Первая глава

Пасынки.

1.

Треск фитилька, слишком громкий для воцарившейся тишины, прервал ход его раздумий.
Здесь освещают свои дома не светлой магией и не очищенным соком земли, а прогорклым животным жиром или немилосердно коптящим, вонючим маслом. Но откуда здесь возьмётся магия?
Они беглецы, изгои. Жертвы величайшей из несправедливостей. Прямые дети и любимцы богов, изгнанные из родного мира по прихоти негодного собрата, возжелавшего безраздельной власти. Стоит ли жаловаться на коптящий светильник, когда закрыта, заколочена и засыпана неподъёмными скалами дверь, ведущая домой?
Они, бессмертные, считали, что стоит. Если их жизнь не пресекали преднамеренно, то впереди простиралась вечность. Время не имело такого значения, как для смертных навозных червей, по недосмотру богов имевших некоторое сходство с Высшими. Главное – не сидеть сложа руки. Нужно действовать. Ни один мир не может жить без магии – овеществлённой воли богов. Нельзя утверждать, что здесь её нет. Нужно просто доискаться источника и очистить его русло.
И тогда... тогда...
- Благословенный, - воин, судя по его доспеху, принадлежавший к знатному роду, откинул занавеску и низко поклонился. – Твой великий отец пожелал видеть тебя.
«Хвала богам, наконец-то».
Два года в разлуке, в чуждом мире. Тем не менее, отец строго придерживался древних законов, которые повелевали Высшим из Высших демонстрировать своё могущество даже в мелочах. Даже в отношениях между родителями и детьми. Это было мудро. В законе не должно быть исключений ни для кого, иначе какой же это закон? Так, правила...
- Оставьте нас.
У отца чудесный голос. Звучный, красивый. Привычный возвышаться над любым многоголосьем в Совете Высших. Он сам втайне надеялся, что когда-нибудь, быть может, и сам сможет так же покорять подданных и собратьев по Совету завораживающим тембром и идеально подобранными словами... Но почему он сейчас прозвучал так устало? Не болен ли отец?
Воины, беспрекословно повинуясь, бесшумными тенями исчезли из палатки. Из походного шатра. А ведь всего два года назад они покинули бы покои древнего, как само время, прекрасного дворца... Да. Два года...
Богато расшитая занавесь и тень на ней. Всё согласно закону. Колени сами подогнулись, и сами слетели с языка слова безмерного почтения.
- Да пребудет милость богов с тобой, отец, - он склонился перед тенью на занавеси. – Явился я по твоему повелению, едва меня оповестили...
- Поднимись, сын.
Странно. Отец, Высший из Высших, прервал славословие в самом начале.
Что-то не так. Что-то случилось.
- Сядь.
Отцу не прекословит даже распоследний простец, а уж Высшие – и подавно. В особенности если отец – прямое дитя богов, один из первосотворённых, не знавших рождения в боли и муках матери. Он присел на натянутое полотно складного стульчика и с глухо бьющимся сердцем принялся ожидать слова родителя.
- Скольких ты довёл сюда?
- Не более полутора тысяч, отец, - он виновато склонил голову.
- А я – всего четыре сотни, - голос первосотворённого стал глух и слаб. – И это – всё, сын. Никто, кроме нас, не вырвался.
- Неужели эти варвары...
- Да, сын.
- Будь у нас в руках магия, мы бы не понесли потерь вообще. Мы бы привели их к покорности, отец, как привёл их ты и твои первосотворённые братья и сёстры, - он сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев. – Прости мою дерзость, отец, но я переполнен гневом.
- Утихомирь свой гнев, пока не поздно.
- Но отец, разве мы не дети и избранники богов?
- Сын, - голос отца сделался тяжким камнем, упавшим на его душу. – Ты до сих пор ничего не понял?
- Что я должен был понять, отец? Что ускользнуло от моего внимания?
- Посмотри на меня, сын.
Одно лёгкое движение руки – и занавесь откинулась. Он застыл в ужасе: неслыханное нарушение древних законов. Первосотворённые, хранившие в своей крови благословение богов, суть величайшая святыня их народа. Видеть их светозарные лица дозволялось далеко не всем. И не всегда. Он мог бы пересчитать по пальцам одной руки случаи, когда отец являл младшему сыну милость и дозволял видеть своё лицо. Лицо любимого творения богов, хранителей его родного мира. Этот ужас не позволил ему в первые мгновения понять, что произошло. Что переменилось в отце. Но когда до него дошло, в чём заключалась перемена, он понял, что до сих пор не имел понятия об истинном значении слова «ужас».
Он едва не закричал.
Отец, всю вечность, прошедшую со дня сотворения, выглядевший юным и прекраснейшим из детей богов, за два местных года изменился до неузнаваемости.
Перед ним стоял старик. Седой, с изборождённым морщинами лицом и угасшими глазами. Невозможно было поверить, что всего два года назад эти блеклые глаза излучали свет предвечных звёзд, а лицо, в несказанной милости явленное лучшим ваятелям мира, служило образцом для обличия храмовых статуй.
Божественный свет покинул отца, перед которым он не только преклонялся, но которого искренне, по-сыновьи, любил.
- Отец... Ты болен, отец?
- Да, я болен, - слабо кивнул этот древний старик, эта жуткая тень былого величия. – Эта болезнь называется «старость», и от неё нет лекарства.
- Кроме силы богов, нас сотворивших, - он начал приходить в себя, и мысли заметались вокруг возможных способов исцеления родителя. – Нам нужно вернуться.
- Дверь в наш мир закрыта наглухо, сын.
- Значит, нужно найти другую дверь.
- Её не существует.
- Но...
- Ты младший, мой сын. Ты не был посвящён... – старик тяжко опирался на тщательно оструганную палку. – Иначе знал бы, что из нашего мира ведёт множество дверей в миры иные, но из тех миров в наш ведёт лишь по одной... Узурпатор, изгнав нас в этот мир, позаботился, чтобы никто не вернулся и не оспорил его власти... Я вижу, как загорается в тебе огонь гнева. Погаси его, пока он не сжёг тебя изнутри, сынок. Смирись. Выхода нет. Мы навечно заперты в мире, куда не достигает свет наших богов. Здесь нет их власти... Наши боги суровы, но справедливы. Они никого не наказывают просто так, для развлечения. Если они допустили подобное, значит, мы чем-то провинились перед ними.
Старик склонил седую голову.
- Я в смятении, отец... Что же нам делать? Там, на западе, нас убивают, как диких зверей. Я едва успел увести четыре знатных семейства и их рабов. Прочие либо не поверили мне, либо отстали в пути... и были перебиты, отец. Перебиты – и кем! – он, забывшись, вскочил на ноги. – Людьми! Смертными скотами, на которых мы сами охотились!..
- Сын, - отец устремил на него взгляд тусклых водянистых глаз. Стариковских глаз. Так могла бы смотреть сама вечность, если бы имела лицо.
- Прости, отец.
- Этот мир принадлежит людям, сын, - слова старика были не менее тяжелы, чем взгляд. – Здесь либо никогда не было альвов, либо, в отсутствие магии, они давным-давно вымерли.
- Либо были истреблены!
- Либо были истреблены, - кивнул отец. – Глядя на то, что происходит, охотно верю. Но это мир людей, и здесь правит их бог, не менее суровый, чем боги нашего мира. Если мы хотим выжить, нам следует ему поклониться, принять его власть. Быть может, тогда он пощадит... хотя бы вас, молодых.
- Поклониться богу людей? – гнев снова вспыхнул в его душе и глазах. – Богу двуногого скота? Но даже люди не поклоняются богам своих коз и овец!
- Сын!
Отец гневался, и это всегда было страшно. Даже сейчас.
Он упал на колени и склонил голову.
- Мы были бессмертны лишь потому, что это позволяли наши боги, - голос отца внезапно окреп. – Я открываю тебе тайну раньше положенного срока, чтобы предостеречь тебя от совершения непоправимой глупости. Я не открыл бы тебе ни эту тайну, ни своего разрушающегося лица, если бы ты был способен без этого уразуметь всю глубину катастрофы, постигшей наш народ... Мы были бессмертными, сын, но более таковыми не являемся. Благодать богов не осеняет нас. Теперь мы такие же смертные, кого ты в гордыне именуешь двуногим скотом. А ведь они тоже творения богов, как и мы. Ты ведь знаешь, что порой родители почему-то отдают свою любовь лишь одному ребёнку, обделяя прочих своих детей. Людям всего лишь не повезло.
- Но это тоже было тайной, ведомой лишь Высшим из Высших... Почему, отец?
- Потому что с богами не спорят, - ответил старик. – Если они выделили нас среди прочих своих творений, значит, так было справедливо. Теперь всё иначе.
Он так сжал кулаки, что не только костяшки пальцев побелели, но и ногти впились в ладони, раня их.
- Поклониться богу этого мира, богу людей... Припасть к подножию его престола, вымаливая толику благодати... – просипел он, едва сдерживая слёзы бессилия. – Что если его справедливость такова, как и справедливость наших богов? Что если люди этого мира – его возлюбленные дети?
- Если это так, мы исчезнем, - прозвучал женский голос. Ровный, без признаков какого-либо движения души. И – надтреснутый, как у презренной людской старухи.
«Мать!»
Смотреть на руины её некогда прекрасного лица не было никаких сил, и он, наконец дав волю слезам, припал к её ногам, целуя драгоценный шёлковый подол платья.
- Мать...
- Не надо плакать, мой мальчик, - пусть и надтреснутый, но всё ещё любящий, голос матери наполнился нежностью. – У нас с отцом была вечность. У нас есть ты, наш последний выживший сын. У нас ещё есть немного времени, чтобы порадоваться твоим детям. Разве это не справедливо?
- Это несправедливо! – вскричал он, рыдая и поливая слезами расшитые туфельки матери. – О, мама, если бы ты только знала, как это несправедливо – расставаться с вами!
- Терять родителей больно, - со вздохом проговорил отец. – Уж кому это знать, как не нам... Встань, сынок. Встань и выслушай нашу волю... если она для тебя ещё что-то значит.
Слова отца были обидны, но он стерпел. Как творения не спорят с богами, так и дети не должны спорить с родителями. А он и так сегодня провинился.
- Мы с матерью посылали гонцов к правителям этой страны, и получили ответ, - голос отца снова возвысился до своего прежнего величия. – Нам дозволено жить во владениях человека, именуемого его подданными царём. Но прежде мы должны поклониться человеческому богу и принять его учение. Это не условие царя людей, это моя воля, и ты её исполнишь, даже если мы умрём в пути. Для того я и просил прислать сюда одного из Предстоящих у Престола, чтобы он пояснял нам основы людской веры. Пока доберёмся, изучим... Поклянись исполнить мою волю, сын.
- Клянусь, отец, - склонился он. – Клянусь именами сотворивших нас.
- И именем бога этого мира тоже клянись, - тихо проговорила мать. – Люди уверяли, он милостив к тем, кто чтит его.
- Именем бога людей – клянусь, - ещё тише проговорил он. – Да осенит он нас своей благодатью.
Тихий треск фитилька почему-то заставил его вздрогнуть. Откуда-то явилась и не торопилась покидать голову мысль, будто в их беседе незримо присутствовал некто четвёртый. Услышал, что нужно, и удалился в своё неведомое.
Чужой мир. Чужой бог. Чужие законы.
Но здесь им предстояло жить и хранить то, что осталось от народа. А осталось очень и очень немногое.

- Глянь-ка, идут!
- И впрямь идут. Ишь ты, как паломники – пешком.
- А как им ещё идти-то? Знать, не просто грехи замаливать – креститься идут...
По яркому голубому небу пробегали тучки. Выныривая из-за них, солнце вспыхивало, как умытое, золотя купола. Денёк выдался на загляденье. Теплынь какая. Кабы не зябкий ветерок, так и вовсе было бы лето красное.
На берегу реки, изогнувшейся дугой, под самой стеной соорудили нарочитый помост, устеленный персидскими коврами.
- Глянь-ка, сам владыко!
- Сам Феофан!
- Чорт эдакий...
- Сам ты чорт! Рожу в бородищу спрятал? А ну-ка вынь!
- А ну тихо вы! В холодную захотели?.. Вона, идут сюда ужо!
Треуголки солдат мелькали по краям толпы, но в сторону забияк покуда никто не шёл. Однако смутьяны притихли. Никому не хотелось томиться в холодной, хоть бы и за дело. Тут и без драки было на что посмотреть, право слово.
Шёл креститься некий пришлый народ, просившийся под руку государя. Не всякий день такое случается.
- Эвона как... Старинушки-то ветхие, ноги едва тянут, а царями глядятся.
- Кто? Где старинушки?.. А, вон те, что впредь своих людишек идут?
- Да царями они, видать, и были. Народишко-то каков, гляньте, люди. Чудной народишко!
- И немцев я видал, и арапов, и татар, а таковских – не, не видал. Ишь ты, пригожие какие!
- Девки – да, загляденье... Эх-х, было б мне годков на десять поменьше...
- Что – девки? Как бы наши девки по их парням сохнуть не начали...
- Ухи-то, ухи у них какие! Как у котов!
Звонкий мальчишеский голос ввернулся в гомон толпы, породив волну смешков. И впрямь, народишко чудной. Обликом пригожи, как ангелы, а уши и впрямь котовские. Как бы не прилепилось к пришлецам прозвище.
Старики, дед и бабка в шёлковых рубахах до пят, встали у самого берега, лицами к помосту, где разместилось священство. Народец ушастый – тыщи две пришлых, не более – встал за спинами своей знати. А затем все разом, будто приказал кто, опустились перед помостом на колени...

...Этот человек с омерзительно заросшим волосами лицом, но в богатой одежде Предстоящего. У него умные и недобрые глаза.
Люди зовут его Владыкой. Точно так же, как альвы звали Владыкой Предстоявшего у престола своих, родных богов.
Выходит, есть что-то неизменное во всех мирах. Это внушало надежду.
Самой невыносимой была клятва верности владетелю этой страны. Человеку. Смертной твари, которую его с детства учили презирать. Но отец прав. Теперь они такие же смертные, как и люди, да, к тому же, ещё и единоверные им. Трудно будет к этому привыкнуть. Трудно, но возможно.
Отец и мать в мудрости своей смирились с неизбежным. А он кто такой, чтобы оспаривать их выбор?
Они все, и высокородные, и простецы, клялись в верности царю людей, но клятву эту давали всё-таки не смертному, а богу. Своему новому покровителю. Целовали символ своей новой веры – крест с изваянием распятого на нём человека-бога. Станет ли он им приёмным отцом, или они обречены быть нелюбимыми пасынками?
Время покажет. Хотя никому теперь не ведомо, сколько им отпущено. Столько же, сколько людям? Больше? Меньше?
Только Ему это ведомо. Отцу и хранителю этого мира.
Яркое солнце бросило свой благой луч, осияв и согрев дрожавший от холодного ветра мокрый народ и берег реки, из вод которой они выходили, получив новые имена. И, если его не подвёл тонкий слух, собравшиеся вокруг подданные царя людей восприняли это как благой знак.
Им лучше знать.

***

Здесь было... странно.
Здесь мир выглядел так, словно был отражением в серебряном зеркале, уже тронутом патиной времени. Не было резких теней и яркого, острого света, как в степях и южных влажных зарослях родины, куда изредка ходили дружины смельчаков-альвов. Но не было здесь и прозрачно-зелёного, пронизанного солнечным золотом, хрусталя родных лесов.
Матовый, приглушённый свет. Тёмная вода реки и мрачноватые тусклые блики на волнах холодного даже в разгар лета моря, на другом берегу которого, к тому же, обитают враги.
Зачем государь расположил здесь свой дворец для отдыха? Да и то, назвать этот одноэтажный курятник дворцом – значит безмерно ему польстить.
И всё же эта северная красота не лишена гармонии. При наличии запаса дров и хорошего тёплого дома здесь может быть даже уютно.
Зато человеческая мода вызывала у него приступы зубной боли. Какими смешными выглядели люди в этих кафтанах из грубого сукна, в обтягивающих коротких штанах и ужасных чулках. Какими нелепыми смотрелись накладные волосы, завитые и уложенные в уродливые причёски. А головные уборы... Кошмар. Вкус утончённого альвийского князя был оскорблён зрелищем людей, пытавшихся перещеголять павлинов. Чувства меры не знал никто, даже женщины. Впрочем, ни слова о человеческих женщинах, чтобы даже тень помысла об этих наштукатуренных, побитых оспой уродках не оскорбила звёздной красоты альвийских дам.
Сам-то он предпочитал носить одежды Высших. Длинные, шёлковые, и без излишеств. Изящной вышивки вдоль воротника и манжет вполне достаточно.
Был, впрочем, один штрих, выгодно отличавший местных людей от их сородичей с запада. Эти хотя бы моются.
- Михайла Петрович, князюшка! Прости дурака, припозднился я!
«Человек с двумя лицами» - так отец поименовал одного из приближённых государя. Эта жизнерадостная улыбка, эти чистые, как у ребёнка, глаза, эти располагающие к себе простоватые манеры и демонстрируемая готовность понять, простить и забыть – маска, снимаемая лишь изредка, по необходимости. Притом, отличить маску от лица дано было далеко не всем. Князь, впрочем, и сам владел этим искусством. Радостная, но сдержанная улыбка, учтивый поклон. И пусть «человек с двумя лицами» гадает, какие мысли на самом деле одолевают его собеседника.
- Александр Данилович, доброго вам вечера, - князь сам знал, что его познаний в русском языке хватает только более-менее правильно складывать фразы, но акцент у него по сей день хуже, чем у немца. – Поверьте, я совсем недолго ждал. Однако же чем была вызвана ваша задержка?
- Всё дела государевы, Михайла Петрович, всё они, - человек рассмеялся, показав отменно здоровые белые зубы. – Пошли, князюшка, прогуляемся бережком. А тут пока к приезду Петра Алексеича пускай всё готовят.
- Я беру на себя смелость испросить аудиенции у государя императора, - как можно учтивее проговорил альв. – Примет ли меня Пётр Алексеевич?
- Дело какое к государю? – человек чуть сузил глаза.
- Дело спешное и касается его лично, друг мой Александр Данилович. Я исполняю волю моего высокородного батюшки.
- Что ж, отчего б ему крестника-то не принять? Примет, - пообещал двуличный. – Дело спешное, говоришь? Ну, ну.
К самому урезу воды было не подойти: сплошной битый камень. Конечно, при большом желании можно было бы пройти и там, но это уже будет не прогулка. Тем более, что целью было не любование матовой водой северного моря, почти не отражавшей солнца, а разговор. Серьёзный разговор, обещавший отразиться на судьбе альвийского народа в этом мире. Неприметной тропинки, бежавшей вдоль кромки леса, для этого достаточно.
Князь поднял лицо к небу. И без того тусклое солнце затягивалось тоненькой кисеёй облаков, предвещавшей дождь. К вечеру должен пойти, вряд ли раньше. Альвы не любили холодных дождей.
На его груди тускло блеснул маленький золотой крестик.

