Так что и со мной такое произошло, что я на несколько месяцев потерял покой и сон.
Потому как чуть не убил этих двоих. Дело в том, что, поскольку не у всех одежды и обуви хватало, то люди друг с другом делились. Вот сейчас кто-то идет на работу, а для других сегодня работы нет, и те, кто остался в лагере, отдавали часть вещей и обуви пошедшим на работу. А вернувшиеся делились с оставшимися тем, что смогли раздобыть из съестного. Вот и один из посаженных в подвал, вернувшись, отдал перед посадкой в подвал взятые вещи людям, а сам туда полез в драной рубашке, не менее драных штанах и опорках. Второй –не сильно лучше. А подвал у нас холодный, луж на полу не было, но подстелить на пол совсем нечего. Печки, естественно, туда никто не поставил, а форточка в подвальном окне была давно выбита.
Так что замерзли бы два пособника до утра. Ну, в лучшем случае воспаление легких, что практически одно и то же, только дольше.
От смерти в подвале их спасла самоорганизация. Кто-то рассказал нашим женщинам –арестанткам, те посокрушались, а потом внезапно осознали, что заключенные в подвале померзнут! Сказали общественному старосте из заключенных, староста, сопровождаемый инициаторами, пошел к охране. Меня, естественно, не было, из начальства присутствовал только начальник караула.
Оно понял и позвонил дежурному в губернский исполком. Дежурный еще кого-то разыскал, а тот кто-то еще кого-то, в итоге уже близко к полуночи в лагерь прибыл представитель губернского отдела юстиции, чтоб разобраться, что это здесь происходит.
Люди потребовали освободить арестантов из подвала. Подвал открыли, и представителю губюста тоже подумалось, что до утра арестанты бы точно не дотянули. Поэтому он своими полномочиями отменил арест, заключенных из подвала велел отогреть и утром доктору показать, а от инициаторов взял заявление по этому случаю и подписало его полсотни человек.
Об этом всем я и узнал, явившись на службу утром. И ощутил себя палачом.
Да, тем самым, с которым некогда прежде я не хотел иметь ничего общего. И небо рухнуло мне на голову. Как я дотянул до конца рабочего дня-сейчас даже и не скажу. Сидел, как потерянный, когда приносили бумаги на подпись, автоматически расписывался, не вглядываясь в текст. Трубку телефона не брал. Но, правда, и звонили мне не по серьезным делам, а по всяким мелочам, с которыми справились и Айзенберг с Одеттой. Потому как я не справился бы ни с чем.
До дома шел, как на эшафот, потому что думал, как мне объяснить все это Берте, и не знал, как именно.
«Этот мир, должно быть, стеклянный,
Он надтреснут и в час урочный…»
Вот он и треснул и разлетелся на осколки.  Все, полностью нет меня, как служащего народу, потому как никто мне не поручал заморозить до смерти двух обалдуев из Чигиринского уезда. Нет меня, как красного бойца, потому как чем я лучше белого генерала Кутепова, залившего кровью Новороссийск?  Разница меж нами только количественная.
И кто я таков сейчас- а людоед и есть. Возродившийся Павел Мацапура. Как мне поглядеть в глаза товарищей, жены? Мне, который долго притворялся их товарищем и любящим мужем, а оказался скрытым душегубом и мучителем. Что мне сказать им всем?
А нечего сказать, совершенно нечего. Нечем оправдаться. Щелкнул рычажок, повернулся вал и миру явился другой лик Сергея Голибова, успешно притворявшегося тем, кто лучше, чем он.
Свет в наших окнах не горел. Наверное, Берта ждала меня, ждала, и задремала. Может, ей не придется сегодня говорить, а к завтрему что-то смогу сказать? А смогу ли?
Дверь отворилась и впустила меня. А Бертиных «котов» и кожушка нет в прихожей!
Вот и правильно, зачем ей быть вместе с Дракулой в моем лице. Сам разделся и зашел на кухню. На столе меня ждала записка и завернутая в старую шаль кастрюлька с ужином.
Я глянул в записку. Ага, таки тете Фиме пришло время рожать, и сейчас Берта у нее. Да, она же мне говорила, что может понадобиться на Суворовской. Ну и хорошо, что нет ее –говорить ничего не придется.
Коптилку я потушил и до рассвета сидел, не ложась, за столом. Мне ничего не хотелось. В том числе и жить.  Только глаза регулярно останавливались на брошенных ремнях и кобуре. Но я уводил взгляд оттуда.
Утром, за час до начала служебных занятий, я явился в лагерь. Караульные меня поприветствовали. Они, наверное, позавчера тут не были, а охраняли что-то другое.
Я прошел в кабинет. Шинель и фуражку повесил на крючки. Маузеровскую кобуру небрежно бросил на стол и сел. Сжал виски ладонями. Зазвонил телефон, но я на него не отреагировал.
Пальцы левой руки пробарабанили по кобуре. Кожа была гладкая, прежние хозяева да и я сам ее берегли, не драли об стенки окопов или ветки деревьев и кустов, потому она такая хорошая. Застежка подалась под пальцем. Щелкнул предохранитель, большой палец отвел курок назад.
--Нет, нет, что ты, что ты! -бился в голове голос Сергея.
Помолчи, тезка. Извини, я не могу по-другому. Да, ты не виноват, что тебя тоже не станет. Дай тебе бог, в которого я не верю, вернуться в свое тело и не исчезнуть бесследно в этом мире, а мне это надо. Заслужил то, что должен расточиться как пыль под ветром, как дым на сквозняке.
Глянуть в зрачок ствола я не решился и приставил ствол к груди.
«От себя я так отдалился,
Что вот-вот себя потеряю.»
Боек щелкнул по капсюлю.
