беспомощность повисли над этой неуправляемой толпой. В глубине души, каждый уже понял, что дело большевиков обречено, но лишь немногие готовы сказать об этом хотя бы шепотом.

А за ними по пятам идет культурная, сверхдисциплинрованная, непобедимая армия, разгромившая всю Европу, сокрушившая сильнейшие укрепления, над сооружением которых много лет работали лучшие знатоки своего дела. Вооруженные по последнему слову техники, в зеленых, ловко облегающих фигуру мундирах, люди. Сдаться - вот единственное спасение от неизбежной смерти! А потом, придя в себя после катастрофы, потребовать - дайте сюда Сталина! Дайте комиссаров! Мы их разорвем голыми руками! [6]

От непривычной работы карандашом руку чуть ли не свело. Со школы столько не писал от руки. Кажется, обед... Самое время.

На этот раз столовая порадовала непомерной порцией супа, кстати, фасолевого, и горой картофеля со шпигом. И опять нестерпимо вкусный запах кофе доносился из-за стола, за которым оберст опять работал с бумагами, не забывая отдавать должное обеду. И все время, пока Владим принимал пищу, не покидало его ощущение, что со стороны полковника на него то ли прожектор светит, то ли прицел смотрит... Поев, он собрался было выйти, но оберст его окликнул.

- Господин Георгиев! Присядьте, пожалуйста. Владим? Не Владимир?

Русский язык немца был чист и практически безукоризненен.

- Владим. Дедушка был болгарин... Придумал и настоял...

- Его случайно не Настойчем звали?

На секунду Владим задумался над неожиданным вопросом - его колют? Но на что и как? - но тут офицер рассмеялся. Шутка. Это была шутка...

Позволив себе подхихикнуть, Владим ответил

- Нет, Димитром.

- Но был настойчив, - улыбнулся оберст, -. Я посмотрел Ваши тексты. Очень хорошо. Правда, по объему совершенно не годится ни на плакаты, ни на листовки... Видимо, будем делать еще и брошюрки[7]. Но вот что меня поразило. Вы, судя по документам, работали корреспондентом районной газеты. Следовательно, писали статьи о Советском Союзе. Ненавидя его до такой степени - Вам удалось не попасть под подозрение?

Владим огляделся. Мир вдруг стал маленьким, он состоял из угла, в которую сытый кот загнал мышь.

- Господин оберст... Я не могу говорить об этом при посторонних.

- Вот как? Что ж, продолжим разговор у меня в кабинете.

Кабинет оберста был обставлен... как кабинет оберста. Книжные полки, большой стол, на стене - портрет Гитлера, на столе - фотографии, молодого офицера (видимо, Вайсхопфа лет 20 назад)  и девушки в подвенечном платье, офицера (видимо, Вайсхопфа лет 15 назад) и женщины с мальчиком на коленях, молодого офицера, очень похожего на Вайсхопфа 20 лет назад. Чернильница, папки на столе, папки в шкафу.

- Я слушаю Вас, - оберст был вежлив и предупредителен.

- Господин оберст, по-моему, Вы образованный, интеллигентный человек. То, что я скажу, может показаться Вам бредом, но это не бред. Я ничем, кроме своих слов, не могу этого доказать - но я попал сюда из будущего века. Из Российской Федерации.

- С документами и в одежде по нынешней моде?

- Да... это была историческая реконструкция... Я приехал по заданию редакции, должен был участвовать, мы сдали все современные вещи и переоделись.

- Убедительно. А белье тоже?

- Нет... Но я сдал его в прачеч..., - у Владима перехватило дыхание. Единственное доказательство...

- Понятно. А с какой целью реконструкция?

- Эти... сталинисты недобитые пытались показать свою якобы доблесть при драпе 41-го. Им мало кто верит, но сверху их поддерживают.

- Интересно. Российская Федерация? Не СССР и не РСФСР?

- Да, Союз развалился в 1991. И страна никак не избавится от сталинского прошлого. Сухорукий параноик сделал себе такой политический капитал на победе в войне...

Оберст подобрался, как тигр перед прыжком.

- На победе в войне? Я правильно понял, что там, в Вашем времени, СССР выиграл Вторую Мировую?

