Еще пару слов нужно сказать про окопы, в некотором роде ставшие символом нашего века и его бед после мировой войны-. Писатели потерянного поколения о них написали много, хотя можно бы и побольше сказать. Ведь в них прошли целые годы. Или самые яркие авторы не так много увидели? 
      Хотя такое бывало и раньше, просто не нашлось авторов, сделавших окоп символом пропавшей молодости. Тот же Севастополь- девять месяцев траншей. Ричмонд в междуусобной американской войне- тоже многие месяцы боев в траншеях и название «сражение за воронку».  Там не очень удачно взорвали подкоп с пороховым зарядом. Огромная яма образовалась, а последующая атака была организована неправильно, в результате чего атаковавшая дивизия избита. Немцы - интернационалисты, воевавшие на Западе, рассказывали то же самое. Англичане в семнадцатом году рыли подземные ходы и подрывали заряды в них. Образовывались гигантские воронки длиной в несколько десятков сажен, в которых исчезали целые участки траншей с теми, кто в тот момент не ушел. Сразу же тысячные потери. Над землей стоит страшный смрад взрывчатки, уцелевшие с трудом понимают, что это с ними, они еще живые, или им все это кажется? Затем английская атака. Вот тут удачно получалось не всегда, ибо вступала в бой немецкая артиллерия, оправившиеся от шока войска контратаковали, бойня нарастала. Но часто подорванные траншеи в виде огромной могилы оставались за британцами. Какая- то верста, деревня, гребень хребта захвачены, линия фронта медленно движется вперед...до границы еще много, а число могил растет.
    Они же рассказывали про ужас под Пашендалем Кажется, именно так называлось это место, когда фронт залили дожди и десятки тысяч людей барахтались в жидкой грязи неделями. Кое- де там почва была меловая, поэтому вокруг был мокрый мел, а с неба падали дождь из капель воды и дождь из снарядов. Потом прорвало какие-то дамбы или каналы (они точно не знали), и это добавило воды к падающей с небес. Люди с обоих сторон шли в атаку по раскисшему мелу или грязевым полям, лавируя между множеством воронок, число которых росло каждый час. Потом солдаты прыгали от пулеметного огня в воронку, попадая в мокрый ужас по пояс и сидели в нем до следующей атаки. Неудачно упавшие раненые так и тонули, будучи не в силах выбраться. Чтобы добраться до рубежа атаки, англичане строили целые версты деревянных мостков, по которым солдат кое-как шел или бежал к месту боя. Еще раз напомню про дожди с неба. И жалкое продвижение-за какую-то версту десятки тысяч убитых и раненных с обоих сторон.
      Мне тоже есть что вспомнить похожего. У нас окопов сначала было немного. Не всегда их вообще рыли в четырнадцатом, а если рота числилась в резерве, то их вообще не устраивали, а укрывались в овражках или за горкой. Австрияки тоже не всегда имели порядочные окопы: где вообще не отрывали, где только прерывистые, да и проволочные заграждения тоже были где как. В горах они проволокой оплетали кусты или деревья. Зимой четырнадцатого года появились и подземные фугасы, хотя потом мне рассказывали, что под Перемышлем они были и осенью. Но тут все-таки крепость, где есть и саперы, и взрывчатка. Еще окопы снабжались козырьками, то бишь прикрытием от шрапнельных пуль. В простейшем виде это был настил из досок, сверху присыпанный землей. Были и тяжелые козырьки более серьезной конструкции. Такого добра много строили в пятнадцатом году, когда рабочие команды в тылу активно готовили позиции. А войска- раз, взяли и отошли не так, как начертана позиция, и много труда пропало даром.
     А вот тяжелые козырьки-  это был сплошной ужас. Они от шрапнели хорошо защищали, но вот от прямого попадания- совсем нет. А тяжелой артиллерии у противника хватало. Грохнулся тяжелый снаряд и завалил обломками дерева весь окоп. Не раз случалось, что заваленных солдат до последующей австрийской атаки не успевали откопать. Да и когда противник забежит на этот козырек- все, обороняться никак, и не видишь врага, и не достанешь его никак, а вот он тебе сунет под козырек гранату и со святыми упокой...