Некоторым везет. Нажмет он на спуск, а патрон не сработает. Известное дело, патроны военного времени. Потому я и таскал всегда с собой револьвер, ибо тогда снова придавищь спуск, и барабан провернется, подставив под боек камору с другим патроном. Он, конечно, может оказаться тоже негодным для стрельбы, но такое невезение случается редко. Со мной оно не бывало ни разу, чтоб два патрона подряд осекались. А в автоматическом револьвере такое возможно. Не сработал патрон или механизм не захотел –и вот, выстрела нет. Надо затвор передернуть и выбросить негодный боеприпас. Враг это может и не позволить. Сейчас, правда, некому мне мешать, потому можно и поглядеть на выброшенный патрон.
Фирма DBM, еще какие-то знаки. И вмятина посредине капсюля, не закончившаяся выстрелом.
Наступило начало рабочего дня. Я, старательно уклоняясь от того, чтобы встретиться взглядом с кем-то, подписал все отчеты и ассигновки и отправился в губернский исполком. А там на стол секретаря легло мое заявление с просьбой отстранить от занимаемой должности.
Но немедленно это не произошло. Лагеря передавались из подчинения губернской власти в подчинение Карательному отделу Наркомюста. Сначала его заведующий Канарский прислал требование- проверить, не сидит ли в нашем лагере или ДОПРе кто-то, кто не приговорен к отбыванию наказания в лагере, а ему присуждено что-то другое. Вот меня в состав комиссии по проверке ДОПРа отправили, а начальника ДОПРа послали меня проверять.
И увидел я в ДОПРе 165 подследственных и 90 человек, уже осужденных, но еще не   отправленных, куда  им следует. А отправлять надо было иногда далеко- в концентрационный лагерь Харькова (один), Орла (четверо), аж пять человек в Трудармию в Екатеринбург.
Поскольку лагерь передавался из ведомства в ведомство, то пришлось сочинить и получить кучу бумаг и еще на другую кучу их ответить. И по финансам, и по продуктам и по многому другому. Финалом был полный подсчет всего, что было в лагере. Вот два дня все это считали и описывали. И нашлось 165 арестантов на 240 топчанах, три портрета вождей, фисгармония, фикус, канцелярская мебель и принадлежности, от которых остались жалкие крохи, сапожная лапа и запас кожи и дратвы (это я пытался организовать в лагере сапожную мастерскую, но теперь уж кто-то другой пусть ее делает), запас продуктов на два дня, касса и деньги в ней...
Ну и все такое прочее-список этого растянулся на три страницы. А передача из конторы в контору шла до июня.
Чем все это закончилось для меня? Душевной раной, а взысканий не было. Губюст тогда написал бумагу о превышении мною служебных полномочий, и ее изучали и тут, и в Харькове. Губернской власти расследование было не нужно и даром, да и по некоторым сведениям, посадка в подвал пособников побегу не вызвала у ответственных лиц впечатления о самоуправстве и жестокости. Поэтому на Губюстовской бумаге начертали резолюцию: «Принять к сведению» и занялись более неотложными делами. Так что вообще-то я мог и не уходить с поста. Тем более, что когда лагерь перешел в ведомство Наркомата юстиции, никто мне претензий не высказывал. Пострадавшие «пособники» заявление не писали. Они и неграмотны были, а запирание в холодном подвале сочли делом житейским. Ведь раньше, когда их полиция аресту подвергала, то это называлось «посадить в холодную».
С учетом того, что фельдшер Дашевский посаженным для согревания налил по чарочке спирту, то претензий с их стороны вообще не было.
Можно было бы и остаться и перестать бояться смотреть в глаза кому-то. Вон, мой харьковский коллега комендант лагеря Саенко ходил и презирал страшные рассказы о себе, которые белая пресса печатала и обыватели пересказывали друг другу.
Хотя при отступлении летом девятнадцатого из Харькова из его подопечных расстреляли почти сотню человек, и он в этом тоже участвовал. Часть заключенных увезли дальше, в Орел и Сумы, а вот этих расстреляли.
Хотя еще были леденящие кровь рассказы, что он с арестантов кожу с рук сдирал, как будто перчатку. Деникинские газеты такими рассказами полнились, про китайцев-палачей на службе ЧК (это репортеры начитались романов о Желтой Погибели), про тысячные ямы с жертвами расстрелов ЧК и прочие шедевры накокаиненного сознания репортеров.
Да, звучит страшно про снятие «перчаток», но рассчитано на темного, как погреб, обывателя. Концентрационный лагерь это что? Место для принудительного привлечения к труду и все содержащиеся там должны работать. Теперь понятно, что снятие кожи с рук противоречит смыслу помещения в лагерь напрочь?
Или история с крейсером Черноморского флота «Алмаз»? Он на все Черное море прославился как место заключения и расстрелов якобы огромного числа публики во всех портах, где он стоял. Им прямо пугали:
«Эх, яблочко, куда котишься?
На «Алмаз» попадешь-не воротишься!»
А я встречался с матросами «Алмаза», которые мне и рассказали, что местом заключения крейсер был скорее случайным. Несколько раз, по просьбе других экипажей, на нем запирали в свободных помещениях арестованных. Никто из алмазовцев не вспомнил, чтоб кто-то там сидел больше пары дней-пока договорятся и переведут запертого в тюрьму на берегу. Потом команде это надоело и она поставила перед судовым комитетом вопрос о прекращении этой   тюремной практики. И ее прекратили. Все попытки попросить, чтоб какого-то подозрительного типа подержать денек, теперь встречали отпор. Вот и все.  С таким же успехом можно было рассказывать ужасы про любой полицейский участок-там арестантов было многократно больше. Насчет казней на борту-это тоже выдумки. Команде и так не нравилось использование корабля для арестов, а при попытке кого-то тут расстрелять-они бы выбросили к чертям такого энтузиаста.
Да, я обещал рассказать про Рижский мир в кременчугском исполнении.