- Ну, да. Потеряв тридцать миллионов солдат только убитыми[8].Людей не жалели, гнали на убой, вот и победили. Разграбили Германию, устроили показательное судилище... А судить надо было Сталина... Я давно уже был уверен, что, если бы Германия действовала немного по-другому, то победа ей была бы обеспечена, и, по большому счету, так было бы лучше и для России. А вышло...

Повисло долгое молчание.

- Вы, голубчик, поразительно интересные вещи рассказываете... - задумчиво произнес, наконец, Курт, глядя в окно, - И, прямо скажу, неприятные для нас. Вот что, оформите-ка свои знания в виде, пригодном для анализа и хранения. На бумаге. На русском, я переведу для наших аналитиков, мне не составит труда. По возможности, с датами, номерами частей, именами и прочими существенными деталями. Я скажу, чтобы Вас не беспокоили.   

И, действительно, тут же, как по мановению волшебной палочки, нашлась отдельная комнатка, в нее поставили кровать, письменный стол, обеденный столик. Дали пишмашинку и пачку бумаги. Словом, и часа не прошло, как Владиму нужно было приступать к труду, от которого зависели судьбы - трудно даже представить! - всего мира.

Вообще-то, Владим был уверен, что историю знает неплохо. Он даже писал регулярно статьи на эти темы, и они пользовались определенной, хотя и немного скандальной, популярностью. Интернет-сталинисты каждый раз просто слюной захлебывались. Но тогда к его услугам были и книги, и сеть, а теперь приходилось полагаться только на память.

Так, про начало войны писать смысла нет, они об этом все и так уже знают. Минск уже взяли, Киев окружили, эх, такой случай упустил... Стало быть, народное ополчение, одна винтовка на троих, заградотряды. Потом... что у нас потом? Контрнаступление под Москвой. Свежие сибирские дивизии. Теряя десятерых за одного, отодвинули немцев и объявили это великой победой. Потом блокада Ленинграда, потом Сталинград - это 43, тогда Курск - 44... Или сначала Курск, потом Сталинград? Про Власова не забыть. Он организовывал контрнаступление под Москвой, а оттуда попал под Ленинград, точно помню. Кстати, надо бы рассказать, что это Жуков его направил в безнадежное место, завидуя таланту и успехам. А почем я знаю - может, и на самом деле так было!

Так, Сталинград, Курск, Девять сталинских ударов... или десять? Ну их к черту совсем. Все-таки сначала Сталинград, потом Курск. И то, и другое - в 43? Кажется, да. Ленд-лиз. Точно, огромные поставки через Мурманск, без них бы и до зимы 41-го не продержались. Вспомнить бы еще, почему США начали помогать Сталину... Нет, там наверняка были какие-то секретные операции, нужны детали, а их, небось, и не рассекретили.

Когда дело дошло до 45-го, пошло проще. В конце концов, свою статью о зверствах Красной Армии, написанную к 9 мая, Владим помнил почти дословно.

Дополнив текст наиболее запомнившимся кусками из научных работ Солонина, он перевел дух. Смотри-ка, сел после обеда, а уже светает. Три десятка листов наколотить, не считая черновиков - не шутки. Эх... теперь, как в анекдоте, бабу бы, теплую.. и чтоб не приставала...

Владим дошел до постели, ботинки снять осилил и провалился в сон.

Проснулся он от запаха кофе. Да-да, опять настоящего кофе. Уже было основательно за полдень, на обеденном столе стояли судки и чистые тарелки, а за письменным столом сидел Курт, пил кофе и сосредоточенно читал.

- Интересно, интересно. Я покажу эту работу ... и, в любом случае, ценю желание помочь и самоотверженность - Вы же всю ночь не спали? Кофе не желаете?

И Курт собственноручно налил чашку кофе из серебряного кофейника.

С отеческой улыбкой посмотрел, как Владим просто опрокинул в себя дивно заваренный напиток, и сказал:

- И до моего разрешения из комнаты выходить не следует. В уборную - в сопровождении часового.

Пораженный, Владим кивнул. Его только здесь оценили по достоинству...

Два дня он ел, пил и валялся на кровати, а на третий произошел ожидаемый визит врача. Ну, в самом деле, было бы странно, если бы ему так, с ходу, поверили. Попал бы на его место Суворов, или, скажем, Солонин - эх, не нужно было на статьи размениваться, книгу нужно было писать...