Отказались от них и лучше стало.
    Да, еще в траншеях были траверсы. Так назывались поперечные стенки, которые при фланговом обстреле не давали поражать солдат вдоль всей позиции. В траншее это был П- образный изгиб с интервалом в пять сажен, а в крепостных сооружениях это мог быть поперечный отрезок вала. Глубина окопов тоже была разной. В начале войны мы копали их относительно неглубоко, да еще и практически открытые с тыла. Основным снарядом артиллерии была шрапнель, а она назад не поражала. Граната полевой пушки при взрыве поражала пехоту и сзади разрыва, но у австрийской пушки гранаты в боекомплекте занимали только шестую часть. Так что отсутствие защиты оттуда не ощущалось необходимым. Потом ситуация изменилась, окопы стали углубляться, потом даже стали отрывать их очень глубокими, стрелять из которых можно было поднявшись на одну или даже несколько ступенек. Кажется, такие даже назывались «военной улицей», но я не сапер, потому могу название попутать. Там много тонкостей, которых я не понимаю.
    Кроме того, в состав позиции входили заграждения перед ней. Это и колючая проволока в один или множество рядов, рвы, засеки, фугасы. Говорили, что иногда рылись и «волчьи ямы», то есть ямы с острым колом на дне. Я таких не видел. Засеки были и вертикальные, и горизонтальные, различаясь по направлению заостренные кольев.
      Вот проволока- это был прямо бич атакующих. Чем дальше, тем чаще и гуще строилась проволочная защита. Если перед моей первой отправкой в госпиталь у австрийцев обычно было два-три ряда проволоки, хотя кое- где было и больше и меньше, то уже в шестнадцатом это казалось сном, потому что пехоту могли встретить и десять рядов, а дальше шли еще и еще новые полосы. Сквозь такую преграду не могла прорваться конница, потому мы никак при прорыве не могли пустить конницу вдогон отходящим врагам. Даже если австрийцы убежали и не обстреливали свои густые проволочные сети, то пока конники медленно проходили сквозь заграждения, то противник уже отрывался. А когда за проволокой строчили «шварцлозе» из бетонных казематов… и говорить нечего. И нам нелегко было с проволокой, весь пятнадцатый год искали, как ее преодолевать, Способов было много: порезать в ночи проволоку ножницами, рвать ее же ручными гранатами (для того гранаты снабжали грузиками на проволочках, чтоб они цеплялись за заграждения). Потом пробовали артиллерийский огонь разных орудий. В шестнадцатом году использовали какие-то саперные удлиненные заряды. Что это такое- я не знаю, но слышал про их применение. В итоге пришли к мнению, что огонь гранатами из легких полевых пушек- это лучше всего. Кроме того, оказалось, что огромное значение имеет выучка пехоты. Да, можно разбить заграждения гранатами, но ведь всегда может остаться недобитый ряд, или проход окажется под обстрелом ожившего пулемета. Вот тут и надо, чтобы солдаты не стояли столбом или не лежали перед проволокой, ожидая, пока кто-то это сделает за них, а сами разрезали или закидали шинелями и так перелезли через нее. На позициях шестнадцатого и семнадцатого гола у австрийцев было много бетонных сооружений, да и броневые будки попадались. Кстати, рост мощности убежищ привел к другой проблеме. Солдаты сидели в них до последнего момента и не успевали выскочить на отражение атаки. Наша артиллерия помогала им ложными переносами огня. Вот она стреляет, стреляет, потом огонь переносится в глубину. Австрийцы, зная, что этот перенос производится перед атакой, выскакивали из укрытий и вот сюрприз: огонь возвращался им на головы. И так было несколько раз. Многие потом не верили, что перенос огня, случившийся только что- последний, оттого и остались внутри и были взяты в плен

… А жизнь в окопе выматывает. Все время вокруг тебя одно и тоже: доски обшивки блиндажа, все тот же поворот от его двери, все тот же пейзаж в амбразурах, все те же шлепки пуль в прикрытие бойниц, рокот снарядов, летящих тебе на голову- и он все тот же, и все тот же песок падает тебе на голову через щели, и та же грязь хлюпает у тебя под ногами. Ночью не заснешь как следует, потому что вспыхивают перестрелки или артналеты. Ты подхватываешься, услышав стук своего "кольта". Ага, это Ветлицкий огонь открыл, уже с полсотни патронов выстрелил, значит, надо бежать туда, глядеть, что там вышло.