Хитёр и умён, бестия. Да ещё ласков, будто кот. Так и мурлычет, так и ластится. И не поймёшь, то ли сметану твою сожрать хочет, то ли закогтить. Полгода всего, как обосновался, и по-русски говорит через пень-колоду, а уже стелется, дорожку к Петру Алексеичу натаптывает.
Ишь ты, пригож да долговолос, как девка. Глаза зеленющие, ушки острые, ступает неслышно, голосок вкрадчивый – ну точно котяра. Однако же и он, князь Меншиков, не мышь, чтобы на зуб попадаться.
- Многие умения моего народа остались там, за гранью миров, - мурлыкал остроухий, забавно коверкая слова. – Однако же искусство врачевания осталось при нас. Множество трав, здесь произрастающих, нам известны, равно как и их свойства. Смею вас заверить, друг мой, мы знаем о травах куда больше вас, и способны применить их...
- ...как во благо, так и на пагубу, - понимающе кивнул Данилыч. – Пагубы у нас своей хватает. Ты о благе говори, князюшка, да ещё о том, чем ручаться станешь. Не печника, чай, лечить вздумали, а самого императора.
- Ручательством станут жизни моих детей, - мягко проговорил котяра, прикрыв глазищи. – Мы предвидели это, и я приехал в Петербург с семейством.
- Исполняя волю твоего почтенного батюшки, не так ли, Михайла Петрович?
- Род Таннарил готов принести пользу новой родине и государю, и ответить жизнью, если причиним вред. Мы знаем, чем рискуем... Вы тоже знаете, Александр Данилович, - добавил альв после короткой паузы. – Откровенно сказать, ваше благополучие зиждется на дружбе с государем. Не станет Петра Алексеевича – вам тоже придётся ...как это говорят ...не сладко.
- О чём ты, князь? – Данилыч не любил, когда кто-то даже намекал на подобный исход, а тут в лоб. Но – улыбаться, улыбаться прямо в наглые кошачьи глаза! – Ведомо ли тебе, каковы титулы мои?
- Всё, что дано, может быть и потеряно, и отнято недоброжелателями. А их у вас куда больше, чем вы думаете. Я надеюсь, что общие интересы, - он так и сказал: «общ-ч-ие», - сделают нас если не друзьями, то союзниками. Сколько Пётр Алексеевич проживёт на кровопусканиях Блюментроста? Год? Два? Это крайний срок – два года, и то если ничто не усугубит его болезней. Мы тоже не обещаем государю вечной жизни, однако способны дать ему ещё десять-пятнадцать лет. Подумайте над этим, друг мой. Ещё самое меньшее десять лет могущества, а там – кто знает?
Мягко стелет князюшка. Кабы жёстко спать не довелось.
- Подумаю, - тем не менее, ответил Данилыч. – И Петру Алексеичу о тебе нынче скажу, буду просить, чтоб к себе допустил. Но смотри, князь. За вред сам знаешь, чем ответишь. Но и коли получится там у вас с этими травками да грибочками, жди милостей великих. Да в милостях царских купаясь, не забудь, благодаря кому их получил.
- Не забуду, Александр Данилович, - альв тонко, со смыслом, улыбнулся. – У меня хорошая память.
Мягкий, будто котишка на печи. А глаз змеиный, вот те крест. Ох, придётся хлебнуть лиха с этими молодцами. Коли не врут, то дома у них жизнь вечная на земле была. А нрав – при дворе короля французского и то нравы милосерднее. Старому князю веков поболее, чем ему годков будет, и бог знает, сколько от роду его сыночку. Тут, сотнями лет одни и те же рожи при батюшкином дворе видя, да зная, что у каждого кинжал за пазухой, и рехнуться недолго.
Ну, да ладно, мы тоже не лыком шиты и не лаптем щи хлебаем. Коль от пирожника до князя поднялся, да родовитые по сей день не сожрали, и сами чего-то можем.
- Вот и славно, князюшка, - добродушно посмеиваясь, проговорил Данилыч. – Коли ко мне по-доброму, так и я всегда добром отплачу, в долгу не останусь. Ибо, как сказал господь, и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить.
Князь неожиданно улыбнулся – светло, радостно – явив отменно белые зубы с длинноватыми, как для человека, клыками.
- Забавный случай хочу вам рассказать, друг мой Александр Данилович, - почти пропел он. – Недавно мой старший сын, крещённый именем Роман, вознамерился испытать веру отца Ксенофонта, наставлявшего наше семейство в грамоте русской и богословии. Он подошёл к святому отцу и ударил его по правой щеке, сопроводив сие цитатой из Священного писания: «Но кто ударит тебя в правую щёку твою, подставь левую». На что отец Ксенофонт ответил ему таким же ударом, и тоже привёл слова из Библии, но о мере.
- Вот это по-нашему, - рассмеялся Данилыч, едва удержавшись, чтобы не похлопать альва по плечу. – Иной раз, коли для дела нужно, так и пощёчину стерпишь, но и то бывает, что терпеть никак не можно. А что же семейство твоё?
- Должен признаться, отцу это понравилось. Мой высокородный батюшка сказал, что милосердие, несомненно, есть добродетель, однако добродетель – как лекарство. Потребляя его без меры, недолго отравиться. Как видите, друг мой, кое в чём у нас с вами имеется совпадение во взглядах.
Лес тут невеликий и нежаркий, птичек не слыхать... ежели не считать одну остроухую птичку. Ишь, расщебетался, будто давно свой в доску. Нет, голубчик, своими у нас не так становятся. Дела, дела потребны, а ты только языком мелешь. Докажи сперва, что не нахлебники вы, не немчура поганая, что только и мечтает русских с престола российского спихнуть и самолично там усесться. Дома-то, небось, царствами вертели как хотели, а тут самим головы склонять приходится. Чтоб таковские, да не мечтали былое могущество возродить?
Повозрождайте мне, только дёрнитесь. Резня немецкая вам раем покажется. Нет у вас силы. Была бы – и немцев бы в лепёшку раскатали, и на нас бы уже зубы точили. Коли так, то менять сие положение – бессильных перед сильными – не стоит. Эти своим былым величием помаются, да перемрут со временем. А дети и внуки их тут, на Руси, вырастут. Форма ушей, в конце концов, не так уж и важна, главное, чтобы духом русскими стали.
Но в глаза – дружелюбие и гостеприимство. Или не учены мы политесам разным?
- Добро, князюшка. Сказал – буду просить государя об аудиенции – значит, буду просить, - и тон дружеский, и взгляд простодушный – всё как по-писаному. – О прочем уже говорено, повторять не стану... Да, а кто у вас лекарем-то?
- Никто не сравнится в искусстве врачевания с моей высокородной матушкой, - с почтением выговорил альв. – Я знаю, что у вас принято обучать лекарскому искусству только мужчин, но у нас не так. Лишь знатным женщинам дозволено исцелять раны и изгонять болезни. И это привилегия, коей многие безуспешно добиваются.
- Вот оно как... Ну, да ладно, князь. Счастлив буду предстать перед вашей почтенной матушкой, когда вы соизволите принять меня.
- Мы здесь гости, Александр Данилович, - учтиво ответил остроухий. – Вы – хозяева.
- Плохо, что вы до сих пор гости, князь, ой, плохо, - Данилыч доверительно понизил тон. – Коль пришли под руку государя нашего, так и обживайтесь. Не в гостях вы, а дома отныне.
Если его не подвели ни глаза, ни нутряное чутьё битого царедворца, эта фраза отчего-то смутила альва. По-настоящему смутила, без притворства. На миг из-под маски мурлычущего, ластящегося кота, норовящего добраться до миски со сметаной, проглянуло его настоящее лицо. И на лице этом было написано недоумение.

Как это может быть?
Как эта страна ещё существует, а народ не вырезан до последнего человека?
Взять и ...принять, как своих, невесть откуда взявшихся пришлецов неведомого нрава, с неизвестным, возможно, тёмным прошлым? С непонятными планами на будущее?
Кто эти люди? Неужели они не понимают элементарных основ выживания? Чужое, по возможности, следует уничтожать, иначе оно уничтожит тебя.
Но Россия существует, народ никуда не делся, с соседями воевали – с переменным успехом, но по итогам не так уж и неудачно.
Остаётся предположить, что либо соседи ещё наивнее самих русских, во что после немецкой эпопеи верится с трудом, либо он так и не понял главного...
Чего именно?
Нужно непременно доискаться, уразуметь. Непонятное тоже пугает. Уничтожить его не представляется возможным – русские уж точно не поймут такого утончённого альвийского юмора, и их слишком много – а, следовательно, нужно понять. Хотя бы попытаться.
Князь быстро принимал решения, и глупо было бы откладывать реализацию в долгий ящик, раз уж он беседует с одним из самых высокопоставленных людей государства.
- Друг мой, - самым мягким тоном, какой был возможен, проговорил князь. – Не откажите в одной маленькой любезности... Видите ли, мой младший сын с раннего возраста проявлял склонность к военному делу. Нельзя ли поспособствовать...
- Да отчего ж нельзя? Можно, - не дослушав, ответил человек. – Приводи мальца, князюшка. Поглядим, куда его – в полки али на флот. Годков-то сколько ему будет?
- Двенадцать по вашему счёту. Но наши дети взрослеют раньше.
Если не он сам, так сын дознается, в чём тайна этого народа.
Быть может, в постижении этой тайны заключается секрет выживания альвов в новом мире. Но... Это означает коренной слом ставших привычными за тысячелетия порядков. Справятся ли они с такой бедой?
Должны. Иначе вымирание и небытие.
Князь внезапно поймал себя на том, что умудряется параллельно своим невесёлым раздумьям ещё и мило беседовать с князем людей, ближним царедворцем государя, нахваливая сына. Араниэль, почему-то крещённый именем Василий – милое дитя. Альвы действительно взрослеют раньше, и в свои двенадцать он выглядит, как четырнадцатилетний человек. Но сопоставим ли с внешностью его умственный возраст, неизвестно. На родине альвы, так уж сложилось, не сравнивали себя с людьми. Здесь, видимо, придётся, и в чью пользу выйдет сравнение, ещё неизвестно.
Солнечные лучи пронизывали кроны высоких деревьев... Странный свет. Словно золото зачем-то покрыли тоненьким слоем серебра. Это красиво, но это непривычно. Чужое небо, чужое солнце.
Чужая земля, которая, хотят они, или нет, должна стать родной. Просто потому, что нет выбора.
Но если раньше при мысли об этом на князя нападала тоска, то сейчас что-то неуловимо изменилось. Что именно? Он пока не мог это уразуметь.

Если не знать, что это царский кабинет, и не догадаешься.
Простая мебель, простой стол, покрытый сукном, бронзовая, с тонкой серебряной отделкой, чернильница, несколько перьев и исчёрканных бумажных листов.
Всё, если не считать пары незамысловатых канделябров, в которых в преддверии вечера стояли свежие восковые свечи, да коробочки с резаным табаком. Простая моряцкая трубка уже исходила дымком в руках высокого худощавого человека в мундире офицера Преображенского полка. Треуголка лежала на подоконнике.
- ...Так и живут в Измайлове, как цыгане, табором, государь.
- Пусть поживут, освоятся. А я потом решу, куда их... Испоместить знатных поближе, или на рубежах селить.
- Иные, мин херц, уже на службу просятся.
- Которые просятся, тех ко мне, экзаменовать стану. Поглядим, на что способны.
- Один из них здесь, Пётр Алексеич. Примешь?
Острый взгляд государя не вязался с одутловатым, болезненным лицом землистого цвета.
- Кто?
- Князь ихний, твой крестник.
- Чего хочет? Только службу предложить, или ещё что?
- Насчёт ихней медицины поговорить. Ведь болеешь ты, государь.
- Мне одного клистира ходячего пока хватает, - набычился вышеназванный.
- Осмелюсь доложить, мин херц, однако крестьяне измайловские уверяют, будто по первой альвы сильно недужили. А старая княгиня их травами лечила. Бывало, что поднимала едва ли не с одра смертного. Также говорят, будто и мужиков окрестных травами пользовала. Досель не помер никто... Я-то, Пётр Алексеич, за ушастыми в четыре глаза гляжу, как ты и велел. Бабы у них травницы знатные, куда там нашим.
Снова взгляд – на сей раз не острый, а насмешливый. Облачко табачного дыма, на миг затуманившее и лицо, и обычный офицерский камзол, предпочитаемый государем вперёд всех прочих одежд.
- Ладно. О бабах альвийских и их познаниях успеем поговорить. Одними травами, говоришь, лечат?
- Да бог их знает, одними ли травами. Ты лучше у князя сам спроси.
- Приму я твоего князя, приму, - усмехнулся император, снова пыхнув трубкой. – А ты за дверью постоишь, послушаешь. После скажу тебе, что делать... Ну, зови альва.