Врач, как и положено врачу, считал пульс, слушал дыхание, стучал молоточком по колену, и часа три разговаривал. Просил вспомнить, как он попал в сорок первый, что видел, переспрашивал, но ни с чем не спорил. Еще через час оберст отвел его обратно в выделенную Владиму комнату, сказав:

- Вы понимаете, поверить Вам трудно. Врач утверждает, что Вы в полном порядке, так что - или Вы вспомните какое-то значительное событие, или мы подождем до зимы. Если я дам ход Вашей записке сейчас, мы с Вами рассмешим весь Рейх. Работайте, эта комната остается за Вами.

Следующим утром, к удивлению Владима, на завтрак не пришли ни украинец, ни “бывший”. Погрузив в себя уже привычный хлеб-с-черной-жидкостью, он, на выходе из столовой поинтересовался у художника:

- А что нас так мало осталось?

- Сергей Петрович в типографию уехал, а Степана... виноват, запамятовал отчество... перевели. Кажется, в Киев. А вы, я смотрю, на повышение пошли?

- Ну... примерно.

Распространять правду о себе Владим совершенно не хотел. Он задумчиво смотрел под ноги собеседнику, и тот истолковал взгляд по-своему.

- Ну, да, хромаю... С 36-го, - вздохнул художник, - я... я не знаю, я никогда не интересовался политикой... о том, что мой учитель рисования работал в ОСВАГе, узнал только в НКВД на допросе. Греческий шпион... Две недели допрашивали, ногу повредили... Я очень боялся, что следователь мне пальцы рук испортит. Ну, да, я переписывался с несколькими художниками из Греции. Я ведь когда-то неплохо рисовал... Думал году к 17-му в Грецию поехать, на Акрополь посмотреть... Но куда уж там. Открытки собирал - вот и вся моя Греция.

- А в лагере тяжело было?...

- Не попал я в лагерь. Однажды утром вызвал другой следователь, выдал справку об освобождении. Ничего не объяснил, да я и не спрашивал. Несколько месяцев сидел без работы, распродавал вещи... Знаете, книги по Древней Греции, кажется, никому не нужны. Я их отдавал за копейки и плакал после каждой. А потом... - художник оглянулся, - Только Вы никому не говорите. Меня вызвали в горком. Сказали - поручают ответственную работу. Рисовать... - голос его дрогнул, - плакаты... Только, говорят, чтоб никаких больше Греций. С тех пор я и рисовал стахановцев. А потом... горком исчез. А я остался. Пришли немцы, я зарегистрировался на бирже труда... Как художник... написал, что нигде не работал, жил продажей книг... Вот и попал сюда. И... рисую.

Сергей замолчал. Владим думал, что ответить. Пока он думал, художник продолжил

- А, знаете, я думал - ведь дорийское завоевание Греции было, наверное, куда более кровавым, чем нынешние войны. Жители Спарты сопротивлялись упорнее всех - и были истреблены, а победители стали называться спартанцами. Века прошли, войны забыты, полководцы и вожди, в большинстве своем, канули в Лету... А архитектура, статуи, вазы - остались. Дух человеческий сохранился - в прекрасном[9]. А от меня что останется?... Плакаты эти? Им сейчас-то цена пятачок за пучок. А вот придет немецкая гражданская администрация, наладит нормальную жизнь, к зиме немцы будут в Москве... И что я буду делать? Дальше стахановцев рисовать? Столярно-малярно-плакатный кустарь-одиночка...

- Но потом, после немецкой победы - Вас же никто не будет неволить, рисуйте, что хотите!

- Что хочу? Мне, молодой человек, сорок два года. Последние пять лет я рисую плакаты. По трафарету. Просто техника у меня, все еще, достаточно приличная, а трафарет этот - мои руки. Тот мальчишка, который поступал в художку и надеялся поехать в Грецию на стипендию для талантливых молодых художников, умер давно. А я из его рук трафарет сделал, чтобы выжить. Вы не поймете, Вы еще молоды. Вам же лет тридцать?

- Тридцать два.

- Вот. И Вас здесь ценят. Не меня, не полковника этого несчастного... Вы не исписались еще. Эх... не поймете Вы меня. И не дай бог когда-нибудь понять...

Снова повисла тишина.