Большое спасибо ответившим.
Некоторый рваный ритм повествования с переходами-он от того, что некоторые куски писались не подряд.
В окончательном варианте это устаканится.
Насчет экшена-где же я его возьму... 

Так ить вставлял,но все равно мало...
В принципе уже THE END/

Вот маленькое послесловие.
"ПОСЛЕСЛОВИЕ.

Вот и дочитан до конца фантастический роман. Думаю, что читателю будет интересно узнать, что фантастики здесь он практически не читал. Разве что про соединение двух Сергеев в одном теле и влюбляющуюся в портреты вождей Одетту-машинистку.
Все остальное-непридуманная история нашего мира.
Кременчугский концентрационный лагерь, в котором не каждый день работают по восемь часов и получают зарплату, согласованную с профессиональным союзом, существовал в реальности и все детали его жизни и истории его арестантов- отражены в архивных делах.
И председатель Исполкома Грановский, писавший о превратившихся в помойную яму улицах, действительно написал эти слова.
И цена на револьверные патроны не придумана автором. И здание гостиницы «Виктория» пережило обе мировые войны и доныне стоит на улице Карла Маркса. Мельница Любаровского, правда, уже не украшает собой улицу Пушкин-увы,война.
Даже в декабре 1920 года концентрационный лагерь губернии возглавлял некто по фамилии Готлиб.
Дальнейшие приключения героев тоже не взяты с потолка. Государственный Универсальный Магазин действительно спонсировал подъем танкера с морского дна (и, естественно, безуспещно). И дети Геленджика действительно испортили поставленные у города береговые пушки.
И рассказ Петра Рабиновича о Кременчугской колонии в 1936-1939 года и о согласовании оплаты работы узников ГУЛАГа с профсоюзом мукомолов –это тоже архивы. И про свободно лежащие в тумбочке бритвы и про практически неохраняемых узников- истинная правда.
Как и то, что от Рабиновича требовали награждать хорошо работающих заключенных.
Кременчугский концентрационный лагерь –ДАПО, фонд 2210.опись 1.
Кременчугская исправительно- рудовая колония-ДАПО, фонд 2211, опись 1.
Иногда мне кажется, что лучшая фантастика--это наша история. Но только при хорошем знании ее."

Теперь я с неделю буду дописывать оставшийся кусочек из 10 тысяч знаков и полировать текст на предмет нестыковок.
Участники обсуждения могут претендовать на полную версию текста на почту.