И добежал, а пока бегал, то услышал, что и Пинчук подключился к стрельбе, Ну все, явно атака! У пулемета выслушал доклады, что это была разведывательная партия, что пыталась проскользнуть вдоль берега речушки. Прижали их огнем. «Видели, кого задели?» «Да мабудь, ваше благородие, и задели, только не видно, чтоб они кого-то оставили». И вглядываешься в темноту, пытаясь определить, это пятно тебе привиделось или там лежит подстреленный австриец. Прошло уже с час, все тихо, значит, больше не полезут, это была не атака, а поиск разведчиков. И побрел обратно досыпать, прикрывая рот от немилосердной зевоты перчаткой.
       Еще одна капля усталости, которая не проходит и днем. Хочешь меньше сгибаться, укрываясь от беспощадного выцеливания тебя, свободно вытянуться там, где хочется, а не там, где безопасно, поглядеть на лес не как на позицию мадьяр, а как на место, на котором отдыхает взгляд. Даже просто поговорить с новым человеком. А каждый день словно прибавляет свинцовый грузик усталости. Но вот долгожданная смена, и ты некоторое время блаженствуешь от того, что ты уже не на позиции, а в тылу. Ну, хоть и тыл, но дальнобойное орудие может докинуть до тебя снаряд, и аэроплан способен на голову бомбу скинуть, а все равно, до смерти уже не шаг, а несколько верст. Ну и маленькие радости: пришло письмо из Херсона от родителей, свежие газеты, придет   в гости прапорщик Валерий из четвертой роты, и мы посидим за чаем, вспоминая школу прапорщиков и что там было с нами, обсудим начальство и политику, потом предадимся стратегическим мечтаниям, когда страны Тройственного Союза, наконец,  рухнут под тяжестью неисчислимых своих преступлений…
Но они все никак не падают, ни завтрашним туманным утром, ни весь семнадцатый год. Правда, в восемнадцатом им мало не показалось, но это было еще не скоро. Да. Мы тогда так хлебали заслуженное и незаслуженное, что уже и перестали ждать этого события. Но оно пришло. А Валерий Гаврилов до него не дожил.
     …А если съездишь в отпуск, то так рвешься туда, что даже шашка, таскать которую, увы, надо не портит настроение. Но это ненадолго. Ибо начинаешь тихо уставать уже от тыловой жизни. От того, что люди не понимают, что там реально творится на фронте, что они ждут чего-то совсем несбыточного, что они живут, как и жили до войны, своей провинциальной жизнью, в которой ничего не изменилось, кроме роста цен, но при этом и взятки возросли для компенсации этого.  Тяжело слушать от засевших в Союзе Земств и Городов ура- патриотические лозунги о том, что завтра надо установить крест над Святой Софией и прочем. Может, и надо, но не отсиживайся в тылу, а иди и установи. А бумаги писать вместо тебя и я смогу.
     Что-то с нервами на войне происходит непонятное. На фронте хочется отдыха и тыла, а в тылу начинаешь отвращаться от недавно желаемого. И такое впечатление, что не отдохнул нормально в отпуске. Даже когда спишь дома или с постели у дамы, часто просыпаешься. На фронте понятно отчего: выстрелы, взрывы, бряканье амуниции, но здесь то чего?  Вдова одноклассника мирно и и тихо дышит в плечо, за окном тихое утро, никто из пушек не стреляет, и раненые не кричат от боли. Отчего подымает- то в четыре утра?  Кто бы тогда разъяснил юному прапорщику армейском, что это только начало?  А поскольку добрый доктор Фройд практикует в Вене и не поможет врагу его отечества преодолеть ужасы окопного жития и безмерную зловещесть работы с пулеметом «Кольта, то этот враг отечества будет преодолевать душевную боль, как уж сможет.