В отличие от одеяний придворных, вызывавших у утончённого князя чувство глубокой брезгливости, одежды военных ему нравились. Удобно. Короткие, не тесные штаны, высокие сапоги, камзолы без излишних украшений, шляпы с подогнутыми треугольником полями, широкие пояса, либо кожаные, либо из цветной материи, перевязи с подвешенными к ним узкими мечами. Такое и он бы не постеснялся надеть, тем более, что сам государь редко одевается иначе. Что отличает верноподданного от недобросовестного царедворца? Именно желание следовать примеру господина. Князь искренне не понимал, почему многие известные ему придворные не желали оставлять предосудительной и безвкусной роскоши, отговариваясь чем-то вроде: «Таково в Европах ходят, и нам не зазорно». Стоимость наряда какого-нибудь модника, на взгляд князя, превышала всё разумное, и это при том, что его собственные парадные одеяния при всей благородной простоте ценились дороже полного доспеха воина. Не говоря уже о платьях и украшениях жены. Люди же могли ради мишурного блеска грубо огранённых бриллиантов продать или заложить ростовщикам истинную ценность – родовое имение со всеми холопами.
Что это? Следствие осознания людьми временности пребывания в этом мире? И, если альвы тоже стали смертными, не поразит ли их та же душевная болезнь?
Тем не менее, простота государя в облике и общении не только подкупала, но и давала надежду, что бессмысленное расточительство может быть обуздано.
- Государь, - князь склонился, опуская взор. Здесь тоже считали, что негоже дерзко пялиться на господина – хоть и с трудом в альвийской голове помещалось, что господином можно называть человека.
- Здорово, крестник, - тон государя показался ему доброжелательным, но усталым. – Садись, поговорим.
Император – таков основной титул государя – указал черенком прокуренной трубки в сторону обитого шёлком стула, и только сейчас до князя дошло, что комната пропитана табачной вонью. Видимо, удар по обонянию был настолько силён, что тело отказалось воспринимать запахи вообще. Вот что категорически не нравилось князю, так это пристрастие государя к курению табака. Мало ему длинного списка уже имеющихся болезней, обязательно надо усугубить?
Но с господином не спорят. Мысли господина можно лишь незаметно, исподволь направить в нужное русло. Умение, отточенное веками, и сейчас должно послужить на благо жалких остатков народа.
Князь аккуратно присел на предложенный стул. На самый краешек, дабы и государя не оскорбить, и приличия соблюсти.
- Рад видеть тебя, крестник, - прогудел император. – Ну, рассказывай, каково вам в России-матушке живётся.
- Милостью государя, мы не обделены самым необходимым, - учтиво проговорил князь, всё ещё не осмеливаясь смотреть на того, кого сам признал господином. – Мы не теряли времени, изучали язык, нравы и обычаи ваших подданных, а также деревья и травы во всей округе. Мы считаем, что теперь способны служить и приносить пользу ...нашему новому отечеству по мере отпущенных нам сил и способностей.
- Похвальное желание, - кивок государя князь уловил тем периферийным зрением, которое у альвов развито лучше, чем у людей. – Слышал я, будто лучники ваши бьют без промаха не со ста шагов, как татары, а с пятисот и более.
- Это правда, государь.
- А из ружей кто стрелять выучился?
- Ружья, государь, мы также изучили. Но той меткости и дальнобойности, какие свойственны нашим лучникам, стрелкам достичь не удалось.
- Дело нехитрое, освоите. Чем ещё похвастаешь, князь?
Альв тонко, едва заметно улыбнулся.
- Моя высокородная матушка нашла, что травы и деревья в окрестностях Москвы и немного южнее не отличаются от тех, к каким мы привыкли. Отвары и мази, приготовленные ею, исцеляли почти так же, как изготовляемые ею ранее, притом не только нас, но и наших соседей-людей, - произнёс он, стараясь мелодично выпевать слова – так менее заметен акцент. – Матушка исцеляла многие болезни, как у детей, так и у стариков. Незадолго до моего отъезда ей удалось излечить пожилую женщину монашеского звания, страдавшую камнями в почках...
От того, как ёрзнул в кресле государь, стало почему-то страшно. Разумеется, многоопытная мать с первого же взгляда определила большую часть недугов императора Петра Алексеевича, и всё время пребывания в Измайлово под предлогом благотворительности отрабатывала на местных крестьянах навыки лечения именно этих болезней. Опыты были успешны: люди не только выжили, но и пошли на поправку, всячески славословя княгиню-целительницу. Последнее было весьма кстати, слухи до государя должны были уже дойти. Теперь самое время деликатно предложить свою помощь государю. Но князь боялся. Он не настолько хорошо знал людей, чтобы быть уверенным в их реакции.
Если государь оскорбится, не сносить альвам голов.
- Говори уже прямо, без увёрток, - хмуро проговорил император, выпустив ртом облачко вонючего табачного дыма. – Что матушка твоя лекарка знатная, мне донесли уже. Что меня хвори одолевают, о том тебе самому доносили. Коли так, то лечите. Хуже Блюментроста, небось, не сделаете, раз у вас даже хворые монашки выздоравливают.
В последних словах князь уловил тень насмешки, но не смог понять, к чему или кому она относится. Потому предпочёл сделать вид, будто вовсе её не заметил.
- Что ещё скажешь, крестник?
- Отец просил соизволения принять его, - с секундной задержкой ответил князь. – Говорит, что до зимы не доживёт, и мечтает в последний раз повидать вас, государь.
- Батюшка твой, Князь Пётр Фёдорович, весьма разумен, и собеседник приятный, - кивнул император. – Сколько ж ему лет на самом деле?
- Мы не вели счёт годам, государь, это было нам не нужно, - князь сам понимал, что его ответ прозвучал косноязычно. Горло стиснула жалость к отцу, а душу ранила предстоящая скорбь неизбежного расставания. – Со времён сотворения минуло три эпохи, и каждая длилась несколько тысячелетий по вашему счёту. Отец мой и матушка явились в самом начале. Мои братья и сёстры были рождены ими с разницей в три-четыре тысячи лет, а всего у родителей нас было шестеро. Я младший и последний выживший сын, мне всего лишь около семисот лет.
- Всего лишь... – хмыкнул государь. – Как я понимаю, с долголетием у вас тут не сложится. Кабы не вышло, что стали вы вровень с нами по годам.
- На всё воля господня, государь, - князь уже знал этот универсальный ответ на любые неприятные вопросы и при любых двусмысленных ситуациях.
- И то верно. Все под богом ходим, и мы, и вы... Вот что, Михайла Петрович, крестник. Вези сюда семейство своё. Прямо сюда, в Петергоф, не надейся на Алексашку. Этот вас в клоповнике поселит, обдерёт дочиста, да так дело повернёт, что ещё благодарить за милость будете. Комнаты в Большом дворце велю выделить, не здесь, не в Монплезире, - государь сморщил лицо в ехидной усмешке. – Вижу, не по нраву тебе Монплезир. Так на всех не угодишь. В Монплезире ассамблею учинять станем. Призову знатных персон да послов иноземных, тут вас и представим, яко подданных наших... Или не стоит послов звать, князь? А? Что у вас там на самом деле с немцами вышло?
Вопрос – неудобнее не придумаешь. Универсальный ответ не поможет, а говорить правду ой как не хочется.
Нужно ли государю России знать, что альвы, едва выйдя из врат миров, без предупреждения напали на ничего не подозревавших людей? Придётся рассказывать ему не только это, но и причину такого поступка. Что альвы изначально видели в людях не более, чем дичь, и не считали вырезанные дочиста посёлки чем-то предосудительным. Кто же знал, что это не просто мир людей, но мир, где люди многочисленны и хорошо вооружены?
- Молчишь, - государь верно расценил повисшую в кабинете тишину. – Можешь не говорить, знаю я, что у вас там вышло. Писали мне и собратья мои, государи германские, и послы наши. Немцы – народ неласковый, коль их разозлить да сплотить, жди беды. Крепко же вы их обидели, раз народец ваш за два года вдесятеро уменьшился.
- Ваше величество, Пётр Алексеевич, - виноватым тоном проговорил князь. – Не ведали мы, куда явились, от врагов смертельных спасаясь, во всём живом и неживом видели угрозу. Со страху напали, полагая встреченных людей также врагами, и, сами того не ведая, сделали их таковыми. Виновны, государь.
- За вину вашу теперь я в ответе, коль под свою руку принял, - жёстко ответил император. – Немцы крик поднимут. Сила наша в Европе ведома, небось, не полезут воевать. Но ковы строить и гадости говорить им никто не помешает... Что скажешь, князь? Всю дипломатию, что годами я выстраивал, вы мне порушите.
- Я готов от имени всего нашего народа принести извинения посланникам государей, чьих подданных мы убили. Однако при этом нам следует верой и правдой служить вашему величеству, дабы...
- Не мне, - перебил его речь государь. – Не мне служить станете, а России. Я не бессмертный. Вы теперь – тоже. А Россия должна стоять и после нас. Но токмо сильная Россия сможет вас защитить. Уясни это, князь, и альвам своим скажи, чтобы уяснили.
- Скажу, государь, - князь склонил голову.
- Нет более у вас вечной жизни. А та, что есть, отныне и навсегда принадлежит отечеству. И тем сильнее отечество наше, чем крепче мы все за него стоим и стоять будем, не щадя ни имущества, ни живота своего. Это тоже им скажи, пускай крепче запомнят.
- Так вот почему...
- Ну, договаривай, князь, не молчи. Что сказать хотел?
Впервые за весь разговор альв поднял взор на государя. Немыслимая дерзость.
- Вот почему мы присягали не вам лично, не престолу, но самому господу, - едва слышно прошелестел он, ошеломлённый внезапной догадкой. – У нас было не так. У нас вечными были Владыки, но не государства, порой исчезавшие в войнах. Здесь наоборот... Спасибо за науку, государь.
- И у нас государства не вечны, однако ж в долголетии с ними людям не тягаться. – уточнил Пётр Алексеевич. Трубка прогорела, и он принялся выбивать пепел в металлический с виду сосуд, стоявший на столе. – Но увидеть конец России ни мне, ни тебе, ни даже внукам твоим не суждено, ибо родилась она, какой ты её видишь, совсем недавно.
- Я понял, государь. Мы поклялись за себя и за всех потомков наших. Мы... станем верно служить отечеству, дабы укрепить его, и тем самым искупим хотя бы часть своей вины.
Князь говорил настолько искренне, насколько вообще мог быть искренним альв из числа Высших. В германских землях он впервые узнал смертный ужас, когда народ оказался на грани полного истребления. Этот ужас он не забудет до конца жизни, сколько бы ни отмерил ему бог людей. И если щитом, стоящим между ужасом и народом альвов, может стать сильная Россия, то и он, и дети его сделают всё, чтобы этот щит не рухнул.
В мире людей есть и другие страны, на юге и востоке, но нет гарантии, что там их примут. Да и климат жаркий, говорят.
- Вот и приступайте к службе, - проговорил государь, набивая трубку новой порцией табака, который утончённый альв за время пребывания в кабинете успел возненавидеть. – Сами решите, кому какая стезя по душе, а наставники проверят, стоит ли вас учить особо, или и без того к избранному делу годны. Насчёт матушки твоей и её трав – согласие моё ты получил. О прочем после поговорим, хоть бы и на грядущей ассамблее... Эх, жаль, не застал ты перенос мощей князя Александра Невского, вот был бы удобный случай на большом приёме вас представить. Ну, да ладно, обойдёмся малым. И послов пригласим, пускай бесятся... Ступай, князь Михайла Петрович. Алексашку встретишь – скажешь, чтобы шёл ко мне немедля. Ему тоже дело найдётся.
Не поскупившись на самый учтивый поклон, какой он адресовал ранее лишь отцу с матерью, князь покинул царский кабинет.
Глоток свежего воздуха... Господь свидетель, какое это наслаждение! Но будущее альвов в этом мире стоило получаса нахождения в отравленной атмосфере. Не так уж это смертельно, хоть и неприятно, а результат в итоге блестящий.
Служить России? Почему бы и нет? Служили же они Высшим и Владыкам со всем возможным рвением, значит, смогут так же служить новой родине. Теперь во весь рост встал другой вопрос: как.
Нужно учиться умениям, приобретенным людьми для выживания в окружении себе подобных. Можно выучиться механике и морскому делу, освоить огнестрельное оружие и дипломатию, совершенно не похожую на то, что практиковали альвы в родном мире. Не грех в ответ поучить людей и своим умениям, пусть хотя бы начнут строить красивые и удобные дома, а не этот кошмар. Живопись у них тоже бездарная мазня, никакой школы. В лекарском деле царят дремучие дикари, рук не моющие. А уж поют и музицируют они так, что плакать хочется, но не от умиления, а от отчаяния.
Двум народам есть чему поучиться друг у друга. Князь надеялся, что это и станет ключом к будущему.
К их совместному будущему, иначе ничего не выйдет. Русские без альвов прекрасно обойдутся, а вот альвы без русских...
Это слишком грустная перспектива. Думать о ней не хочется, чтобы не вызывать в памяти даже тени пережитого.

.

2.

Пётр Алексеевич скучал.
По оконному стеклу барабанил холодный осенний дождь. Низкие рваные тучи, подгоняемые ветром, не обещали никакого просвета в ближайшие дни. Дороги развезло. Не поохотишься. Даже верховой ездой не займёшься. Учиться? Урок он сделал, а сверх того читать, как дедушка велит, неохота.
Дедушке хорошо, он император, и уже старый, он и так всё знает. А царевичу бедному надо книжки читать, чтобы потом иные государи не засмеяли невежду.
Ску-у-учно.
К Наташке, что ли, пойти? Так у сестрицы модистка, новое платье примеряют. Дедушка велел двору явиться в Петергоф, увеселения будут. Вот и шьют внукам государевым красивые одежды.
А Ванька  – дурак. Ляпнул тоже: мол, тётку Анну дедушка для того обручить хочет, чтобы та наследника родила. А Петруша тогда кто? Он ведь по прямой линии, самый главный наследник. Не тётки, и не дети их, буде таковые родятся, а он!
Хотя, тётка Лиза как раз хорошая. Красивая и добрая. Когда он станет после дедушки императором, обязательно будет с ней советоваться.
Всё равно скучно сидеть вот так, на подоконнике, ногой болтая. Дедушка узнает – будет ругаться. Что он говорил про безделие? Не вспомнить. Что-то же говорил...
Ему хорошо так говорить. Он большой, и дела у него государевы, и советчиков полно.
А это ещё кто приехал?
Юный царевич прилип к стеклу, сплюснув нос. Потоки воды забавно искривляли увиденное, и ему стало смешно от того, как колеблющийся силуэт дородного мужчины горбился под плащом, топчась около открытой дверцы. Гость что-то говорил офицеру, тот что-то отвечал, тоже замотавшись в плащ чуть не по самые брови. Зябко... Карету-то не к самому крыльцу подали, нужно было пройти несколько шагов по мокрой дорожке и под проливным дождём. Ну, кто бы ни явился, всё одно развлечение. Надо спуститься, посмотреть. Если не пустят посмотреть – хоть подслушать.
Пётр Алексеевич уже почти слез с подоконника, когда заметил, что приехавших двое. Следом за дородным гостем из кареты вышел худой, тоже завёрнутый в плащ. Капюшон был откинут, и струйки воды потекли из углов треуголки. Гостю явно было неуютно, но он стойко терпел, ждал, пока дородный переговорит с офицером.
Не дожидаясь, пока они закончат беседу, Петруша спрыгнул на паркет и побежал вниз. Интересно же!

- Андрей Иванович!  Здравствуй!
Искренняя радость Петруши была объяснима: Андрей Иванович был одним из немногих, кто не покинул сына опального царевича Алексея. Хоть он иногда и приносил книги с непременной просьбой прочесть, но делал это так, что юного Петра Алексеевича не тянуло огрызнуться или зевнуть. Андрей Иванович умный. С ним Петруша тоже непременно будет советоваться. А то и канцлером сделает. Как только сам станет императором. У хорошего императора канцлер обязательно должен быть умным, так повсюду заведено.
- Пётр Алексеевич, дорогой мой, - радушно улыбнулся будущий канцлер, ещё не знавший о своём возвышении, выступая навстречу выбежавшему в прихожую мальчику.– Не задалась погода, вот беда. Не то ежедневно бывал бы у вас!
По-русски он говорил очень хорошо, акцент едва был заметен.
- А что вы мне сегодня привезли? – лукаво прищурился Петруша.
- Привёз, - Остерман, скинув мокрый плащ и треуголку на руки подскочившему камердинеру, со значением подмигнул царевичу. – Но не «что», а «кого». Гостя дорогого, представить ко двору вашего высочества.
- Такого же, как Ванька Долгоруков? – настроение Петра Алексеевича моментально испортилось. – Дурак он, прости, господи, - мальчик торопливо перекрестился. – Язык что помело, так и метёт, так и метёт. Хотя весёлый, с ним не скучно.
- Надеюсь, друг мой Пётр Алексеевич, что господин, коего я почту за честь вам представить, придётся вам по сердцу.
Упомянутый господин тем временем также отдал мокрую верхнюю одежду слуге, и, тряхнув роскошными золотыми кудрями, обернулся.
Царевич в изумлении застыл с полуоткрытым ртом.
Кто это? Неужто девица переодетая? Ведь не бывает так, чтобы мужчины были настолько хороши собой. Ванька тот же – хоть в платье женское обряди, всё равно видать, кто таков. А этот – прямо принцесса из сказки!.. Нет, всё-таки это не принцесса, а принц. Принцессы мечей не носят, и ещё у них камзолы на груди топорщатся, если переоденутся.
Гость – высокий стройный юноша на вид лет четырнадцати – тонко улыбнулся и поклонился с изяществом, которое ввергло бы в тоску лучшего из учителей танцев. Роскошные волосы  метнулись лёгким облачком, открывая острые кончики ушей.
Альв!
Царевич окончательно превратился в ледяную статую. Альв, самый настоящий! Про которых ему только слышать довелось, а до сих пор ни одного не видел.
- Князь Василий Михайлович Таннарил, - с достоинством представил гостя Остерман.
- К вашим услугам, ваше высочество, - певучим голосом произнёс альв, распрямившись. Акцент, с которым он говорил, был очень забавный.
А глазищи у него зелёные-презелёные. И, заглянув в них, Петруша увидел то, что до сих пор видел только у любимой сестры.
Свой. Такой же малец, как и он сам, хоть и выглядит старше.
Друг? Ну, чем чёрт не шутит, а? Вдруг подружатся?
И, словно подтверждая его догадку, зелёный взгляд юного альва отразил те же самые чувства.
Свой. Ровесник. А может, и друг, если повезёт.
Ура! Наконец-то!

- Дети договорятся быстрее нас, князь.
- Вы совершенно правы, государь. Стоит попробовать. Если не получится, никто не скажет, что мы не пытались...
- Дети детьми, а сам-то что надумал?
- Взрослые должны общаться со взрослыми, государь. Мы с супругой, с вашего позволения, станем бывать на приёмах у ваших приближённых.
- Тоже дело. Но имение, что тебе я пожаловал, не запускай. У нас этого не любят.
- Я найму хорошего управляющего, государь. Из числа людей.
- Нужен управляющий – у Головкина справься. У Толстого. У чёрта лысого, только к Алексашке не ходи, - рассмеялся его величество. – Он тебе присоветует – мало не будет.
Ответом государю была понимающая тонкая улыбка.
- Сейчас здесь будет барон Остерман, - Пётр Алексеевич быстро переходил от веселья к серьёзности и обратно. – Ему и поручу. Ступай, князь. Передай матушке своей, что вечером жду её и лейб-медика. Хочу выслушать обоих...