- Я думаю - разве я слишком многого хотел? Комнату в мансарде, да чтобы на краски хватало. А может, просто слишком мало? Мне говорили - "талантливый мальчик". А кому много дано - с того много и спросится. Позвали меня на пир - а собеседник-то из меня и никакой. Вот и отправили на кухню. Поваров развлекать. Впрочем, что уж жалеть. Все прошло. Меня еще плакат недорисованный ждет, Вы уж извините, что я так расчувствовался...

И художник, не дожидаясь ответа, повернулся к плакату. Тот изображал несколько кладбищенского вида пейзаж. Не вполне поняв, какой именно аспект освобождения этим отображается, Владим на цыпочках подошел к столу “бывшего” - посмотреть все-таки, что же это за красная книга.

К его изумлению, это была “История Гражданской Войны в СССР”. Первый том. Портреты Ленина и Сталина на первых страницах старательно залиты чернилами, а с заставки перед первой главой бессильно грозил кулаком... тот самый красноармеец с листовки. Только не в буденовке, а в папахе. А дальше? Точно, “Армия и флот накануне октябрьской революции”. Из окопа гонят офицеров. Только солдаты в шапках, а офицеры без гиперносов. Рисунки перед остальными главами источником вдохновения послужить не смогли - все были совсем не в тему. Теперь аккуратно книгу на место - и работать. И думать, как задать сакраментальный вопрос - “почему в вашем творчестве так много ремейков?”. И ведь не поймет, ни вопроса, ни подтекста. По-другому как-то надо сформулировать.

За работой придумается.

Уже после обеда через приоткрытую дверь Владим услышал, как “бывший” прошел в кабинет оберста.Журналист подошел к двери и замер. Разговор через двойную дверь не был слышен, и ждать пришлось довольно долго. Наконец, скрипнула открывающаяся дверь и голос “бывшего” произнес

- Но вы, хотя бы, фельдфебелишку этого примерно накажите!

Ему ответил оберст, очень мягким тоном

- Петр Сергеевич, вы же военный человек, вы должны понимать субординацию. Наказывать немецкого унтер-офицера может только его прямое начальство! Напишите рапорт, я передам его по команде.

Приоткрыв дверь, Владим внезапно увидел, как “бывший” споткнулся, ткнулся лбом в стену и беззвучно зарыдал. Часовой у двери оберста не обратил на это ни малейшего внимания. Тяжело дыша и все еще вздрагивая, “бывший” побрел в рабочую комнату, а Владим под все тем же равнодушным взглядом часового подобрал брошенные “бывшим” листы и отнес их к себе - посмотреть.

Разумеется, это оказалась листовка. Довольно большая. Довольно стандартная. Исправленная красным и синим карандашом. Синим была выправлена орфография - яти-фиты-твердые знаки и слово “салдата” исправлено на “солдата”. Красным - “Красноармейцы!” в самом начале заменено на “Офицеры, солдаты русской армии! Товарищи!”, еще раз “Красноармейцы” на “Товарищи”, и те же “товарищи” вставлены перед “крестьяне”.

И исправлен целый абзац. Там, где было “Мощь германской армии сокрушит жидо-большевицкую тиранию, и поможет восстановлению законной власти”, стало “Мощь германской армии исходит из подлинного социализма, независимого от еврейства и давшего каждому немцу одинаковые права”[10].

На втором листе была та же листовка, но исправленная. Правки синим были проигнорированы, правки красным - внесены. Только в слово “давшего” попала опечатка.

Владим поглядел вслед “бывшему”. Да, сейчас не самый лучший момент для проявления остроумия.Ладно, нужно работать. Часовой хоть и стоит истуканом, а все запоминает... Видеорегистратор с человеческим лицом...

Несколько минут Владим сидел над пишмашинкой, думая, куда бы теперь уязвить совков, машинально вертя ложкой в старомодном (а каком же еще?) стакане с чаем - еще одной маленькой, но ценной в этих условиях привилегии лучшего работника.

По какой-то длинной и трудноописуемой цепочке ассоциаций мысль его ушла от несчастного “бывшего” к тактике и стратегии, к прорывам … Вот оно! Почувствовав прилив вдохновения, Владим набросал на листке несколько тезисов и принялся стучать по клавишам пишмашинки (господи, какие же они тяжелые! Как ему не хватало привычного ноутбука!)