      Романом с Натали Ремер, вдовою моего одноклассника Кости Ремера, который пошел в Школу прапорщиков и был убит под Кременцом. А могила его сейчас у австрийцев. Я обещал Натали, что если судьба меня забросит под эту деревню, то я разыщу могилу Кости и ей напишу. К сожалению, и я в те места не попал, и Натали нашла нового мужа, с которым и уехала в Севастополь. Да, бравый капитан второго ранга выглядел импозантнее, чем мы оба, бывшие до него и так высоко не взлетевшие. Уже покойный Костя и еще живой я.
  -- Почему еще? Ты же жив уже сколько после тех событий и сейчас тебе смерть так не угрожает, как на фронте?
-- Я, честно говоря, тогда ожидал, что скоро меня ждет смерть. Было такое время перед отпуском и во время его, когда я ложился спать и удивлялся про себя, почему это со мной не случилось?   Вот так. И боролся с последствиями фронтового невроза и одновременно помогал Натали успокоиться от потери мужа. Можно было, конечно, и налечь на вино, благо домашнего вина в Херсоне хватало, но отчего- то не хотелось, Вот на фронт с собой я его набрал изрядно. Кокаин мне тоже предлагали попробовать, но я как-то не собрался рискнуть. Так что днем были книги, вечером Натали, а утром разговоры с матерью и отцом за завтраком. И я бодро врал им, что мы, как пулеметчики, не сидим на самом передовом рубеже, а находимся поглубже в тыл, что снаряды в наше расположение почти что и не залетают. Что ядовитых газов я не видел ни у нас, ни у врагов, только слышал... ну не рассказывать же, как бывает, когда не успел надеть маску быстро и попробовал хлорпикрина. Да, рассказы о всесокрушающем огне немецкой артиллерии я тоже слышал, опровергать их не могу и подтвердить тоже, потому как на нашем участке такое не водится. Солдаты по дому тоскуют, но службу несут, война идет своим чередом, Вот и «Анна» у меня прибавилась.
        Совершал ли я ради ордена опасный поступок? Нет, что вы, дорогие родители, никакого, просто хорошо учу солдат пулеметом пользоваться, вот меня и представили за труды в обстоятельствах войны. И беспокоиться обо мне нечего, если бы я лез куда-то в пекло, то был бы у меня не «Анна» - «клюква», а «Владимир» или «Георгий», или что другое. Тут я вовремя остановился и не сказал про деревянный крест. Родные глаза смотрели на меня, верили мне, и было мне ужасно стыдно. Но не разбивать же им сердце картинами реального военного быта и того, что видел я с другими, чтобы они думали, что такое возможно со мной. Нет уж!
        Сестра моя догадалась, что я не правдив в рассказах об опасностях войны и перед отъездом спросила про это. Ну что же, она девица умная и меня насквозь увидела. Поглядел на нее и сестрица поняла, что хотел сказать. А она меня снова огорошила мудростью своей: «Только не женись на этой дуре Наташке!» Вот ведь растет племя младое, незнакомое, и которое умнее нас будет! Пообещал, что не женюсь на Натали, и клятву сдержал. Надеюсь, что провидение сполна расплатилось с этим морским офицером за спасение меня от женитьбы на ней.
    Потом я дома бывал еще после отпуска по втором ранению и снова придумывал, что пострадал на станции, куда меня послали с хозяйственным поручением, а тут вот случился артиллерийский обстрел, а я как-то не успел укрыться.  И про другое сочинял Не рассказывать же им про гибель почти всей наше кольтовской команды, и про другие бои осени шестнадцатого. И что я еще и в госпиталь не спешил уходить, пока полковник не приказал...
  -- А расскажи про тот бой, где вся команда полегла?
--- Не очень хочется мне, Сережа, его вспоминать. Может, Как-то соберусь с силами, и расскажу про весь.
--Ну все-таки!