Не взгляды – кинжалы.
Доктора можно понять. Он-то, несчастный, получив должность президента Медицинской канцелярии, обеими руками вцепился в место при особе государя. Вроде бы небезуспешно боролся с болями, одолевавшими его величество всё чаще. Намекал на хирургическое вмешательство, но государь только отмахивался: «Некогда мне, Иван Лаврентьич, в постели валяться».
Видимо, в этом и была вся проблема: лечиться всерьёз император не желал, а не всерьёз лечиться уже было невозможно.
Старая княгиня прикрыла глаза и мысленно сосчитала до десяти. Древний, уже не вспомнить, сколько лет ему, детский способ успокоиться, прийти в себя.
Этот человек, при всех его знаниях и умениях, вызывал у неё приступы немого гнева и желание запустить чем-нибудь увесистым. Этот человек, ревнуя к вниманию государя, переходил все рамки дозволенного, сомневаясь в знаниях и умениях альвийской княгини. Старшей из всех! Невежда, хам, да ещё и немец, пускай даже родившийся в России. Сколько лет этому наглецу? Пятидесяти ещё нет . А она исцеляла больных в те времена, когда люди этого мира были такими же дикими волосатыми животными, как на родине альвов.
Но высказать вслух своё презрение она не могла, не имела права. Этот наглый человечишка в нелепейшем парике должен стать её союзником. Выступи они, целители, одним фронтом, глядишь, и удалось бы уломать Петра Алексеевича.
- У нас с вами одна цель, почтенный Иван Лаврентиевич, - по её голосу невозможно было сказать, что его обладательница в ярости. Такое умиротворение – хоть плачущего ребёнка утешай. – Здоровье государя – превыше всего. У вас свой опыт в лечении пациентов, у меня свой, и поверьте, небезуспешный.
- У меня нет оснований не верить вашему сиятельству, - выцедил сквозь зубы лекарь-человек. – Однако практика, не подкреплённая медицинским дипломом, суть знахарство.
- Всё дело в свитке плотной бумаги с печатью? – подобная логика позабавила княгиню.
- Дело, ваше сиятельство, в знаниях, полученных студиозусом за время обучения и проверенных экзаменаторами.
- Не стану возражать, если мои знания будут подвергнуты ...экзаменации, - тонко улыбнулась старая альвийка, подходя к окну и глядя во двор. Смотреть на лекаря у неё уже не было сил.
Зачем видеть, как у него вытягивается лицо и отвисает челюсть? Да, ей известно, что люди не допускают женщин к лекарскому искусству. Но если они приняли альвов, то следует считаться и с альвийскими обычаями, прямо противоположными людским в смысле врачевания.
- Вашему сиятельству угодно было пошутить? – не голос – шипение змеиное. – Даже по протекции государевой вас не допустят к испытаниям, ибо вы – дама.
- На нашей родине к испытаниям не допустили бы вас, Иван Лаврентиевич, - мягко улыбнувшись, княгиня обернулась. – Но не будем об этом. Мы с вами в России. И вы, и я для русских чужие. Но если для вас здоровье государя суть вопрос карьерный, то для меня это – жизнь и будущность моего народа. Чем дольше проживёт и будет править Пётр Алексеевич, тем лучше... для нас обоих, согласитесь. Посему о спорных моментах пока стоит забыть. Вспомним о них после, когда государю станет лучше.
Лекарь закусил губу. Смолчал. Это хорошо. Значит, неглуп, хоть и зашорен.
- Прежде, чем допустить вас к государю, я сам должен убедиться... – начал было он. Но княгиня не дала его сомнениям ни единого шанса.
- Убедиться? – она неуловимым, странно быстрым для сморщенной старухи движением ухватила лекаря за руку, и, глядя ему в глаза, продолжала: - Что ж, будьте любезны, убедитесь. Пробуждение даётся вам тяжело из-за головных болей, кои вы принимаете за мигрень, однако дело в ином – в малокровии. Вам трудно подниматься по лестнице, вас при этом мучает одышка. В последнее время появились боли в колене, кажется, в правом. Пальцы ваши по-прежнему ловки, однако перед ненастьем начинают ныть суставы... Всё верно, Иван Лаврентиевич? Может, стоит упомянуть ещё тяжесть в желудке и редкие, но досадные несварения?
- Это возраст, ваше сиятельство, - ошарашенный лекарь сделал попытку отступить на шаг назад, но альвийка крепко вцепилась в его руку. – Я давно уже не мальчик. Есть лекарства от различных болезней, но нет лекарства от старости.
- От старости лекарства нет, - согласилась княгиня, смилостивившись над напуганным человеком и выпустив его руку. – Но есть средства смягчить её проявления в достаточной степени, чтобы не мучиться от досаднейших хворей, и в конце уйти достойно.
- Насколько мне известно, ваш супруг...
- Именно, Иван Лаврентиевич, - княгиня постаралась не показать, что эти слова ударили её по самому больному месту. – Дни моего благородного супруга сочтены. Однако проведёт он их не в боли и грязи немощного тела, а спокойно отдавая последние распоряжения и беседуя с близкими. Он... уйдёт без мучений и при полном разуме, я ему обещала.
- Что вы пообещаете государю, ваше сиятельство?
- Десять лет жизни. Или больше, если он станет в точности исполнять наши с вами предписания, Иван Лаврентиевич.
- На последнее я бы не рассчитывал, - криво усмехнулся лекарь, и княгиня поняла, что победила.
Союзник так себе – ограниченный человек, немец к тому же – но лучше такой, чем никакого.

Государь позволил себя осмотреть.
Правда, и выглядел он не блестяще, и дух его явно находился в смятении. Старая княгиня догадывалась о причинах, но была достаточно искушена в придворной жизни, чтобы и виду не подать о своей …догадливости. Когда она сама царствовала, тоже не любила слишком догадливых и болтливых фрейлин.
Измена государыни – вот что омрачило дух императора. Кто бы мог подумать, что он так сильно привязан к жене. Сам ведь тоже не образец добродетельного супруга, но люди такие странные. Верность требуется почему-то исключительно от женщины. У альвов не так. За измену одинаково казнят и жену, и мужа, позор ложится на оба семейства. Разлучник или разлучница разделяют судьбу неверных супругов. А если от предосудительной связи случилось потомство, ребёнка ждала судьба раба. Альвийская знать строго хранила чистоту крови, способов уличить в неверности хватало, и потому драмы, подобных случившейся в семействе государя, за всю долгую альвийскую историю, можно пересчитать по пальцам. Одной руки. Может, и бывали любовники, которым удавалось скрыть свою страсть от окружающих, но о них княгине ничего не было известно.
Впрочем, обстоятельства изменились. Сын уже советовался с главами уцелевших знатных семейств и с военачальником Баннатом. Выжило слишком мало мужчин. Высшие уже выдали замуж за людей нескольких вдовых рабынь, хотят узнать, какими уродятся дети смешанной крови. Если выяснится, что потомство получит больше от отцов, чем от матерей, тогда народ обречён раствориться среди людей, словно капля в озере. Если наоборот, то альвы через несколько поколений полностью растворят в себе местную знать, и это было бы совсем неплохо. Но княгиня должна была учитывать и третий, самый неприятный вариант – что потомство от смешанных браков либо вовсе не появится, либо будет бесплодным. В этом случае альвам придётся забыть старые обычаи. Каждому выжившему альву нужно будет уподобиться южным и восточным людям, имеющим несколько жён. Христианство запрещает многожёнство, но связи господ с холопками никого здесь не удивляют.
Наказанием же провинившейся государыне стала всего лишь опала. Супруг более не допускал её к себе, и уничтожил завещание, составленное в пользу жены. И всё. Ни дочерей не отнял, ни в ссылку не отправил, ни в монастырь, грех замаливать. Должно быть, действительно любил.
Странно было ей, княгине из Первосотворённых, применять к людям чисто альвийские понятия, такие, как «любовь», «дружба», «вражда», «ненависть». Древний обычай повелевал отказывать людям в наличии каких-либо чувств, кроме голода, страха и инстинкта размножения, присущих любым животным. Но чем дольше она общалась с семейством императора и его окружением, тем большим смятением наполнялась уже её собственная душа. То ли люди этого мира изначально было сотворены здешним богом едва ли не равными альвам, то ли забитое, запуганное и загнанное в холодные северные леса человечество родного мира было крепко недооценено её сородичами.
Броня альвийской гордыни медленно, но верно бралась глубокими трещинами.
Наверное, она счастливица, ибо не доживёт до того дня, когда её дети и внуки отбросят эту броню, как непригодную. Ей слишком поздно меняться. Милостив бог людей, она уйдёт к нему, не познав полного крушения своего внутреннего мира. А молодые... Им проще. Они ещё не успели отрастить гордыню смертельно опасной для жизни в этом мире толщины. И уже не успеют.
Заключение Блюментроста она слушала вполуха, и так было известно, что он скажет. Примочки, мази, тошнотворное питьё, сваренное из какой-то гадости. Княгиня уже знала – от неугомонной царевны Елизаветы, между прочим – что государь потихоньку выливает эту дрянь за окошко. Может, и зря. Если верить собственному обонянию, отвар содержит и целебные травы. Блюметрост по меркам своего народа неплохо образован, и действительно кое-что понимает в травах. Правда, его увлечение препаратами на основе минералов может всё испортить.
- Марья Даниловна, извольте.
Княгиня так задумалась, что едва не прозевала слова государя, обращённые к ней самой. Тонко улыбнувшись, она учтиво склонила голову.
- Иван Лаврентиевич совершенно верно описал ваши недуги, ваше величество, - любезным тоном произнесла она. – Однако прежде, чем изгонять болезнь, нужно укрепить тело... и не одними лишь молитвами. Простите, государь, но вы сейчас слишком слабы, чтобы пережить обыкновенную простуду.
- Что вы предлагаете?
- Добавить в ваш рацион изрядную долю ...простите, забыла слово ...плодов, что растут на деревьях.
- Фруктаж, - подсказал лейб-медик.
- Благодарю, Иван Лаврентиевич, именно это, - княгиня милостиво кивнула немцу. – Яблоки, вишня, померанцы, что в оранжереях растят.
- Зима на носу, а яблони под стеклом никто выращивать не додумался, - криво усмехнулся государь. – Ладно, повелю, так вырастят. Что ещё?
- Ещё отвар из плодов шиповника, ваше величество. Хорошо укрепляет силы и возводит преграду перед болезнями, присущими холодному времени года. Также хорош мёд с горячим питьём. После я намерена использовать... как это слово, Иван Леонтиевич? Пре... препа...
- Препарат, - без малейшего намёка на насмешку подсказал лекарь.
- Препарат на основе вытяжки из ивовой коры, - княгиня снова благодарно ему кивнула и обратилась к царственному пациенту. – Отлично заживляет раны и устраняет воспаления, как снаружи, так и изнутри. Также ваша пища должна быть уснащена луком и чесноком, тёртой репой. Мясо можно будет запить красным вином, но умоляю вас, государь – два-три глотка, не более! На сладкое никаких печёных ...блюд, только ягоды и фруктаж. Клюква, калина, прочее. Есть и пить вам отныне следует только из серебряной посуды: серебро способствует оздоровлению пищи... Но и это не всё, государь.
Княгиня сделала эффектную паузу, чинно сложив руки и дожидаясь реакции императора. Да, государь действительно изнурён болезнью и переживаниями. Но как он встретит предложение ввести жёсткий распорядок дня и множество ограничений, ещё не известно. Может рассмеяться и сказать – добро, быть по сему. А может и разгневаться.
- Что, матушка Марья Даниловна, небось, и ты станешь говорить, будто мне следует отказаться от табака и хмельного? – усмешка его величества стала ещё кривее и безрадостнее.
- А также строго отмерить время, уделяемое государевым делам, - с тихим вздохом продолжала княгиня. – Совершенно вы от них не откажетесь, однако отдых вам необходим не менее лекарств.
- В противном случае?..
- В противном случае неизбежно, как говорят ваши лекари, хи-рур-ги-чес-кое вмешательство, - она по складам произнесла сложное слово. – А это уже не несколько часов дополнительного отдыха. Это уложит вас в постель хорошо, если на месяц, и о делах придётся вовсе забыть. Ваш недуг и без того слишком далеко зашёл, не усугубляйте, ваше величество.
Она ожидала, что государь будет раздосадован, но его лицо не переменилось, оставаясь всё таким же землистым и мрачным. И несложно было догадаться, о чём он думал. О годах жизни и более-менее сносного здоровья, что предстоят ему после лечения. О том, что единственный прямой кандидат в наследники слишком мал и слишком неохотно слушает учителей. О том, что ждёт страну, если болезнь окончательно съест его прямо сейчас.
- Прошу меня простить, ваше величество, - проговорил Блюментрост, прервав затянувшуюся паузу. – Но здоровье государя есть дело государственное. Вы отныне сами себе не принадлежите.
- Ваше величество, молю, прислушайтесь к словам вашего лейб-медика, - поддержала его княгиня. – Начинать лечение следует прямо сейчас, не откладывая.
- Ладно, - хмуро произнёс государь. – С чего именно начинать будете?
- С составления каждодневного ранжира, ваше величество, - лейб-медик, пользуясь привилегией своего положения, не церемонился. – Сим мы с вами сейчас и займёмся, пока её сиятельство княгиня изволит составить вашу диету на первые дни... Да, да, ваше императорское величество, именно с бумаг мы и начнём. А вы как думали?
- Мне от одного тебя спасу не было, теперь вдвоём загрызёте, - невесело рассмеялся государь.
Он и вправду очень плох, подумала княгиня. Настолько плох, что не имеет сил даже рассердиться или вспылить.
Но будущее альвов в её руках. И видит бог людей, она этого шанса не упустит. За неё – тысячелетия опыта.

***

Большой приём и бал удались на славу.
Государь император праздновал обручение старшей дочери, а такое событие не каждый день случается. Было чествование жениха и невесты, были увеселения и танцы, был фейерверк. Радовались практически все – знатные гости, отдыхавшие на чудесном празднике в этот холодный предзимний день; слуги, получившие неограниченный доступ к блюдам с царской кухни; музыканты, имеющие случай продемонстрировать своё искусство всему Петербургу, и надеющиеся вскорости получить приглашения от именитых персон; швеи и модистки, хоть и не имевшие чести быть приглашёнными на бал, но молившиеся, чтобы такие увеселения случались почаще... Не рады были одни лишь голштинцы, да Анна Петровна. Почему? Да потому, что государь император не давал согласия на помолвку, покуда молодой герцог и его старшая дочь не присягнули отречься от прав на престол российский. Правда, оговорено было, что император имел право призвать в Россию любого из их будущих детей, но, право слово, положение регента при малолетнем правителе всё-таки отличается от прямого царствования. Натянутой, искусственной выглядела радость императрицы. Охлаждение отношений с супругом было видно невооружённым глазом, да Пётр Алексеевич и не пытался этого скрывать. Совершенно лишать её возможности присутствовать на обручении и балу он не стал, но держался с ней подчёркнуто холодно. Ему тоже было невесело. Единственный наследник по мужской линии – нелюбимый внук Петруша, рождённый от нелюбимого сына. Остальные претенденты – женщины, а он, похоже, до сих пор не мог забыть сестрицу Софьюшку и её правление.
Пожалуй, единственным человеком, искренне предававшимся радости празднества, была здесь Елизавета Петровна. Отречение старшей сестры и холодность отца к Петруше раскрывали перед ней блестящие перспективы, от которых кружилась голова. Но ей было всего пятнадцать лет, голова больше кружилась от танцев, в большей части которых её кавалером был сказочный принц. Самый настоящий. Пусть принц-изгнанник, пусть он моложе её, но до чего же хорош!.. Не замечала Елизавета Петровна, как хмурились отцы – и её собственный, и князь альвов. И у того, и у другого были иные планы на будущность своих детей, и амурам порхать тут не позволят.
- Глянь-ка, Михайла Петрович, - государь взглядом указал на танцующую пару, – каково моя дурища на твоего младшего смотрит.
- Елизавета Петровна не глупа, ваше величество. Она слишком молода, чтобы здраво оценивать обстоятельства, - деликатно ответил ему князь. – Обещаю повлиять на сына, дабы он ограничился лишь дружбой с ея высочеством.
- Говорят, ты старшего женить собрался?
- Верно, государь. Ему уже пора.
- Ты подумай насчёт породниться с кем-то из нашей знати, - в голосе государя послышались странные мрачноватые нотки. – Коли вы особняком держаться станете, вас невзлюбят, а там и съедят, не подавятся. А коли породнитесь, так свояков, небось, не тронут.
- Понимаю, государь, - праздник – надо сказать, на взгляд альва и без того весьма невзрачный – при этих словах враз потускнел. Родниться с людьми! – Наверняка вам также доложили, что некоторые вдовы из числа наших холопов, выданные замуж за ...местных крестьян, уже в тягости. Пока мы с супругой будем говорить с главами знатнейших семейств России, пока найдётся подходящая невеста, пока обсудим условия брачного союза, явятся первые дети. Тогда можно будет с уверенностью судить, будет ли удачен брак моего сына. А далее наступит черёд иных знатных семей. Они будут недовольны, но против моей воли, воли князя, не пойдут.
- Что ж так? – государь сощурил глаза. – Али противно с нами дело иметь?
- Вы уж простите, государь, - князь опустил взгляд, словно пытался хорошенько рассмотреть паркет. – Вряд ли отношения альвов и людей нашей родины можно назвать... приятными. Трудно будет это переломить.
- Ничего. Поживёте среди нас, хлебнёте всякого полной ложкой – образумитесь... А младшего приструни, княже. Не то я сам этим займусь, обоим уши оборву, враз одинаковы сделаются. Амуры над ними порхают, видите ли...
Князь тонко усмехнулся. Разумеется, он сумеет внушить младшему, что не стоит зариться на кусок, который ему не по чину. Иначе вместо амуров – местных духов любви – над княжичем и царевной вполне может запорхать государева дубинка.
Но это будет после бала. Пусть пока танцуют, радуются.
Князю было невдомёк, что в тот же холодный предзимний вечер, когда петербургская знать праздновала обручение старшей царевны, на пограничной заставе южнее Риги приключился нежданный казус...