"...погнали в огонь ходячих раненых из медсанбата - в халатах и кальсонах, не позаботясь раздать хоть какое оружие, только б заткнули прорыв[11]..."

- Нет, - раздалось вдруг у него за плечом. Оказывается, оберст, обожая скрип сапог и сдержанное побрякивание пригнанного снаряжения, умел ходить тише тени и совершенно беззвучно открывать дверь, - Не пойдет. Каждый солдат понимает, что в медсанбат раненый прибывает с оружием, и либо находится в госпитале в своем обмундировании, а оружие хранится здесь же, либо неходячий. Как говорится, - оберст вдруг перешел на ломанный русский -  фри, та не сафирайся.

Он выдрал из машинки лист, порвал его в клочья и отправил в корзину для бумаг, и, четко печатая шаг и сдержанно побрякивая пригнанным снаряжением, направился к выходу.

В дверях обернулся.

- А вот отказ немецких пулеметчиков стрелять по безоружным - идея хорошая. Сформулируйте примерно так: “мои пулемётчики - истинные солдаты, у меня к ним никаких претензий. Но расстреливать безоружную толпу в больничных халатах - этому их не обучили. У них просто нервы не выдержали - может быть, впервые за эту войну[12]”.

Владим, трясясь от ненависти (спросили бы его - к кому? - не ответил бы) уставился на чашку с чаем, будто надеясь обнаружить там википедию.Только через несколько минут до него дошло, что, окинув беглым взглядом стол, оберст умудрился еще и прочесть каракули в лежащем на столе блокноте...

За ужином Владима, так и не выдавившего из себя ни строчки, вновь подозвал к себе оберст. Спокойно, как будто ничего и не было днем, он произнес:

- Не засиживайтесь допоздна за работой, завтра встаем рано, едем в лагерь на вербовку.

"Мы! Едем на вербовку!" Неужели удалось? Глядишь, через год Власов будет президентом России, а он, Георгиев, при нем... например, министром...

Лагерь, вроде бы, располагался не очень далеко - но ехали до него часа полтора. Пешком напрямки было куда быстрее. Но за это время оберст, впервые, повидимому, найдя случай поговорить, несколько раз успел до глубины души поразить Владима.

Во-первых, прекрасным русским языком.

Во-вторых, Владиму было стыдно, но русскую литературу он знал заметно хуже

В-третьих, оберст внезапно оказался удивительно душевным человеком. Он разрешил даже называть его - разумеется, наедине - Куртом, и показал фотографию жены и сына. Сын его командовал пехотным взводом - “все Вайсхопфы начинали с пехотного взвода, со времен Фридриха Великого”. И неважно, что идет война, а сын единственный, и другого - говорят врачи - не будет.

- И вот еще что, - сказал вдруг Курт, - Вы, я вижу, человек разумный. Мне потребуется Ваша помощь.

Когда оберст просит о помощи, отказывать неразумно.

- Мне нужно знать, о чем разговаривают русские сотрудники отдела пропаганды в отсутствие немцев.

- Вы... предлагаете мне доносительствовать?

- Что Вы, что Вы! Поймите, Владим, среди тех, то будет работать в отделе, могут оказаться большевицкие шпионы. Они могут свести невинные разговоры к чему-нибудь такому, на что нельзя будет закрыть глаза, и придется наказывать - и очень жестко. А Вы можете помочь нам всем - минутный разговор может спасти жизнь оступившемуся. Вот, скажем, Сергей Васильев - он искренне сотрудничает с нами?

- Думаю, да. Правда, он выглядит очень разочарованным человеком, не видит себе места после победы Германии, и скрывает, что работал на коммунистов - но тут уж его заставили...

- Спасибо, - Курт сделал пометку в блокноте, - Вот такие, вроде бы, мелочи, и важны для обеспечения нормальной работы.

- Но его же не за что наказывать?

- А кто говорил о наказании? Возможно, он сможет опознать кого-нибудь из тех, кого видел. Впрочем, мы приехали...

Когда автомобиль остановился у очередного КПП и водитель, показывая документы, опустил стекло - на Владима обрушилась волна запаха. Так должна была пахнуть смерть - прелым, тухлым, застоявшейся мочой и дерьмом, и чем-то еще, чего Владим никогда в жизни не нюхал.