--Не напирай, не напирай! Мало об этом удовольствия вспоминать, Вот ты спрашивал, чего я австрийское оружие не люблю, так вот сам посуди, подобрал я «штеер» этот самый, он у меня четыре пули выпустил, а потом все. Не хочет стрелять, хоть магазин не пустой. Подбегает ко мне мадьяр, я его по голове и саданул пистолетом, так как нечем больше было. От удара мадьяр пал, а пистолет выстрелил, Хорошо хоть в самого не попал. Где-то что- то у него заклинило, вот от ударом по голове клин и снялся. Я еще дважды стрелял, а потом опять такая же ересь вышла. Хватанул австрийскую винтовку, а в ней патронов нет! Что такое не везет и как с этим не пропасть! Неудачный бой вышел, совершенно неудачный. Прямо античная драма: прапорщик Готлибов против судьбы и рока! Или новый Одиссей, только сей герой все стремился домой, а я стремился австрийцев побольше побить, а судьба мешала! Прямо ошалел от ненависти к ним и все искал, как побольше их ущучить вопреки небесам!
И не знаю, то ли это время было неудачное, то ли место такое. Бывают такие роковые места, вроде Орши, где русская армия вечно неудачи терпела. Неудачные часы, наверное, тоже случаются. Но самое странное потом было. Мадьяр, которому я заехал пистолетом по голове, выжил, оказывается, хотя долго отлеживался. До того он был активным воякой, а после моего удара успокоился. А потом в нашем плену и к коммунистическим идеям склонился, хотя до того национализм из него аж выплескивался. На меня он был не в обиде. Ну да, честно сказал, что окажись я чуть помедленнее, пропорол бы меня штыком и все.
А так-он жив,  я жив, оба коммунисты. А шрам на лбу- ну, побочный эффект от поумнения…

Но следует вспомнить и о лагере. Про волны арестантов, омывающие его, я уже сказал, надо бы и рассказать о нескольких других из них, не совсем типичных.
Вот такой вот Иван Ефимович Боянов из Поволжья. В деле его фамилия вызвала затруднения у всех писавших. Хоть он и не носил фамилию вроде Де-Кампо-Сципион или Монтекукколи, которая могла быть трудна для написания, но тем не менее на двенадцать листов дела имелись аж три варианта фамилии- Боянов, Баянов, Буянов. Сложно было запомнить такую сложную фамилию!
Впрочем, поближе познакомившись с ним, готов утверждать, что написание фамилии изменялось в зависимости от впечатлений о нем. Боянов, наверное, писали сначала, особенно, когда читаешь только дело, а его лично не видишь.
Познакомишься ближе - язык сам выговорит «Баянов», и ручка то самое выведет, ибо как летописный Баян, он болтает, растекаясь мыслию по древу.
Еще более тесное знакомство- и находишь, что вариант «Буянов» подходит Ивану ближе всего. Что самое отвратительное в нем-он коммунист. Да, да, член партии. Почему я так выразился- потому что такие личности в партии не должны находиться ни единого дня. А ведь три года в ней был, с восемнадцатого!
Среди беспартийных- ну, что уж сделаешь с ними, такие уродились нам на горе  и во младенчестве не померли. Среди членов правящей в стране партии-это прямо-таки пятно на ее репутации, которое терпеть совершенно нельзя.
По виду –то он прямо-таки обычный пропойца, готовый за полбутылки сделать все, что угодно, а за полную-  даже невозможное и немыслимое.
Вот в нашей губернии и направили этого ферта на службу в Губернский комитет по борьбе с дезертирством, который на Ваню глянул и поручил ему должность начальника уездного комитета и отряд для борьбы с оным дезертирством. Ну да, наверное, никто его продувную и пропитую рожу живьем не видел, все решали заочно.
И щуку бросили в реку, как сказал баснописец Крылов. Точнее, в Александрию, на страх этому славному городу. Что там еще про него в деле пишется?
Родился   22 октября 1895 года в Нижегородской губернии, происходит из крестьян .По специальности -машинист паровой машины. Во как!
  В семье его- отец 57 лет, мать 56 годов, два брата 18 и 12 лет и сестра 20 лет. Еще есть у него жена Аграфена, двадцати лет отроду.
  До революции он получал 45 рублей, сейчас 6000. Семья до революции имела дом и полторы десятины земли, сейчас дом и три десятины. До революции он служил в царской армии (ефрейтор), после - в Красной армии.