В этот холодный предзимний вечер, когда с моря налетали порывы влажного ледяного ветра, щедро сдобренного липкими хлопьями мокрого снега, добрый хозяин собаку бы за дверь не выгнал.
Дорога, сколь было видно из окошка, пустынна. Оно и понятно: в такую погоду ни один человек в здравом уме не тронется в путь. Разве кто припозднился или по делу спешному. На то и пританцовывает, завернувшись по самые глаза в плащ, невезучий солдат, чей черёд ныне сторожить. Ни единого путника прозевать не должно, не то комендант в Риге голову снимет. Ну, пусть не голову, так шарф офицерский, что для чести урон.
- Ты, Осип, на мороз идучи, не вино пей, а молочка горячего, - поучал офицер солдата-новобранца. – От него натуральное тепло идёт. Винцо хорошо, когда с мороза да к печке, тогда согреешься скорее. А на ветру от него поначалу тепло по жилам расходится, да быстро улетает. Уразумел?
Судя по глазам и быстрому, но унылому ответу, солдатик уразумел. Но на початую бутылку всё равно поглядывал с вожделением. Нет, это вино он точно не получит, не по рылу ему французские вина. Водочки нальют, как сменится. Хорошая у тутошнего шинкаря-поляка водочка. А покуда пускай молоко хлебает. За хвори среди солдат с кого спросят, ежели не с него, с офицера?
Но не успел он налить рубинового вина в обычную глиняную кружку – где ж тут хрустальным бокалам-то быть? – как на крыльце загрохотали сапожищи дежурного. Дверь распахнулась во всю ширь, вместе с холодным ветром впуская здоровенного детину в плаще, облепленном снегом.
- Ваш благородь , едут! – прогудел детина, и тут же всунулся обратно на улицу, забыв закрыть дверь.
Впрочем, зачем её теперь закрывать? Всё одно надо выходить, проверять документы у проезжающих...
Тёмно-синее вечернее небо, затянутое пеленой туч, поприветствовало его благородие снежным зарядом в лицо. Ещё чуть, и совсем стемнеет. Хорошо хоть фонари горят, не то вовсе темень была бы – хоть глаз выколи. Но за кругами света, вырванными фонарями из снежной пелены, разглядеть что-либо было совершенно невозможно. Солдат расслышал стук копыт и чавканье грязи под оными.
И впрямь едут, из земель немецких да в Россию-матушку.
Кого ещё черти принесли в такую погодку?
Силуэты всадников вырисовались из усиливавшейся снежной круговерти, словно призраки. Движущиеся чёрные пятна на фоне густой тёмно-синей пелены, щедро сдобренной белыми «мухами», пролетавшими в пятнах света фонарей. Вскорости стало видно, что теней менее десятка. Семь или восемь весьма молчаливых теней, надо сказать. Всадники не производили ни единого звука, одни лишь лошади пофыркивали и месили копытами дорожную грязь, да время от времени глухо звякали пряжки на амуниции.
Одна из безмолвных теней, придвинувшись к границе светового пятна, остановилась. Господину офицеру показалось, будто всадник поднял руку, словно давая сигнал остальным, и те тоже придержали коней.
- Кто таковы, куда едете? – спросил он по-немецки, невольно насторожившись. – Подорожную предъявите, будьте любезны.
Случись чего, солдатики без шума никого не пропустят, а гарниза в приграничной деревеньке, стрельбу услыхавши, по тревоге поднимется. Но так не хотелось никаких происшествий допускать! Смерть как не хотелось.
Вместо ответа передний силуэт почти беззвучно стёк с седла. Именно стёк, словно вода или ком мокрого снега. От этого аж мороз по коже пробрал. А через мгновение свет от масляного фонаря превратил безмолвную тень во вполне человеческую фигуру, закутанную в плащ с куколем, наброшенным на голову. Плащ был из дешёвого толстого сукна, и густо облеплен мокрым снегом.
- Господин офицер, - послышалось из-под куколя. Голосок был женским и весьма приятным, но по-немецки неизвестная дама говорила едва ли лучше его самого. – Вот единственная бумага, которая у нас есть.
Из-под плаща высунулась тонкая ручка, изящная, но красноватая от холода и ветра. И ручка эта протягивала ему сложенный в несколько раз истрёпанный листок «Ведомостей».
- Верно ли то, что здесь написано? – осведомилась незнакомка. – Верно ли, что мы отныне являемся подданными российского императора?
Осторожно развернув грозивший рассыпаться по протёртым сгибам листок, офицер едва не присвистнул. Ба! Да это же тот самый нумер, в коем пропечатали высочайший манифест о принятии под руку императора неких альвов! Ишь ты, подданные каковы! Сей манифест им в эту глушь ещё когда передали, да и альвов он никого не видал. А тут нате вам, явились. Был бы перед ним мужик, потребовал бы немедля рожу показать. Но даму не вынудишь снять куколь под сыплющейся с неба мокрой мерзостью. Некуртуазно сие. Однако же и убедиться, что не дурят его, не грех.
- Верно, госпожа, - ответил офицер. – Иных бумаг точно нет? Тогда я обязан известить коменданта, дабы тот выписал вам подорожную. Сам я полномочий на сие не имею. Не желаете ли пройти в караулку, покуда я письмо отпишу?
Женщина, не сказав ни слова, шагнула к крыльцу. Следом за ней, соскользнув с усталой лошади, двинулась вторая тень. Это было уже против правил, и офицер заступил ей дорогу.
- Не положено!
Тень дёрнулась в сторону. От этого движения мокрый куколь сбился, явив прехорошенькое личико. Молоденькая, совсем юница. Но с этого прекрасного личика на него в упор смотрели два синих осколка ненависти.
Господи, за что ж она его так невзлюбила-то? Вроде не успел ещё ничего худого сделать, а эта малолетка его уже загрызть голова.
- Это моя воспитанница, господин офицер, она всегда меня сопровождает, - дама поспешила обернуться и уладить дело. – Пожалуйста, пропустите её.
Отчего ж не пропустить? Даме, коли знатная, и впрямь не пристало без камеристки ходить. Но за что такая ненависть?
Осведомиться о количестве сопровождающих даму альвов да короткое письмо в три строки написать было недолго. Позвать Осипа, как самого молодого, и велеть ехать в деревню, сопровождать ищущих защиты государевой. Но, покуда он запечатывал записку, покуда солдат бегал к коновязи, у него было некоторое время, чтобы разглядеть гостью... Да. Одёжка на даме мужская, нездешней работы и добротного сукна. Видать, некогда стоила немалых денег, но сейчас латаная-перелатаная. Сапожки худые. Плащик с чужого плеча, если он не ошибся, немецкий или голландский. Перевязь добротная, кожаная, с узорным тиснением, а на оной шпага болтается. Нет, не шпага, скорее, меч узкий с рукоятью драгоценной. За поясом пистоль, на поясе кошель. Остальное имущество дамы, видать, в седельных сумках обретается. Негусто. Но всё это вкупе показалось офицеру куда интереснее, чем нелюдские острые уши, на которые пялились солдатики, да писаная краса гостьи. Хоть и выглядела она лет на тридцать, и в дороге утомилась, и обносилась изрядно, но не усталой бабой смотрелась, а натурально царицей.
И глядела она на него, как царица на холопа. То есть как на пустое место.
Ох, приползла на землю русскую змеюка... Эдакая, ежели родичи не обломают, беды наделает. И не пропустить никак не можно. Повода нет, а его предчувствия никому не интересны. Его бы воля, он бы ушастых в деревне помурыжил, покуда людишки из Тайной канцелярии прибудут. Да нет тут его воли. Полковнику решать, выписать даме и её свите подорожную, али придержать до выяснения.
Покуда занимались эпистолярией, на дворе поднялась такая метель, что в десяти шагах ничего не разглядишь. Местности не зная, в двух шагах от избы заблудишься. Солдат, сопровождавший гостей, держал фонарь на палке, и альвы последовали за ним. Точнее, за пятном света в белой круговерти.
- Осип, - улучив минутку, он обратился к солдату по-русски. – С гостями держись учтиво, полковнику письмо передай, а на словах добавь, что вид эти... ушастые имеют самый разбойничий. Как передашь, сразу назад... Понял?
- Понял, ваш благородь, - кивнул парень, тако же голос понизив. Не дурак.
Деревня рядышком, за поворотом. Бог даст, всё будет хорошо.
Но отчего так тревожно на душе?

Этот постоялый двор... Эта дыра в самом неприглядном уголке мира людей... Этот деревянный домишко с комнатами, в которых привольнее всего себя чувствовал один сквозняк... Разве здесь можно жить?
Одно хорошо – хотя бы ночуют под крышей. В пути по землям враждебно настроенных людей приходилось отдыхать в лесу, в наскоро построенных шалашах. А когда опала листва, стало совсем неуютно. Лишь позавчера им повезло заночевать в пустующем лесном домике, хозяину которого тоже очень повезло, что он в тот день находился в отлучке. Но там чувствовался домашний уют, пусть и человеческий. А здесь...
Постоялый двор. Временное пристанище. Но разве нельзя сделать его хоть чуточку удобнее?
Несмотря на отвратительное настроение, альвы спустились в трапезную. Следовало хорошенько подкрепиться перед дорогой. Они по-прежнему не доверяли людям и их словам. Здесь начиналась иная страна, не Германия и не Польша, где они были вынуждены отойти в леса и атаковать врагов, прикрывая отход остатков народа на восток. Но люди – это люди, везде их природа одинакова. Так же, как и природа альвов, на какие бы страны те ни делились. Следовало соблюдать осторожность. Ей, княжне Таннарил, несложно было хранить безразличие и отстранённость. Воины? Они могли бы поделиться своей выдержкой с кем угодно. Но юная Ларвиль? Кто из них умел владеть собственным лицом в тринадцать лет? Этому искусству альвы учатся столетиями.
Учились. Раньше.
Теперь, глядя в зеркало, княжна испытывала убийственную смесь тоски и страха. Вместо вечно молодой дочери Первосотворённых оттуда уже второй год смотрела на неё женщина примерно тридцати человеческих лет. Всё ещё прекрасная, но уже с признаками увядания. Пока едва заметными, но время идёт, а годы беспощадны. Лишённые благодати богов альвы старели и умирали так же, как и люди.
Её отряд терял бойцов не только в боях с людьми, но и в безнадёжном сражении с навалившейся старостью. Многие из тех, кто был свидетелем эпохи Сотворения, пали на собственные мечи, понимая, что беспомощные старцы сковывают отряд. Остались молодые, те, кому не минуло ещё четырёх-пяти тысяч лет, да тринадцатилетняя княжна Арфеннир. Единственная выжившая из своей некогда многочисленной семьи. Люди сочли её мёртвой и оставили лежать на дороге, в луже собственной крови. В противном случае она разделила бы участь выживших в той стычке родственников, сгоревших заживо на специально сложенных для этого случая кострах... Умом княжна Таннарил понимала, что у людей были некоторые основания для такого ожесточения. Клан Арфеннир истребил немало их сородичей, причём путь людей в свой загробный мир отнюдь не был лёгким и быстрым. Но сердце кровоточило и требовало мести. Люди из разряда дичи перешли в разряд врагов. Врагов следовало уничтожать, невзирая ни на какие препятствия. Тем более, что бессмертия больше нет, и время поджимает. Но... что будет дальше? Людей много, больше, чем капель в море. Они объединены в государства на манер альвийских, у них есть сильные государи и огнестрельное оружие. Что будет с альвами, если восстановить против себя всех людей этого мира, даже думать не хотелось.
Вот если бы удалось натравить одних людей на других, чтобы они сами себя истребили... При одной мысли об этом княжна Таннарил едва могла сдержать улыбку. Отец поступил мудро, уведя остатки народа на восток, в страну, которая славится терпимым отношением к чужакам. Там народ сможет восстановиться, несмотря даже на ограниченный срок жизни. Женщинам, правда, придётся много и часто рожать, чтобы народ умножился. Даже ей, скорее всего, отец или брат подыщут достойного супруга. Одновременно с этим следует опутать властную верхушку страны своим влиянием, возможны и династические браки, как бы мерзко это ни выглядело. И через два-три поколения...
- А-а-а! – чей-то гнусавый рёв прервал полёт мыслей княжны Таннарил, вернув из заоблачных высей далеко идущих политических планов на землю, в трапезную постоялого двора. – Это они, разбойники ушастые!
Ревел высокий человек в красном камзоле с чёрными отворотами. Глаза выпучены, усы топорщатся, рот распялен в гримасе ненависти. Орал он по-немецки, а это значит, что где-то их пути вполне могли пересечься. Вот ведь принесла его нелёгкая... Случись эта встреча в лесу, княжна знала бы, что делать. Но они только-только пересекли границу России, давшей приют альвам. Ознаменовать свои первые шаги в этой стране смертоубийством – значит, похоронить все старания отца. Оставалось одно: до последнего избегать столкновения, а в случае его неизбежности сделать так, чтобы виновным признали этого неугомонного.
Да он ещё и один... А, нет. За спиной маячит вторая небритая рожа. Этот одет скуднее и держится не столь нагло. Слуга, должно быть... Или его господин рехнулся, или у него действительно серьёзные счёты с её воинами. Но немец может привлечь на свою сторону других людей, мирно завтракавших в той же трапезной. Здесь не Саксония, где альвы, устраивая налёты на деревни, почти не встречали сопротивления, до того их боялись. Остзейцев даже там считали людьми недалёкими и чересчур задиристыми. Эти – полезут драться.
Как некстати...
- Успокойтесь, любезнейший, - ледяным тоном прирождённой королевы проговорила альвийка. – Я вас не знаю.
- Она не знает! – взорвался незнакомец. – Она, видите ли, не знает! Брата моего кто на колу умирать бросил? Кто его семью загнал в дом и сжёг? Его имение кто разорил? Не ты, так твои сородичи! Нелюди поганые, язычники!.. Люди, бейте их, бейте нечисть лесную во имя Господа!
Княжна не могла припомнить ничего подобного, в чём её обвинял этот человек, но, вполне вероятно, что кто-то из командиров и развлёкся подобным образом. Добыча провианта и огнестрельного оружия иной раз сопровождалась различными эксцессами. Но обстановка в трапезной начала меняться, и не в пользу альвов. Теперь княжну сверлили уже несколько пар глаз, наполнявшихся гневом и ненавистью. Кое-кто уже и со скамеек поднялся, и даже за шпагу хватается. Ну, точно, остзейцы. Ещё непуганые.
Драка из вероятной становилась неизбежной. Это княжна видела по округлившимся от страха глазам содержателя постоялого двора, по тому, как он мелко крестился и поминал «матку бозку». Поляк, должно быть. Поляков они тоже грабили.
Что ж, если драку нельзя предотвратить, стоит дать воинам возможность немножко размяться. Без серьёзных последствий, просто набить кое-чьи морды для развлечения.
- Госпожа, - зато в сапфирово-синих глазах Ларвиль загорелся огонёк радости. Девочка с надеждой взглянула на приёмную мать, положив ладошку на рукоять кинжала. – Можно мне?..
- Спокойно, маленькая, - сдержанно улыбнулась ей княжна. – Твоё время ещё не настало... Илвар!
- Слушаю, госпожа, - отозвался старший из пятёрки воинов, сопровождавших её в пути.
- Оружие оставить. Проучим их, как холопов, голыми руками.
Альв сверкнул белозубой улыбкой. Воин. Его стихия – драка. Не то, что у неё. Хоть княжна и избрала однажды путь меча, но княжеское происхождение и воспитание никуда не девалось. Она была и осталась прежде всего политиком, и лишь во вторую очередь – воином.
- Господа, господа мои, умоляю, не надо драки! – шинкарь, невысокий кругленький человечек на несоразмерно тонких ножках, внезапно бросился наперерез немцу в красном камзоле. – Это недоразумение, господа, клянусь вам!
- Пшёл прочь!
Поляк, получив изрядный пинок, отлетел к стойке, сбив по дороге пустую скамью. И это словно подстегнуло немца совершить крайне необдуманный поступок.
Он вынул шпагу из ножен.
Кто первый обнажает оружие, тот виноват. Единый закон для двух известных княжне миров. Теперь можно и душу отвести.
- Не убивать! – скомандовала она воинам. – Повеселимся.
И началось веселье.

- Кшись!
Тощая, рябая женщина, волей господней доставшаяся ему в жёны, отсутствие красоты компенсировала изрядной деловой хваткой и беззаветной преданностью. Вот и сейчас она, невзирая на вспыхнувшую драку, ринулась к мужу и едва ли не на руках перетащила его за спасительную стойку. Только там к нему вернулся помутившийся, было, рассудок.
- Рузя, живо пошли Людвига в гарнизон! – визгливо прокричал он, сам не свой от страха. – Солдаты! Пускай солдат пришлют! У нас тут смертоубийство! Сражение! Армагеддон!
В стенку прямо над ними врезалась полупустая винная бутылка. Разбившись, она оставила болезненно-красную кляксу на свежей побелке и обдала хозяев осколками. Рузя испуганно вскрикнула и на четвереньках поползла к задней двери, не замечая, что подметает юбкой острое мутное стекло.
В этой чёртовой глуши только солдаты русского пограничного гарнизона могли призвать разбуянившихся гостей к порядку. Зря он пустил вчера ушастых на постой. Говорили же ему сродственники из Польши: где альвы, там беда. Не послушал. Надо было их в Ригу спровадить, пусть бы там попробовали драки устраивать.
Немного расхрабрившись, хозяин выглянул из-за стойки. И пришёл в тихий ужас.
По залу летали скамейки, бутылки, тарелки со снедью, связки луковиц, сорванные со стен, какие-то корзины, и даже чей-то ботфорт. Противоборствующие стороны активно мутузили друг друга, обмениваясь не только вещественными аргументами, но и сопровождая оные словесно. Стоял оглушительный треск, звон и мат, разбавленные звонким смехом альвов. Ушастых было всего семеро, включая соплячку, забившуюся в уголок, но дрались они ловко, притом не пуская в ход оружие. Недаром при численном превосходстве людей преимущества не было ни у кого. Даже малявка ушастая, и та швырялась тяжёлыми глиняными кружками, радостно визжа при каждом точном попадании.
- О, матка бозка, они же всю посуду перебьют!.. – простонал Кшиштоф, без сил сползая обратно под стойку.
Мысль об убытках терзала его сердце и душу, вложенную в каждый камешек, в каждую досочку, в каждую, пропади она пропадом, тарелку. А какие вкуснейшие блюда сейчас беспощадно втаптывались в посыпанный соломой пол! Сам пан полковник не брезговал отведать Рузиной стряпни, а эти... Что швабы  чёртовы, что ушастые нелюди – и те, и другие враги бога и веры.
Где же солдаты, чтоб им пусто было?!!
Не успел он подумать об этом, как на крыльце загрохотали тяжёлые солдатские сапоги. Громко стукнула раскрытая жестоким пинком дверь, и к переливчатым, издевательски весёлым восклицаниям альвов и густым немецким ругательствам прибавился громкий, многоголосый русский мат.
- А ну тихо, мать вашу так и эдак! Арестую, к едрене матрене!
- Езус-Мария, - едва слышно проскулил, в двадцатый раз крестясь, Кшиштоф. – Слава богу, пришли, схизматики чёртовы...
В трапезной как-то сразу стало скучно.