Во мгновение ока Курт превратился в господина оберста и, глядя сквозь Владима, напомнил:

- Ищем людей, достаточно развитых, чтобы работать в отделе пропаганды, и готовых употребить свои знания на помощь Вермахту. Вместе с нами будет командир полка, отбирающий добровольцев в нестроевые команды[13]. Не вздумайте с ним фамильярничать!

На двух оберстов и одного штатского, идущих под охраной по лагерю, пленные не обратили особого внимания. По одному и кучками, они апатично сидели или лежали на вытоптанной земле, разве что некоторые повернули головы в сторону необычных гостей в неурочное время.

“А ведь они не знают, что обречены. Для Сталина они - уже вдвойне никто, даже не раненые, из которых наспех сделают инвалидов и выбросят на улицу подыхать - говорят, в Первую Мировую из десяти ушедших на фронт один погиб, да один вернулся инвалидом, а во Вторую - из десяти вернулся едва один, и тот калекой[14], они для него - предатели, подлежащие поголовному уничтожению. Как там было в приказе - сдавшихся в плен врагу считать злостными дезертирами, уничтожать их всеми средствами, а семьи лишать государственного пособия и помощи[15], не помню я наизусть этих бесчеловечных приказов, но суть ясна... ”

- Не хотите попробовать себя в роли оратора? - внезапно спросил его оберст. Отказываться... нет, это было бы полной бессмыслицей.

Без преувеличения сказать, Владим выложился. Он изо всех сил старался быть убедительным... но безразличие к его словам давило на него почти физически ощутимо. Споткнувшись на середине фразы, он отвернулся от неблагодарной аудитории.

Пехотный оберст посмотрел на них с насмешкой и свистнул в свисток.

По этому сигналу открылись ворота и въехала … кухня. Обычная полевая кухня.

- Русские свиньи! - начал свою речь оберст, через переводчика.

- Победоносная германская армия дает вам шанс сохранить ваши никчемные жизни! Желающие записаться во вспомогательные нестроевые команды получат котелок супа прямо сейчас, и будут поставлены на довольствие уже сегодня вечером! Открывайте котел!

… нельзя сказать, чтобы такая агитация была безуспешной. Но оберст видимым образом сник и сдулся, пробормотав что-то вроде “Эти свиньи не понимают даже свинского обращения...”, когда к кухне подошло пять человек. И то одного оберст забраковал, из-за перевязанной руки.

Провожая глазами поникшего бракованного, Владим вдруг увидел то, чего... не то, чтобы не ожидал увидеть, а просто как-то не укладывалось такое у него в голове.

Тесной группкой на земле сидели несколько девушек.Одна из них, очень красивая блондинка, почувствовав на себе взгляд Владима, повернулась к нему - и журналист оторопел. Вместо левой половины лица у девушки был сплошной синяк, из угла рта капала кровь. Левую руку она поддерживала под локоть правой, а пальцами левой сжимала разорванную на груди гимнастерку. Мгновение спустя Владим понял, что все остальные девушки выглядели если и лучше, то ненамного - за исключением одной, ширококостной, с по-деревенски простым лицом. “И их бросил режим”, подумал он, и ему захотелось сделать что-нибудь, спасти хоть одного человека от жуткой смерти... Хотя бы эту крестьянку...

- Господин оберст, - негромко обратился журналист к Вайскопфу, - Мне кажется, в отделе скоро будет больше людей...

Оберст благосклонно кивнул.

- Будет разумно, если мы возмем кого-нибудь... убираться, стирать белье...

Оберст еще раз благосклонно кивнул и указал пальцем на ту самую.

- Например, ее? Это несложно.

Несколько строк на вырванном из офицерской книжке листе - и девушка (представившаяся как ветфельдшер Мария Васильева) оказалась вместе с ними в машине. При Курте Владим стеснялся с ней разговаривать, и обратная дорога прошла в полном молчании. Мария смотрела на обоих мрачно и недоверчиво.

Возникший было у солдат к девушке интерес оберст пресек не то, что словом - одним быстрым взглядом.