  Член партии большевиков с 1918 года.
  Из людей, которые могут за него ходатайствовать, указал людей с должностями: член коллегии Совета Народных комиссаров, помощник главкома Западной армии.
Какие у Ивана большие люди в друзьях ходят и готовы за него поручиться! Осталось только вникнуть и затрепетать, как полотно на крыле аэроплана.
Срок двадцать лет! Еще более «ого»! И за что же- сам пишет, что за «пьянство и буйство».
А что там пишет про это ревтрибунал?
Ой, тут Иван себя явно недооценил. То есть он, конечно, пил и во хмелю буен бывал, но это все равно что назвать Песчаную гору камушком.
А Ревтрибунал прямо в приговоре жег глаголом сердца читающих:
«…вместо того, чтобы выполнять задачу как преданный революции пролетарий и внести порядок в измученные бандами ряды украинских крестьян, подорвал доверие темной массы к Советской власти вообще и партии коммунистов в отдельности.»
Это кто же там такой сочинитель нашелся-председатель Седой или члены Резниченко и Черевик? А, может, секретарь Белов –будущая надежда Пролеткульта?
И дальше, дальше: «в пьяном виде разъезжая по Чигирину, арестовал комбата-1 68 полка ВНУС, угрожая ему револьвером и расстрелом. Кроме того, Боянов(точнее секретарь назвал его Баяновым) задержал агента по особым поручениям при первом батальоне  полка и с ним поступил чисто бандитскими выходками к забору, угрожая ему револьвером. Комбат Гура, собрав красноармейцев, старался поймать мнимого бандита. Но Баянов (опять) не сдавался и только когда под ним была убита лошадь, был доставлен в штаб батальона, где в нем узнали не бандита, а ответственного партийного работника.»
Веселенькое дело!
Декабрьская ночь, а по городку бегает тип с револьвером, который ловит на улицах командиров. Поскольку он принят за бандита, на улицах начинается перестрелка, в ходе которой хорошо, что никто не убит, кроме лошади. Правда, лошадь казенная и еще дальше нужда в ней будет. Так что от уездного борца с дезертирами уже сплошные убытки, как нравственные, так и финансовые.
«Таким образом, товарищ Баянов, как коммунист и ответственный работник подрывал доверие, уже расшатанное бандитами к Советской власти и изменяя общему делу революционного пролетариата, предался разгулу и пьянству.» Далее я уже не в силах был это читать, ибо начал от смеха болеть живот. Поэтому переведу все в лаконический вариант- разрешил своим подчиненным реквизировать у населения нужное им, захватив известного бандита Розума, возил его с собой совершенно открыто и не доставил его по принадлежности.
А вот это уже пахнет изменой и на крепость самогона уже не свалишь.
Итого нижегородская зараза эта «дискредитировала парию коммунистов-большевиков как предводительницу всего честного и революционного пролетариата», а посему, руководствуясь революционной совестью и пролетарским правосознанием, выездная сессия ревтрибунала ХВО приговорила его к расстрелу.
Но, «учитывая победу пролетариата на всех фронтах, который стоя перед всем миром, могучий и победоносный, может карать и прощать изменивших ему товарищей, назначить вместо расстрела двадцать лет общественных принудительных работ с лишением свободы.»
Итого конец его отсидки- февраль сорок первого года. Да, что будет с нами через столько лет…
Правда, в том году была амнистия, срезали сроки на треть, могут и этому буяну срезать на треть в будущем ноябре.
Глянул на список конфискованного у него имущества, которое сюда в лагерь переслали и удивился- оказывается, у него изъят наган! А мне теперь его хранить?
Придется где-то сейф добывать…Еще один, в дополнение к сейфу для ценностей.
Увидел я и самого виновника торжества. Продувная бестия, что сказать. И самогон уже его видоизменил, и не в лучшую сторону.
На работу стал ходить, дотянул до апреля и сбежал с работы. Апрельские побеги меня буквально свели с ума, но об этом попозже.
Уголовный розыск, как всегда, его не нашел. Так и канул в безвестность.