Метель, кружившая всю ночь, намела изрядно снега. В самый раз начинать санный путь, вроде бы. Ан нет, тут сегодня снег да морозец, а завтра дождь и болото непролазное, и так чуть не до Крещения Господня, когда белое снежное покрывало наконец-то ложилось на землю до конца промозглой весны. Сегодня был как раз такой обманчивый морозный денёк, когда довольно приятно смотреть из окошка на проезжающие экипажи и телеги, но так не хочется покидать протопленные комнаты и, завернувшись в плащ, тащиться в австерию Кшиштофа. Чёрт его принёс, не мог в Курляндии промышлять, или в родной Польше... Ладно, бог с ним. В конце концов, ежели его зовут, то, несомненно, признают властью в этой промозглой дыре.
Эхе-хе, служба государева...
Полунищему дворянину-однодворцу, чья военная карьера началась с неудачи под Нарвой, стоило немалых усилий дослужиться до полковничьего чина. Да и то повышение сие скорее на опалу похоже. Иные из его сослуживцев по большим гарнизонам сели, хоть и в чинах невеликих, а его засунули в пограничье. В новые земли, купленные государем императором у шведов за немыслимую сумму – два миллиона золотых рублей. Сиди тут, дрожи от промозглой холодины, господин полковник. Разнимай драчунов трактирных, будто солдаты сами не способны это сделать. Кто ж там подрался-то? Или немца знатного пришибли? Нешто чернильной душонки, из Риги присланной, мало, и разобраться более некому?
Но меньше всего господин полковник ожидал увидеть, кто именно там подрался.
Манифест государев-то и им, сидевшим в дальней дыре, читали. Однако же альвов самих ни он, ни его подчинённые ни разу не видели. Видоки описывали их всяко, кому из оных верить – непонятно. Но, увидав тех самых драчунов, опознал их доподлинно.
Альвы.
Стоят, тихие такие, глазки долу, вид имеют самый что ни на есть невинный. Аки детишки, мамкино варенье слопавшие. У двоих молодцов рожи поцарапаны, ещё у одного платьишко винищем залито. Но это, похоже, весь их ущерб. Зато саксонский дворянин, что, по словам лейтенанта, стал зачинщиком непотребства, пострадал куда больше. Половина рожи распухла, камзол попорчен, да шпага сломана. И дурачьё местное, кого он сумел подбить на драку с альвами, охает да синяки считает.
- Моё почтение, пан полковник, - Кшиштоф угодливо раскланялся. Его рябая жена испуганно приседала, изображая реверансы. – Извольте присесть, пан полковник, вот тут скамейка чистая.
- Славно у тебя погуляли, - хмуро бросил ему «пан полковник», присев на указанную скамейку. Нечего ноги трудить во время дознания. – Рассказывай, что видел.
Слушая суетливый рассказ кабатчика – можно было подумать, будто его заведение штурмовали две армии, а не чесали кулаки досужие драчуны – полковник постепенно мрачнел. Как ни был сбивчив поляк, но дело получалось ясное: проезжий саксонец, узрев мирно завтракающих альвов, не сдержался и начал хвататься за шпагу. Добро бы сам голову под удар подставлял – по рассказу поляка выходило, что оный саксонец призывал добрых людей, завтракавших там же, к избиению добрых альвов, коих именовал нечистью и обвинял в гибели брата.
«Чернильная душонка», скучнейший серый человечек из тутошних, остзейской немчуры, скрипел пёрышком, занося показания на бумагу.
- Стало быть, гости твои, - кивок в сторону остроухих, - по-немецки разумеют?
- Точно так, пан полковник, точно так, - суетясь, отвечал Кшиштоф. – Ясновельможная пани изволили говорить по-немецки.
Пани? Так вон тот альв, что впереди всех стоит – баба, да ещё ясновельможная? У кабатчика-то глаз намётанный, ему последнее дело не угодить знатному постояльцу, в каком бы виде тот ни путешествовал. Нехорошо. Родовитое бабьё – это всегда не к добру. Шума много, а толку мало, одна головная боль. Что ж, раз уж взялся за дело, не годится бросать его в самом начале. А немецкий он знает не хуже природного немца.
- Госпожа, прошу вас, - он указал на альвийку. – Подойдите и назовитесь. Кто таковы, куда и зачем едете.
Женщина была ослепительно красива и ступала так, словно не в придорожном кабаке дело происходило, а во дворце. От неё исходил несильный, но различимый запах – прелая листва, порох, дым, конский пот. Может, и успела, когда устраивались на ночлег, отдать одёжку кабатчиковой жене в стирку, не то несло бы от неё, как от солдата в походе. Одёжка, к слову, потрёпанная. Однако держалась альвийка прямо-таки царицей. Стало понятно, отчего Кшиштоф сразу признал в ней родовитую даму. От иных людей явственно веяло властностью, уверенностью в том, что любой их приказ будет выполнен. Таков был Пётр Алексеевич. А у этой дамы властность была словно весенний родник, текущий под мутной снежной коркой. Вроде не видать, а имеется. И кабы ног не промочить, неосторожно ступивши. Враз накатило странное чувство – будто никак не возможно сидеть в присутствии этой дамы. Надобно встать и поклониться.
«Ну, уж нет! Я тут начальство!»
Мгновенная вспышка гнева улеглась так же быстро, но она помогла справиться с наваждением. Полковник успел заметить, как в зелёных глазах красавицы промелькнуло нечто вроде удивления.
- Раннэиль, княжна Таннарил, - хрустальным голоском проговорила она, чуть склонив голову перед представителем власти. – А это моя свита. Мы идём под руку императора российского.
Свита, значит. Вот эти пять разбойных морд и девчонка с длинной косой – её свита.
- Рассказывайте, княжна, - он хмуро взглянул на альвийку, уже догадываясь, что услышит.
- Мой рассказ будет коротким, господин офицер, - остроухая красотка снова кивнула – оказала, дескать, великую честь. – Мы завтракали, никого не трогали, а этот господин в красном набросился на нас с обвинениями. Я заявила, что не знаю его и не понимаю, о чём он говорит, предложила успокоиться. Но этот господин стал подстрекать окружающих напасть на нас, ударил почтенного хозяина этого дома и, наконец, взялся за оружие... Мы всего лишь защищались, господин офицер.
- Полковник Новиков, - сообразив, что даме неизвестен его чин, он представился. – Может, я не разбираюсь в альвах, княжна, но неплохо разбираюсь в солдатах. Ваши молодцы могли бы утихомирить всех и без разгрома.
- Ах, господин полковник, - альвийка виновато улыбнулась и потупила глазки. – Они могли бы сделать это до того, как мы пустились в путь, полный опасностей. Более месяца мы ночевали в лесу, на голой земле, а ведь сейчас не лето. Мы мёрзли и страдали от голода, стараясь добраться до России незамеченными. Потому неудивительно, что мои воины ослабели.
Голосок-то какой нежный. Прямо ангельский. Но не верится что-то. Рожи у её гвардейцев и впрямь разбойничьи. Видать, и вправду натерпелись они по пути, да только не в слабости дело. Побезобразничать захотелось, коль случай выпал, вот и разнесли поляку заведение. Всё равно, мол, немец виновен, не им платить.
- А ты что скажешь, человек проезжий?
Раз уж речь зашла о немце, пусть и он слово скажет. Хоть и досталось ему, шатается, будто пьяный. Если бы слуга не держал, пришлось бы на лавке сидеть.
- Ты тут раньше меня. Имя этого господина записал? – это уже «чернильной душонке».
- Крейц, господин полковник. Зигмунд Крейц, - негромко подсказал провинциальный секретарь .
- Фон Крейц, с вашего позволения, - процедил саксонец, ощупывая собственную челюсть. Говорить ему было трудненько: крепкие же кулаки у альвов. – С тех самых пор, как эта нечисть остроухая угробила моего брата.
- Это сделала княжна Таннарил? Есть свидетели?
- Нет, то была не она. Но какая разница, господин полковник? Все они одинаковы.
- За шпагу хватался?
- Было дело, господин полковник, - саксонец потупился: отпираться при таком количестве свидетелей было бы глупо.
- Вот ты за разорение и заплатишь.
- Это уж вряд ли, - невесело хмыкнул проезжий.
- Что, денег нет?
- Откуда ж им взяться, господин полковник, если эти... – ненавидящий взгляд в сторону альвийки, - не только убили брата моего, но и имение дымом развеяли? Ничего не осталось. Решил податься на службу к императору Петеру, а тут опять ...эти.
- «Эти, эти», - передразнил его полковник, которому вся эта история успела изрядно надоесть. – За буйство штраф уплатишь, коли ума не хватило шпагу свою в ножнах держать. Лошадь, сбруя – что там при тебе есть? Оставишь здесь.
- А как же... как же я, пешком в Петербург пойду, что ли, господин полковник? – возопил саксонец. То есть, попытался возопить. Разбитая рожа сразу напомнила о себе. – Что же мне делать?
- Кругом – и марш, - ощерился полковник. – Застава недалеко, Курляндия не за горами, дойдёшь. Буянов и дураков у нас своих вдосталь, немецкие не надобны.
Саксонец, разумеется, кричал о несправедливости, но полковник уже твёрдо решил, что не впустит его в Россию. Натерпелся в своё время от таких, кому офицерский шарф едино за немецкое имя давали. А ко всему привыкший провинциальный секретарь, невзирая на шум, дотошно заносил на листы решение полковника: штраф взыскать, из пределов Российской империи выслать. С местного дурачья тоже денежку стряхнул, чтоб неповадно было за заезжими дураками глупости повторять и в драки ввязываться. А вот альвы... Ну, не понравились они ему. Немцы-то, вот они, как на ладони, а эти себе на уме. Вроде бы тихие, смирные, говорят ласково, даже винятся, а всё равно чувствуешь – не о том они думают.
Полковнику страсть как хотелось и с них штраф стянуть, за учинённое безобразие. Да вот беда, зацепиться не за что. Кругом чисты выходят, да ещё по манифесту государеву явились, да ещё княжна. А ну как пожалуется? Бабьё родовитое, оно всё одинаково, хоть с круглыми ушами, хоть с острыми.
Саксонец, ругаясь, уплёлся в сторону заставы, поддерживаемый слугой и без особого вежества провожаемый двумя солдатами. Прочих полковник разогнал по комнатам, повелев дожидаться его окончательного решения. Плохо здесь без судейского чина. Сколько писано про то за два года, сколько бумаги изведено, а не шлют  пока. Секретарь – не та шишка, чтобы дела разбирать. Всё самому приходится делать.
- Иван Карлович. – негромко сказал он «чернильной душонке», пока жена кабатчика и прислуга собирали глиняные и стеклянные черепки с пола. – Всё записал?
- Всё, Григорий Самойлович, - остзеец говорил по-русски довольно чисто. – Дело вроде бы обычное, однако же – альвы... Вы уж простите, но я взял на себя смелость побеспокоить вас.
- И правильно сделал. Ты вот что, Иван Карлович... Как управишься, напиши губернатору в Ригу. Сам знаешь, что и как писать. А я уж полковому писарю работёнку задам, пускай приказы по всем гарнизам составит. Эти альвы, видать, первыми до нас добрались. Но будут ещё. Ребята они беспокойные, так что пускай там наши ухо востро держат.
Понимая, что сказанное про «ухо востро» звучит двусмысленно, полковник криво усмехнулся. Альвы и впрямь ребята беспокойные, и, если их к порядку не призвать, много бед натворят. Но коли смогут прижиться... В солдатах он и впрямь неплохо разбирался. Если поверить этой княжне про холод и голод в пути, то даже заморённые альвы в рукопашной дорогого стоят. Правда, он ей не очень-то верил. Но заполучить в полк хотя бы роту таких остроухих солдатиков было бы неплохо.
Пусть они посидят здесь в ожидании решения своей участи. Секретарь своё дело знает. Его письмо губернатору будет составлено таким образом, что вскоре следует ждать оттуда государевых людей.

Часть третьей главы

3.

- ...А ещё от верных людей стало ведомо, что немцы наших альвов именовали ельфами, и говорят про них худое. Дескать, и ранее склонны были к злым шуткам с нашим братом, а теперь вовсе взбесились.
- Ранее? – удивился Данилыч. Неподдельно удивился, надо сказать. – Это когда ж они успели?
- Давненько, Ляксандра Данилыч. Про те времена токмо сказания немецкие говорят.
- Мало ли чего бабки старые языками наскребут, да ещё немецкие. Ты о деле говори. Чем наши-то альвы живут, как на людей глядят.
- Сидят они тихо, князь. Повелели своим холопам жить по-нашему – одежонку, там, обычаи перенимать, ремёсла, каким сами не обучены. Да только там, почитай, одно бабьё с детишками. Мужиков мало. Потому и ремёсла перенимают бабьи. Князю Михайле Петровичу, как стало мне ведомо, давеча прислали из имения кружева да вышивки, что его бабы наплели да нашили.
- Много ли прислали?
- Два сундука дорожных.
- Так, значит...
Два сундука – значит, не только жене да сестрице, это и в подарок. А кому князь альвийский подношения делать станет? Не царевнам ли? Похоже, остроухий быстро приноровился к обычаям царского двора.
Хорошо это для Данилыча лично, или плохо?
Там видно будет. Лишь бы Пётр Алексеич не стал жаловать альва вперёд своих старых друзей.
- ...А на людей они, князь, глядят всяко. Холопы, те разницы особо не делают. Что они подневольные, что мужичьё окрест. Мастеровые... Наши-то по-ихнему работать ещё не умеют, вот и глядят на них альвы, как на учеников нерадивых. А князья... Что наши, что немцы, что, прости, Господи, остроухие – носы задирают одинаково. Только и разницы меж нами и альвами, что у нас толковый мужик вольную выслужить может, и до чинов дорасти, а у котов-то коли родился холопом, холопом и помрёшь, будь ты хоть какой рукастый да головастый.
- Это они, конечно, на нас глядя, и переменить могут. Кабы только наши, глядя на них, не стали требовать пожизненной крепости для рабов своих, - хмыкнул Данилыч. – Чем тогда толкового мужика на службу заманишь, ежели надежды никакой не станет?.. Ну, да ладно. На всё воля божья. Что ещё?
- Всё, князь.
- Ступай. Как что новое узнаешь, доложить мне немедля.
Верный человек, этот Фёдор. Тем более верный, что сам из мужиков, как и князь Меншиков. Не низкопоклонствует, но службу свою справляет как надлежит. Этот уже который месяц собирает всевозможные сведения об альвах: о нравах и обычаях, о том, как ведут себя, насколько рачительно хозяйствуют в имениях, что любят, чего не любят, и тому подобное. Вкупе с теми сведениями, что удавалось добыть самому, здесь, в Петербурге и Петергофе, складывалась вполне определённая картина.
Альвы сидят тише воды, ниже травы, но лишь оттого, что малочисленны. Будь их поболее, было бы от чего болеть голове. Они опасны даже сейчас – для любого, кому вздумается играть против них. А в том, что означенные игроки найдутся непременно, Александр Данилыч был уверен абсолютно. Не смогут альвы долго отсиживаться за спиной государевой. А коли так, то не токмо друзей, но и врагов наживут вмиг.
Соболезнование князю Михайле Петровичу он выразил ещё по приезде в Петергоф. Сегодня истекал девятый день, семейство Таннарил собиралось помянуть отошедшего в лучший мир батюшку, как полагается – молебном и, после оного, скромным застольем в семейном кругу. Из гостей званы были только государь да он сам, князь Меншиков. И одеться следовало соответствующе, не на свадьбу пригласили. Камзол потемнее, кружев да цацек поменее, да рожу печальную непременно состроить. Хотя, не забыть ещё и приглядеться к сестрице княжеской, что недавно из Европы прибыла. Видел её разок мельком. Хороша, стерва. Тоща, как все альвийские бабы, а всё равно хороша.
Перемолвиться бы с ней наедине, в укромном уголке...
Положив себе зарок непременно приударить за княжной – пустые интрижки с жёнами и дочками чиновников, да развлечения с дворовыми девками, надо признаться, изрядно прискучили – он, тем не менее, точно так же положил себе быть осторожным. Альвы есть альвы. Ну их к богу в рай, ещё учудят что-нибудь эдакое, если что не по ихнему станется. Да и к бабам своим не очень-то посторонних допускают. Надо бы присмотреться для начала, обхождение куртуазное выказать. А там, глядишь, что-то и получится.
В конце концов, он ей ровня, или нет? Светлейший князь, не хрен собачий.
Ладно, бабы опосля дела. А дело у него к князю Таннарилу имеется, и немаловажное. Ведь только утром получил известие, что вернулся в Петербург немец Бурхард Христофор Миних, что приставлен государем к строительству Ладожского канала. Толковый немец, почитай, мёртвое дело оживил. Да только один он такой, а работы невпроворот. Михайла Петрович как-то говорил, будто один из князей, что с ним на Русь явился, горазд каналы строить. Свести бы этого альва с Минихом, да объяснить остроухому для начала, что немец немцу рознь. Глядишь, и толк для государства выйдет, и некая прибыль тому, кто эту встречу устроит.
От альвов, как и от немцев, и польза великая проистечь может, и вред. Тут что главное? Тут главное – с умом к делу подойти, а не рубить с плеча.
Кликнув денщика, светлейший князь Меншиков принялся облачаться в чёрный голландский камзол. Аккурат к случаю. Печальную рожу, кстати, тоже не мешает скорчить, вон и зеркало висит.
А покойника он всё же помянёт искренне. Большой души был... альв.