“Ни одно доброе дело не остается безнаказанным”. Разочарование настигло Владима первой же ночью. После ужина Маша покорно пришла к нему - даже не пришлось ее искать - разделась и легла. Владим, мучительно натянув допотопный толстый, как шкура носорога, армейский презерватив (чудом извлеченный из ефрейтора-на-все-хозяйство), промучился, наверное, с час, но ни сам не кончил, ни от Маши никакой реакции не добился. Та лежала неподвижно и дышала ровно, глядя в потолок.

Утром, когда Владим проснулся, Маша была уже одета и сидела на стуле, как кукла в человеческий рост. Она убирала комнату, стирала белье, приходила каждую ночь... и все. За четыре дня, ни разу добившись от нее, практически, ни единого слова (кроме “да” и “нет”), и никакой реакции в постели, Владим понял, что больше так не может. Пусть ей хоть комнату отдельную выделят...

Сосредоточившись и составив более или менее приличную докладную записку, Владим пошел к оберсту. Часовой, впервые на памяти Владима, посмотрел на него с вполне человеческой реакцией - со смесью удивления и жалости.

Курт сидел над бумагами. На открывшуюся дверь и доклад он не среагировал никак, что тоже было совершенно необычно.

- Господин оберст! - на всякий случай, Владим решил обратиться официально.

- Что тебе? - спросил тот незнакомым голосом и поднял на Владима глаза, - Бумажку принес? Попку вытереть просишь? Ну, иди сюда...

... и тут Владим понял - Курт был пьян. Как напивается человек с железным организмом и железной волей - безнадежно пытаясь отключить мозг. Теперь, с каменным лицом и безумными глазами, он говорил чуть растянуто, и было это жутко.

- Да, впрочем, это уже не мое дело. Завтра я пишу рапорт и отправляюсь из этого сраного отдела бумагомарания на фронт. Только сначала найду ту гниду, которая сделала это!

И Курт потряс пачкой фотографий.

- И ведь как подгадал - одновременно с похоронкой!

- Ваш сын?...

- Да! Мой сын! Если бы я получил ТОЛЬКО похоронку - "Пал смертью храбрых"... Так всегда пишут. А историю болезни похоронили бы в архивах...

Владим ждал. С одной стороны, журналистский опыт приучил его не задавать наводящих вопросов в момент, когда собеседник уже созрел для откровенности, с другой - пьяный Курт был страшен.

- Я, наверное, слишком о нем заботился. Он же был ... девственником... до этой вашей сраной Russsh..land.... Об этом узнали придурки из взвода и подсунули ему пленную связистку. А эта ... - Курт ввернул длинное слово, которого Владим понял только "свинья" и "жопа", но, в целом, догадался о смысле - укусила его. Через четыре дня ему ампутировали член, а еще через три - он умер от сепсиса. А какая-то - еще одно непонятное длинное слово - сняла копию с истории болезни и послала мне. И жене. Ты понимаешь это, русское дерьмо? Я найду того, кто это сделал, и задушу своими руками. А потом - на фронт. Не трепаться с вами, а убивать. Без пощады. И начну с тебя.

- Но почему?... За что?..

- За то, что ты - дерьмо из дерьма. Хочешь почитать, что написал про тебя врач? На, любуйся!

Курт встал, его ощутимо качнуло, но он удержался на ногах. Подошел к картотеке, взял оттуда дело и швырнул на стол.

- У тебя пять минут на ознакомление с документами. Если верующий, помолишься по дороге.

- Но Вы не имеете права...

- Права? ПРАВА? Я имею право своей властью расстрелять любого русского. Ты читай, писака, время идет.

Буквы расплывались перед глазами Владима, но он разобрал:

"... тщательно подавляемые садомазохистские комплексы... по-видимому, серьезные проблемы с женским полом... скрытый гомосексуализм (?) ... длительное принуждение к демонстрации лояльности, вызвавшее расщепление личности... В описании выдуманных событий очень отчетливо видна болезненная ассоциация себя с врагом... Обращают на себя внимание совершенно несуразные цифры потерь Красной Армии, насколько я могу судить, потеряв столько убитыми, она бы просто перестала существовать... Болезненная фиксированность на сексуальном насилии... РЕКОМЕНДАЦИИ: Пригоден для использования в отделе пропаганды. Негласное врачебное наблюдение. В случае ухудшения - уничтожение как неизлечимого. Буйные припадки возможны, но маловероятны."