Погибших полагалось провожать вином.
Глоток – и вылить почти полный кубок драгоценного напитка на свеженасыпанный курган или в прогоревший костёр, смотря какой способ упокоения изберут Предстоящие.
У людей бытовало представление, будто бог создал их из «праха земного». И ничего удивительного, что умерший должен был вернуться в ту стихию, из которой был изъят. То есть в землю. Покойного альвийского князя похоронили с соблюдением христианских традиций – провели молебен и помянули чарочкой. Коль уж приняли веру людей, приходится принимать и обычаи, с этой верой связанные. Это же касалось и девятого дня, когда, по преданию, душа умершего покидает дом и своих близких. Существовал ещё один памятный день, сороковой. Тогда семья окончательно сменяла траурные одежды на обычные.
Посмертие души для народа альвов всегда было загадкой. Никто из ушедших не возвратился, чтобы описать свои странствия по ту сторону. Люди, кстати, тоже оттуда не возвращаются, но отчего-то во всех их вероучениях – а альвы с удивлением обнаружили, что вероучений у людей много – имеются представления о потусторонних мирах. Относиться к этому как к обычным фантазиям не позволял альвийский мистический рационализм. Если боги их родного мира являли себя лично, то бог людей предпочитал общаться со своими детьми посредством пророков и святых. Следовательно, таковых среди людей должно было быть больше, чем среди альвов. Нужно было всего лишь отличить подлинных пророков от ложных, и тут уже всё зависело от того, к чему оные пророки призывают. Здесь тоже мог бы пригодиться рационализм альвов, но пока им ещё не встретился ни один пророк или святой.
Выпив за помин души по бокалу красного виноградного вина, присутствующие молча сидели, избегая встречаться взглядами друг с другом. Хотя обычай предписывал произносить короткие хвалебные речи в адрес покойного, все молчали. Семейство Таннарил – потому что никак не могли подобрать нужные слова и не разрыдаться, а двое гостей, государь и его приближённый – мало знали старика князя. Молчание затянулось. Тишина сделалась тягостной, и это ощутили все.
- Что ж мы молчим? – проговорил государь. – Неужто доброго слова для князя покойного ни у кого не найдётся? Алексашка, налей-ка всем понемножку.
Пока царедворец исполнял повеление, государь обвёл альвов хмурым взглядом.
Это был взгляд человека, понимающего, что, быть может, скоро завершится его жизнь, но не смирившегося с этим фактом. Так, по крайней мере, показалось княжне, смотревшей на застолье сквозь тонкую траурную вуаль. Она не понимала по-русски, обучение ещё не началось. Слова государя тихонечко перевёл брат. Но она очень хорошо умела читать по лицам. В этом ей переводчики были не нужны.
Раннэиль при дворе отца ведала «миром и покоем Дома». То есть контрразведкой, противодействуя проискам конкурирующих Домов. Тех, кто знал об этом, можно было сосчитать по пальцам одной руки: номинально главой «ведомства мира и покоя» числился благородный Эарфинор, погибший здесь в первые же дни. На такой должности самообладание – как бы не самое важное качество. Будь ты хоть трижды гениален в этом деликатном деле, но если не умеешь владеть лицом и держать себя под полнейшим контролем, ищи другое занятие. Княжна Таннарил могла похвастать железным самообладанием, стальной выдержкой и мифриловыми нервами, и, должно быть, только это помогло ей в тот миг, когда она рискнула встретиться взглядом с государем. С его мрачным, тяжёлым взглядом.
На мгновение ей показалось, будто нет никакой вуали, и он видит её лицо. Видит, и не сводит глаз. Конечно, это не так. Он видит лишь складки тончайшей ткани, скрывающей её лицо. Но почему не отводит взгляд? И почему она сама так распереживалась? Ведь государь – всего лишь человек.
Всего лишь человек, да. Но княжна Таннарил, словом и делом утверждавшая ненависть к людям, почему-то сама не в силах отвести взгляд от лица этого немолодого и очень больного человека.
«Боги, помогите мне преодолеть это...»
Родные боги молчали. Они не были властны над этим миром, а богу людей она ещё никаких клятв не давала. Вряд ли он услышит её молитву.
Ты всего лишь женщина. С железным самообладанием, стальной выдержкой и мифриловыми нервами, но даже ты подвержена нашей древней слабости. Айаниэ. Проклятие, с которым невозможно бороться.
В немецком языке, который освоила княжна, не существовало такого понятия. Айаниэ – это одна жизнь на двоих, это беззаветная преданность друг другу. Оно могло означать как всепоглощающую любовь, так и преданнейшую дружбу. Или – в совсем уж редких случаях – верное, до последнего вздоха, служение своему государю. Айаниэ – странный дар богов, их непреклонная воля, почти кара. Оно редко кого настигало, и бороться с ним было бессмысленно.
Неужели она теперь до смертного часа привязана ...к человеку?
К человеку!!!
Раннэиль поняла, что её ненависть обречена на поражение.
Айаниэ – проклятие и слабость. Но она, княжна Таннарил, ведавшая миром и покоем своего Дома, давно научилась обращать собственную слабость в силу.
Если айаниэ невозможно победить, его нужно использовать. Это было первой здравой мыслью, посетившей голову княжны после пережитого шока. А второй её мыслью было совсем другое...
«Интересно, он тоже это испытал?»
Айаниэ никогда не приходит к одному. Только к двоим.
К двум друзьям.
К государю и его слуге.
К мужчине и женщине, наконец.
Но никогда оно не приходило к альву и человеку.
Здесь и правда другой мир. Совсем другой.

Самое интересное, что, наверное, никто этого не заметил. Ни матушка, поглощённая скорбью и мыслями о предстоящих заботах, ни жена, молча досадовавшая на приезд Раннэиль – не вернись сестра, первой дамой Дома стала бы молодая княгиня – ни сыновья, искренне и тяжело переживавшие уход деда.
С любимой сестрой творилось что-то настолько не то, что брат не мог не встревожиться. Всегда выдержанная, невозмутимая, собранная, готовая решительно действовать в любой момент... Сейчас от неё исходила волна растерянности. Словно Раннэиль столкнулась с чем-то, о чём понятия не имеет. Или чего никак не ждала от себя самой. И в том, и в другом случае ничего хорошего не предвиделось. Князь Аэгронэль из Дома Таннарил, в крещении Михаил Петрович, унаследовал от отца не только верховную власть над уцелевшими Домами альвов. В качестве довеска к княжеским регалиям полагалась изрядная головная боль в виде неизбежного собрания глав Домов. Власть Высшего из Высших абсолютна и неоспорима, но для начала прочие альвийские князья должны были подтвердить свою готовность подчиняться. Или не подтвердить. Если учесть, что в последний раз собрание глав Домов, поднимавших эту тему, проводилось ещё на заре истории альвов, то сейчас, надо думать, будет интересно.
Ведь с чего началась та несчастная война? С того, что наследник погибшего в нелепой стычке с гоблинами князя Глеанира отказался подтвердить признание верховной власти главы Дома Таннарил. Вспомнил, гадёныш, что в начале времён Дом Глеанир также претендовал на верховенство.
И сейчас, когда помощь сестры, умевшей распутывать нити сложнейших интриг, поддерживать союзников, держать противников на поводке компрометирующих фактов, а также воздействовать должным образом на колеблющихся, просто необходима, она изволит находиться в полнейшей растерянности.
Что происходит? Кто объяснит?
Резонно полагая, что никто, кроме сестры, не даст ему настоящего ответа, князь решил нарушить правила хорошего тона и вызвать Раннэиль на откровенность, несмотря на траур. Впрочем, сегодня последний день глубокого траура, согласно традициям русского народа? Хорошо. Завтра же, с самого утра, не откладывая. Наводящие вопросы и иносказания с Нэ не пройдут. Она привыкла к общению, свойственному воинам. Хочешь что-то узнать? Задавай прямой вопрос, а не вертись вокруг да около.
И ещё... Князь затруднялся дать чёткое определение тому, что одолевало его помимо душевного смятения сестры. Просто ему не очень-то нравилось, как вели себя за поминальной трапезой государь и князь Меншиков. Ничего конкретного на вид он им поставить не мог, но из мелких чёрточек, крохотных штришков, взглядов и жестов складывалась немного настораживающая картина. Каждый из этих двух людей, облечённых огромной властью, вёл себя немного не так, как обычно, и князь терялся в догадках. Он не настолько хорошо узнал людей, чтобы выдвигать какие-то версии, но если бы речь шла, допустим, об альвах, то можно было бы сказать... Да, со всей уверенностью можно было бы сказать, что эти двое, каждый в отдельности, строят некие планы, частью которых являются члены Дома Таннарил.
«А почему, кстати, не предположить, что в этом отношении государь Пётр Алексеевич и его двуличный придворный ничем от нас не отличаются?»
Мысль, невозможная для Высшего ещё какой-то год назад, не вызвала внутреннего отторжения. Значит, он уже принял душою то, что поведал отец.
Люди в таких случаях сердятся, поминают мелкого злого духа, именуемого «чёрт», после чего осеняют себя знамением креста и просят прощения у бога за то, что осквернили уста упоминанием нечисти.
Со дня смерти отца прошло не так много времени, а молодой князь уже убедился в его правоте. Истина, открытая почтенным родителем на смертном одре, больше не жгла душу. Казнящая боль притупилась, притихла, и сейчас скорее подсказывала решения, чем мешала их принятию. Правда, не переставая быть от этого болью.

Какой-то частью рассудка княжна Раннэиль понимала, что откровенный разговор с братом неизбежен, причём в самое ближайшее время. Он не мог не почувствовать... Словом, ей бы сейчас следовало хорошенько поразмыслить над тем, что ему говорить. Но впервые в жизни это было не так уж и важно.
Тягостное застолье завершилось. Семейство Таннарил разбрелось по своим комнатам, государь и князь Меншиков отправились к себе, а слуги остались прибирать со стола. Одной княжне было душно и неуютно в комнате, ещё совсем недавно бывшей для неё маленькой лодочкой в большом, ненавистном мире людей. Она не могла обратиться даже к юной Ларвиль, чтобы та пришла скрасить её тоску беседой – добровольное скорбное уединение сородича не решится нарушить ни один альв.
Стены душили её, буквально выдавливая в коридор и дальше – за стены, противостоявшие царившей в ночи метели.
«Я сошла с ума».
Вряд ли это было так. Но если считать айаниэ безумием, то она действительно безумна.
А значит, безумен и он. Тот, кто разделил с ней это проклятие альвийских богов.
Но ведь брат говорил, что здесь боги альвов бессильны. Может ли быть, что бог людей тоже посылает своим детям это испытание? Может ли быть, что боги всех миров – это нечто вроде альвийского княжеского Дома?
От этих мыслей можно было сойти с ума по-настоящему.
Княжна прекрасно понимала, что от стояния у окна и любования метелью, едва подсвеченной масляными фонарями у крыльца, немного толку. Что куда больше смысла будет в раздумьях по поводу предстоящих бесед с главами Домов, сохранивших верность Дому Таннарил и самоё жизнь. Но впервые за три с лишним тысячи лет она понимала, что ничего не может с собой поделать.
Альв, ведавший миром и покоем своего Дома ни при каких условиях не должен терять над собой контроль, иначе он становится опасен для тех, кого обязан защищать.
Пожалуй, именно это стоит обсудить завтра с братом.
У альвов тонкий слух, куда тоньше человеческого. Потому княжна услышала шаги задолго до того, как человек подошёл к лестнице, ведущей на второй этаж. Спустя недолгое время она могла с уверенностью сказать, что узнала этого человека, ещё не видя лица – по походке и дыханию. А когда визитёр изволил появиться в полутёмном коридоре, убедилась, что не ошиблась.
Этот государев приближённый, князь с невозможным, языколомным именем, которое вылетело из памяти княжны, едва брат его произнёс. Что он тут забыл? Ведь явно же шёл сюда, зная, что встретит её. Лицо слишком грубое, как у большинства людей, глаза холодные, но улыбка источает обаяние. Он что-то сказал по-русски, и княжна почувствовала себя неуютно. Скорбь скорбью, а выучить хотя бы несколько слов могла бы.
- Я сожалею, сударь, но могу говорить с вами только по-немецки, - самым учтивым тоном проговорила она.
Увы, вельможа немецкому обучен не был. Впрочем, как и вежливому обхождению. Не стоило брать её за руку без спроса. Альвийских женщин вообще не стоит хватать, даже за руки, а уж княжну Таннарил, ведавшую миром и покоем Дома – тем более.
Что у них тут за нравы... Придётся поучить кое-кого хорошим манерам. Но – не калечить. Если государь ценит своего приближённого, не стоит усложнять обстановку. Она и без того непростая.

Отрезвлённый болью в жестоко вывернутой за спину руке, царедворец что-то говорил. Весьма эмоционально. То ли просил прощения, то ли ругался – не понять. Но, выпущенный княжной, усугублять свою вину не стал. Раннэиль не прочла в его взгляде гнева или злобы. Напротив: там промелькнуло нечто, странным образом похожее на уважение.
Вельможа растёр пострадавшую руку и ...учтивейшим образом поклонился, не издав ни звука. Что его вразумило на самом деле? Ой, вряд ли это был вывихнутый сустав. Скорее, дело в его безошибочном чутье на тех, кто выше, ведь он – придворный, а придворному без этого чутья не выжить. А может, его остановило что-то ещё? К примеру, он тоже услышал тяжёлые медленные шаги, сопровождаемые стуком массивной палки по полу?
Государь. Самолично.
Интересно, зачем?
Глупый вопрос. Если он связан с ней проклятием теперь уже неведомо каких богов, то он тоже не смог усидеть в своих апартаментах. Наверняка не удержали даже неизбежные государственные дела. Айаниэ всегда будет сводить их вместе, что бы ни случилось. Княжне оставалось лишь молить всех богов, и родных, и здешних, чтобы оно связало их как государя и подданную. Точнее, верноподданную.
А что? Не самая худшая доля для княжны Раннэиль – стать такой же цепной собакой при государе из Дома Романовых, какой была при родном отце. Здешний мир не шутит с альвами. Из зеркала на неё смотрит не вечно юная красавица, а женщина лет тридцати, ещё полная сил, ещё привлекательная, но уже в полной мере осознающая скоротечность жизни. И, если выпадает такой шанс, нужно вцепиться в него обеими руками.
Но все надежды княжны покрылись глубокими, как пропасти, трещинами, и обрушились в бездну, стоило лишь государю появиться гигантской тенью в дальнем конце коридора.
Его грубые офицерские сапоги глухо и тяжело стучали по полу, выстеленному деревянными планочками . По мере приближения в огоньках свечей, зачем-то выставленных на подоконниках, чётче вырисовывалась его длинная фигура. И лицо.
Какой у него, всё-таки, тяжёлый взгляд. Ещё тяжелее, чем шаг...
Государь что-то сказал своему придворному, и тот зачастил в ответ. Княжна разобрала лишь два знакомых слова: «мин херц». Такое вольное обращение к императору мог себе позволить только его старый испытанный друг, и то лишь с высочайшего дозволения. Но и извиняющиеся нотки в его голосе ей тоже не послышались. Оправдывается. Чует свою вину, негодяй. Государь же, не сводя глаз с княжны, всё ещё скрывавшей лицо под траурной вуалью, слово в слово повторил царедворцу свой короткий приказ.
Мгновение спустя в коридоре остались двое: он сам и Раннэиль, запоздало склонившаяся перед ним.
- Простите его, принцесса, - государь неожиданно заговорил по-немецки. – У него слишком мало опыта в общении с дамами царской крови.
- Мой государь, - княжна ответила не сразу – пыталась вернуть контроль над некстати отвисшей челюстью. – Смиренно прошу вас простить его.
- Да я на него давно не обижаюсь, - император изобразил кривую ухмылку, подняв один угол рта. – Сладу с ним нет. Но он мне нужен, и потому уже я вас прошу – не убейте его ненароком.
«Он видел! - мысленно ахнула княжна. – Воображаю, что при этом подумал...»
- Клянусь, до убийства не дойдёт, мой государь, - она постаралась скрыть смущение под напускной иронией. – Но если этот человек лишится вашего расположения, не сочтите за дерзость мою нижайшую просьбу дать об этом знать.
Он рассмеялся. Боги, какой это был смех! Словно горный обвал, перекрывающий долину реки.
Раннэиль с ужасом поняла, что ей нравится слушать его смех. Нравится смотреть на его грубоватое, болезненное лицо. Нравится заглядывать в глаза.
«Боги, боги мои... Чем я перед вами провинилась? Чем я провинилась перед богом людей?»
- Я запомню вашу просьбу, принцесса, - сказал государь, отсмеявшись. – А пока не сочтите дерзкой и мою просьбу. Не соизволите ли вы поднять вуаль?
Это была, скорее, не просьба, а приказ. И он застал княжну врасплох. Вот что значит плохое знание человеческой души. Тем не менее, Раннэиль подчинилась. Не торопясь подняла полупрозрачную чёрную ткань, открывая лицо... Почему он так сказал? Почему именно сейчас? Завтра всё равно она показалась бы в обществе без вуали.
Альвийка была потрясена. Она решительно не понимала, что происходит.
А государь молчал. Глядя ей в лицо, смотрел, с каждым мгновением делаясь всё серьёзнее. Но тяжесть его взгляда постепенно смягчалась отблеском непонятной надежды.
- Благодарю вас, принцесса, - сказал он, явно что-то решив для себя. – Прошу вас не избегать появления при дворе.
- Я не говорю по-русски, мой государь, - княжна потупила взгляд – пусть думает, что от сознания вины. – Мне затруднительно будет общаться с вашими подданными.
- Так учитесь, - усмешку государя можно было бы расценить почти как дружескую. – Братец ваш весьма в том преуспел, чего и вам желаю. А пока... Пока извольте вернуться в свою комнату, принцесса. Холодно здесь.
- Мне доводилось спать на голой земле, завернувшись в плащ, мой государь, - вздохнула княжна, пряча в глазах весёлую насмешку. – По сравнению с немецкими лесами здесь вполне мило и уютно.
- Экая вы... колючая, - её слова явно развеселили государя, вместо того, чтобы прогневать. А затем он добавил, сменив тон на серьёзный. – Ступайте к себе. Завтра жду вас вместе с матушкой и братом.
Что ей оставалось делать, как не склониться со всем почтением, и подчиниться?
И только в комнате, заперев дрожащими руками дверь, она осознала кошмар своего положения. Раннэиль, княжна дома Таннарил, кристально ясно поняла, что никуда ей не деться от этого странного, непонятного человека. Что она не только готова умереть за него, как вернейшая слуга за своего господина, но и разделить с ним жизнь, как женщина.
Она ждала, что осознание немыслимого пригвоздит её ледяным клинком ужаса на этом самом месте, но случилось ровно наоборот. Словно мозаика сложилась, тем единственно возможным порядком, который превращает её в целостную картину.
На неё неведомо откуда снизошло основательно подзабытое спокойствие. Мол, раз уж изменить ничего нельзя, какой смысл метаться в попытке перехитрить богов? Нужно, приняв их волю, использовать это обстоятельство со всей возможной выгодой для себя и для народа.
Брат говорил, что супруга государя в опале – попалась на измене. Если это правда, то перед княжной Раннэиль открывается весьма заманчивая перспектива. Альвийская мораль не допускала внебрачных связей, у них не было даже понятия такого - «фаворитка». Но всё однажды случается в первый раз, не так ли? Высшие осудят её. Пусть. Она послужит своему Дому и народу так, как посчитает нужным. Разве отец не учил её, что личное, оставаясь личным, всегда должно служить общественному?
Другой мир – другие правила игры.
Заснула княжна почти сразу, едва голова коснулась подушки. И проснулась поутру с предчувствием радостных перемен.