- Если ты вдруг прав и зимой будет контрнаступление - тебя разрежут на кусочки, доставая каждую букву, которую ты сможешь вспомнить. А ты ни хрена не помнишь - потому, что не знаешь. Черновики, знаешь ли, были куда поучительнее того, что ты прилизал и выдал в итоге. “Девять сталинских ударов”. Зачеркнуто. “Десять сталинских ударов”. Зачеркнуто. “Девять сталинских ударов”. Опять зачеркнуто, и в окончательном варианте даже не упомянуто. Зато четверть текста - про изнасилования, тебе бабы не дают? Или ты ненормальный, и тебе нужно именно насиловать? Когда солдат берет женщину силой - это инстинкт победителя, а когда такой, как ты, ни о чем другом не думает - это сошедший с ума от своей слабости слабак. А если ты сумасшедший - то после нашей победы ты будешь нам нужен, как выкуренная сигарета. Кому нужен человек, жрущий своих соотечественников?

- Жрущий?...

- В лагере ваши пленные дохнут от голода и болезней. А ты, зная это, призываешь других сдаваться в плен. Когда ты ешь мясо - ты ешь их мясо, и знаешь это. Девку себе из лагеря “спас” - небось, пришел просить, чтоб заменили? Надоела? Культурных запросов не удовлетворят, дает без радости? Мы терпим таких, как ты, пока идет война. А потом - выбросим. Как выбрасывают презерватив, трахнув шлюху. И тщательно вымоем руки. Да и сейчас ты немногого стоишь. На миску супа купилось пятеро, на твою брехню - никто!

Со всей скоростью, на которую были способны ноги, Владим рванулся к двери. Часовой там один... Впрочем, до часового он не добежал. Курт, неведомо как, оказался перед ним. Попытка уклониться от летящего к подбородку кулака закончилась вспышкой перед глазами...

- Товарищ корреспондент!

Владим вскинулся. Около него стоял... красноармеец. Нет, не красноармеец - реконструктор.

- Немцы сейчас пойдут. Я звал, Вы не отвечаете, я подумал - может, сердце?

- Нет, нет... Спасибо.

С трудом расправив затекшие конечности, Владим побежал следом за реконструктором. Болела челюсть - нерв, что ли, воспалился?...

Большая часть листовок была мной прочитана и скопирована в фондах Мемориального музея немецких антифашистов в Красногорске. Автор выражает глубокую признательность всему коллективу музея, и в особенности  Ольге Давидовне Флид, зав. отделом фондов.

[1]“Русские сражаются до последнего человека” - Гальдер, “Военные дневники”, 8-й день войны

[2]За первые пять недель “Барбароссы” потери Вермахта превысили суммарные потери с начала войны

[3]см. например, мемуары Смирновой-Медведевой в журнале “Искатель” №5 за 1967 год

[4]несколько лет назад я видел этот плакат в репортаже с выставки немецкого агитационного плаката. Пока не нашел изображения

[5]Нормы питания Вермахта приводятся по Веремееву

[6]Микс из немецких брошюр и листовок осени 1941 года

[7]Брошюры, имитирующие советские, представлены, например, в известной работе по немецким листовкам Кирхнера

[8]За время войны через РККА прошло примерно 34 миллиона человек. Около 6 - в промышленность, еще 4  были демобилизованы до конца войны...

[9]Юдин еще не написал “Размышления хирурга”, я знаю. Цитата оттуда.

[10]цитата из подлинной листовки

[11]Прямая и точная цитата из Владимова, “Генерал и его армия”. Удостоена, прости Господи, Букеровской премии.

[12]Прямая и точная цитата из Владимова. Ага, по безоружным они стрелять не могли...

[13]насколько я знаю, уже практиковалось в 1941 году

[14]Представление об уровне медицинской помощи у Владима тоже не вполне точное и адекватное

[15]“Цитата” из приказа №270, после обработки ножницами и клеем. В оригинале - “Командиров и политработников, во время боя срывающих с себя знаки различия и дезертирующих в тыл или сдающихся в плен врагу, считать злостными дезертирами” и “если такой начальник или часть красноармейцев вместо организации отпора врагу предпочтут сдаться ему в плен - уничтожать их всеми средствами”, что не совсем совпадает с интерпретацией текста Владимом