Что заставило старого прожжённого царедворца покинуть столицу и ехать в Петергоф, ни свет ни заря, в снежную круговерть? Должно быть, давно проверенное, доселе ни разу не обманывавшее предчувствие перемен.
Перемен он не любил. Перемены – это всегда риск. Можно как подняться на новую высоту, так и пасть на самое дно. Пусть бы всё и всегда шло по-прежнему, можно было бы жить припеваючи, не особо себя утруждая. Государственный механизм, скрипя и шатаясь, всё-таки крутился, как ему и положено, оставалось лишь изредка прикладывать невеликие усилия то с одной, то с другой стороны, дабы кручение его не прекращалось. Чем ещё заниматься канцлеру империи Российской? Но нет. Пётр Алексеевич изволил спешно отбыть в Петергоф, только нарочных шлёт без конца.
Ох, не нравилось это его сиятельству, графу Головкину . Очень не нравилось. Государь недужен. Как бы не стряслось чего с ним, а то ведь придётся к новому императору приноравливаться, и бог весть, приноровится ли. Ведь завещания царского доселе не написано. Внук государев, Пётр Алексеевич, знаете ли, отрок в летах малых. Им кто угодно вертеть сможет. Успеет ли старый канцлер так же войти в милость к этому ребёнку, как, доносили ему, в милости цесаревича оказались князья Иван Долгоруков и Василий Таннарил, который из альвов? Или государь изволит одной из цесаревен трон оставить, скажем, той же Лизе – юной девице?
Бог весть, граф Гаврила Иванович, бог весть. Вот и думай, что делать станешь, коли и впрямь беда у порога.
В покоях государевых его первым делом встретил донельзя серьёзный Макаров , и пожилой канцлер преисполнился самых мрачных мыслей. Но секретарь всего лишь сообщил, что его императорское величество изволит давать аудиенцию.
- Кому же государь изволит давать аудиенцию, если не секрет? – надменно поинтересовался канцлер.
- Не секрет, - тонкие губы кабинет-секретаря едва тронула холодная усмешка. – Их сиятельству князю Таннарилу с матушкой и сестрой.
Ах, во-о-от оно что. Всё верно, ему уже доносили о том, что матушка князя – изрядная лекарка. Альвы хвалились, будто на родине ей в лекарском искусстве не было равных. Стало быть, государь хоть и недужен, но, во-первых, не настолько, чтобы Феофана звать и собороваться, а во-вторых, наконец решил заняться собственным здоровьем. И слава богу. Резкие перемены в империи сейчас точно ни к чему.
- Доложи обо мне, Алексей Васильич, - важно проговорил граф двух империй . – Письмо имеется важнейшее, государю лично на прочтение.
- Непременно доложу, ваше сиятельство, - улыбка Макарова сделалась ещё холоднее. – Как изволит его императорское величество закончить аудиенцию, тут же доложу.
- Но...
- Не велено беспокоить, - чуть тише и чуть более доверительным тоном проговорил секретарь. – Сам государь, ваше сиятельство, волю изъявил. Не извольте гневаться.
Слова учтивые, а рожа с каждым мгновением всё хитрее и хитрее. Многовато власти забрал этот неприметный человечек. Ну, даст бог, и на него найдётся управа. А покуда надо ждать в приёмной. Всё равно ранее, чем до заката, он в Петербург не вернётся. Дело хоть и неотложное, но не такое уж спешное. В дипломатии вообще спешить нельзя.
И, обмахиваясь обтянутой бархатом папкой – натоплено в царских покоях было словно в бане, и старик моментально взмок в парике – канцлер империи Российской с удобством расположился на услужливо поданном ему стуле. Будет время поразмыслить над содержимым бумаги, в оной папке обретавшейся.

- Сегодня же, государь.
Старая княгиня ни секунды не задумывалась над ответом, когда был поставлен вопрос о начале лечения. Будь её воля, она бы ответила по-иному: «Пять лет назад». Именно тогда, по её мнению, государю следовало бы уделить внимание своему здоровью, чтобы к сегодняшнему дню не испытывать таких ...неудобств.
- По моём возвращении из Петербурга, Марья Даниловна. Не ранее, - хмуро ответил ей государь. – Поутру имел беседу с Блюментростом. Тоже заладил – срочно, сегодня же... Коль уж вы вдвоём твёрдо намерены уложить меня в постель на месяц-другой, негоже бросать дела, никому их не поручив.
- Ваше величество, назначьте управляющего делами государства и его помощников.
- А я, по-вашему, что намерен сделать?
- Государь, обязательно ли вам самолично ехать? – в голосе старухи послышались нотки отчаяния и мольбы. Воистину, этот человек невероятно упрям. – Велите доверенным лицам явиться в Петергоф и объявите им свою волю. Они не посмеют ослушаться и станут править отсюда.
- Архивы они тоже за собой потащат? Секретарей, посыльных? Может, ещё и посольства иноземные перевезти? – Пётр Алексеевич был сегодня отчего-то настроен благодушно, и потому не спешил гневаться, только насмехался. – Марья Даниловна, помилуйте, однако же вы ничего не смыслите в наших способах ведения дел.
Да. Люди всегда были смертны, и потому записывали каждый свой шаг – с тех самых пор, как выдумали письменность. Бессмертные альвы куда больше полагались на отличную память, хотя тоже владели грамотой. Альвийские архивы тоже существовали, но содержали в себе не государственные, судебные и хозяйственные документы, а богатейшее собрание сказаний и легенд.
- Прошу меня простить, государь, - с тихим вздохом старая княгиня склонила голову, покрытую чёрной кружевной накидкой.
- То-то же, - хмыкнул император, хлопнув ладонью по невысокой стопке бумаг на столе. – В том, что касаемо дел врачебных, я стану слушать вас, как сын родной. Слово дал – сдержу. Но в делах государевых мне никто не указ.
Сказал – как припечатал. Княгине был хорошо знаком этот тон. Точно так же её муж, Высший из Высших, отдавал приказания, которые не стоило оспаривать. Оставалось только покоряться. И сейчас лучше не перечить. Княгине ни разу не доводилось видеть приступы яростного государева гнева, но она наслушалась достаточно, чтобы не провоцировать один из них.
- Когда ваше величество намерены отъехать в Петербург, и сколько дней станете там находиться? – устало спросила княгиня, краешком уха слыша, как сын тихонечко переводит сестре разговор.
- Еду немедля, - государю не очень-то нравился этот допрос, но прав у лекаря, порой, побольше, чем у министра. – Вернусь третьего дня к вечеру.
- Хорошо, государь. Но более откладывать нельзя. Мне совершенно не нравится ваше состояние.
Княгине не нравилось не только состояние государя, но и кое-что ещё. Например, то, как вела себя дочь. Любимица отца, Раннэиль не сводила взгляд с его величества, и не было в том взгляде ни тени ненависти к роду человеческому. Зато было кое-что другое, что ни в какие планы княгини не вписывалось.
Похоже, откровенного разговора с дочерью не избежать. Но не сейчас. После. К приезду государя всё должно быть готово.

- А, Гаврила Иваныч! На ловца и зверь бежит!
Когда альвийское семейство покидало царские комнаты, Головкин не удержался от того, чтобы окинуть каждого из них внимательным взглядом. Нельзя сказать, что ему вовсе не довелось ранее их видеть. Довелось, на ассамблеях да приёмах. Холодно-сдержанные, с безупречными манерами, альвы ему в общем-то понравились. Но опытного царедворца не обманешь. «Коты» не слишком хорошо скрывали своё презрение к роду человеческому, почитая себя старшими во всех отношениях. Таково иные немцы на русских поглядывали – не имея, к слову, на то никаких особых оснований. Вот альвы, те иные. Бог их ведает, может, и не врут, когда говорят, что они много старше людей.
Нелюдь, одним словом.
Но эти, князья Таннарилы, вышли от государя с печатью многих забот на ангельских лицах. Да, да, ангельских – даже сморщенная старуха княгиня хранила следы такой красоты, о какой здешние девки и мечтать не смеют. Довольно поглядеть на её дочь, чтобы представить, какой та была в молодости. Что же так озаботило альвов, ежели они о спеси своей позабыли, раскланялись с канцлером империи, как всякие придворные? Или государь дело какое поручил? Пётр Алексеич весьма неразборчив, готов дела государевой важности вручить кому угодно, любому безродному проходимцу, если покажется, будто этот проходимец чего-то стоит. Или нелюдю, даром, что крещённый, да ещё и князь. Ох, доиграется родич, доиграется...
Пётр Алексеевич, доводившийся канцлеру троюродным племянником, у старшего родственника совета-то испрашивал, да не всегда слушался. Чаще поступал по-своему. Дело царское, ничего не попишешь. Оттого Гаврила Иванович гадал, отчего ликом государь просветлел. Неужто альвы чем-то обнадёжили? Но окончательно потеряться в догадках ему не позволил царственный племянник.
- Заходи, Гаврила Иваныч, - тот, кивком препоручив Макарову проводить семейство альвов, пригласил канцлера в кабинет. И, плотно притворив дверь, спросил: - Ну, с чем пожаловал?
- Два письма из Дрездена, ваше императорское величество, - церемонно ответствовал Головкин, раскрывая папку.
- Два? – хмыкнул император, располагаясь за столом, обложенным перьями и исписанными бумагами. – Садись, Гаврила Иваныч, в ногах правды нет... Ну, говори. Одно письмо от Августа Саксонского, ясное дело. Второе от кого?
- От Бестужева, Пётр Алексеевич, - канцлеру нравилась манера государя переходить к делу без долгих преамбул, принятых при европейских дворах. Там, пока о деле речь зайдёт, полдня миновать может. – Предвосхищая ваш вопрос относительно того, отчего его эпистола пришла из Дрездена, позволю себе пояснить. Вашему императорскому величеству известно, насколько непрочен наш союз с Данией. Фредерик Датский признал ваш императорский титул едино из опасения, что мир с королевством Шведским может подвигнуть сию кляузную страну, не сдерживаемую более войною, к захвату Норвегии.
- Я знаю, Гаврила Иваныч. Не отвлекайся, говори прямо, - государь нахмурился, не ожидая ничего хорошего.
- Отписать из Копенгагена Алексей Петрович не мог, вся корреспонденция иноземных послов перлюстрируется. Оттого отослал своего человечка под предлогом опалы домой. А тот, ехавши через Дрезден, там тако же через верного человечка письмо и переслал. Вчера вечером как раз в канцелярию и пришло. О чём писано, пересказывать не стану, государь мой Пётр Алексеевич, вам самому сие прочесть следует. Однако прежде извольте ознакомиться с посланием короля Августа, что прибыло с курьером уже за полночь. Занятная картина получается, ваше императорское величество, - старый канцлер позволил себе кривую усмешку на морщинистом лице. – Соблаговолите прочесть.
- Давай сюда, - государь нетерпеливым жестом отобрал у старика бархатную папку и углубился в чтение.
Картина и впрямь вырисовывалась занятная, Головкин, как сторонник всеобщего аккорда и противник резких политических шагов, был невысокого мнения об умственных способностях короля Августа, но весьма ценил его министров, которые тоже не любили резких шагов в политике. Позволяя своему королю беспрепятственно тратить баснословные – по саксонским меркам – суммы на картины и любовниц, они костьми ложились, не давая его безрассудному величеству нарушать европейское равновесие. Потому, хоть писано было письмо королём лично, рукою его водили державные интересы, подсказанные умными советниками. А письмо от Бестужева проливало свет на некие обстоятельства, вызнанные обер-секретарём Габелем. Вот ведь штука какая: человечек датского короля служил в военной коллегии, а сведения раздобыл, к военному делу никакого касательства не имеющие. Однако замысел Августа – вернее, тех министров, что надоумили сие отписать – становился ясен, словно погожий день.
- Вот оно что, - недовольно хмыкнул Пётр Алексеевич, закончив чтение и захлопнув папку. – Август не прочь забыть о вражде с альвами, но требует от меня отступного, яко от государя, принявшего его врагов в подданство. А сам-то забыл, как с Карлом Шведским втайне от нас аккорды составлял. Забыл, сука! – государь в приступе своего обычного внезапного гнева грохнул кулаком по столу. – Земель и денег саксонцам да полякам? Хрен ему, а не земли с деньгами!
- В том письме речь ведётся не только о пограничных землях, что ранее в подчинении польской короны обретались, но и о торговле, - тактично напомнил Головкин. Когда троюродный племянник пребывал во гневе, негоже было ему указывать. Можно было только осторожненько наводить на нужные мысли. – Согласен с вашим императорским величеством: земли и деньги Августу давать – что кормить свинью померанцами. Пользы не будет ни померанцам, ни свинье. Однако торговля – дело не безвыгодное и для нас. Возобновить бы, государь.
- А в Петербург дорожку купцы забудут, - напомнил император.
- Не все, и не за всяким товаром в Смоленск теперь потащатся, коли морем в Петербург сподручнее. Да и шведа дразнить, государь... Россия – страна великая, и не токмо духом, но и размером. Куда лучше ей иметь несколько городов торговых, нежели один, который шведы по злобе могут и закрыть с моря.
С возрастом гневливость государева вошла в некое русло. Нажив седины в голову и набив немало шишек, Пётр Алексеевич остепенился, и научился наконец обуздывать себя ради интересов государства. Казна-то не бездонная, прожектов у государя множество, а торговля – это налоги, это золотые ручейки, сливающиеся в полноводные реки. Нельзя сказать, чтобы канцлер не черпал из этой реки. Все черпают, и он черпал, меру зная. Но чем полнее поток золота в казну, тем больше зачерпнёшь, не так ли? Потому желваки, ходившие по скулам государя, канцлер Головкин в счёт не брал. Погневается, затем подсчитает выгоду и угомонится.
- Об этом в Коммерц-коллегию бумагу отпишу, пускай произведут расчёты, - так и получилось, государь, обуздав гнев, вынужден был согласиться с доводами старшего родича. – Всё верно, Гаврила Иваныч. Августу надо что-то в зубы сунуть, вкусное, чтобы он, жуя кусок сей, поменьше глупостей говорил.
- Поиздержался Август Саксонский, пишут.
- Кабы мои бабы требовали столько, сколь он на своих тратит, и я бы по миру пошёл. Ладно. Торговле в Смоленске и Киеве быть. Расчёты представишь мне лично через месяц, на Ивашку Бутурлина  не надейся. Вот Августу и отступное будет. О прочем пусть забудет, хрен болотный. Не для того отец мой эти земли под свою руку брал, а я от шведа защищал, чтобы саксонец ими своих метресс одаривал. А там, глядишь, поляки королём Лещинского изберут, а он враг наш лютый... Не быть по сему. А ты уж, Гаврила Иваныч, учтивыми словесами сие закругли да отпиши саксонцу. Да добавь, что про его кунштюки политические я не забыл, и что коли не выпустил бы он альвов добром, ущерба бы они ему нанесли куда больше.
- Будет сделано, ваше императорское величество, - мающийся от душной жары в кабинете Головкин поднялся и отвесил поклон – насколько позволяла его старческая поясница. – Дозволите ли мне отъехать в Петербург для скорейшего исполнения вашего распоряжения?
- Оставь церемонии, Гаврила Иваныч. Чай, не на большом приёме, - хмыкнул император. – Если б ты не приехал из-за дрезденских писем, я бы сего дня послал за тобой. Дело есть, отлагательства не терпящее. Вот, - император своим обычным широким жестом взял со стола одну из бумаг и протянул канцлеру. – Этим, что в списке, я повелел завтра в три часа пополудни собраться в Зимнем дворце . Покуда им неведомо, зачем, велено словом государевым собраться по важному делу. Тебе – скажу. Учреждаю я Верховный Тайный совет , наделённый особыми полномочиями. Тебе быть его главою, яко канцлеру моему. Прочие также голос иметь станут, так что князь-кесарем тебе не быть, не разлакомься, дядюшка.
Сдержаннее надо было быть, укорил сам себя Головкин. Видать, углядел-таки государь острый огонёк в глазах родича. Ну, что ж, коли так, то быть Верховному Тайному совету. Синица в руке всяко лучше журавля в небе.
- Список-то прочти, Гаврила Иваныч, - со смешком добавил государь. – Может, скажешь чего насчёт персон сих.
Гаврила Иванович, ознакомившись со списком, испытал страстное желание кое-что сказать. Благо дам в кабинете не было. Меншиков, Толстой, Бутурлин Иван Иваныч, Репнин, Ягужинский – этих-то Пётр Алексеич от себя далеко отпускать не станет. Столпы, так сказать, отечества. Но Остерман! Этот пройдоха немецкий! Голова умная, кто ж спорит, но ум сей злокознен, и изрядно вреда от него предвидел много повидавший канцлер.
- Государь, Пётр Алексеевич, - как опытный дипломат, Головкин никогда не начинал свою просьбу собственно с просьбы. – Учреждение совета сего суть верный шаг. Ибо, ежели по попущению божьему изволите вы занедужить, доверить дела государевы следует людям верным, благонравным и сведущим. Таково все монархи европейские поступают, и вам пристало. Однако же не все, упомянутые в списке вашем, доверия достойны.
- Так я и знал, - государь рассмеялся уже совсем весело и добродушно. -  Ну, говори, кто тебе не по нраву?
- Остермана-то зачем вписали, ваше императорское величество? – Головкин не выдержал дипломатического тона и сбился на стариковское брюзжание. – Нешто никого иного достойного не нашлось? Ведь у посла цесарского он на пенсионе сидит! В его дудку дудеть и станет, коли совет будет собираться.
- Ты, Гаврила Иваныч, покуда честного в своей коллегии найдёшь, твои правнуки поседеть успеют, - уязвил его император. – Сам-то сколько у Вестфалена брал? Я всё примечаю. Когда надо, молчу, а когда надо – и припомнить могу, как тебе сейчас. Остермана в совете велю утвердить. С его слов и дел будем знать, чего цесарцы хотят.
- Быть по вашему, государь, - последний аргумент оказался решающим. В самом деле решающим, ибо мздоимство за особый грех не почиталось. И коронованные особы брали, не стесняясь, чего уж там.
- Теперь езжай. К завтрашнему дню всё приготовишь, если надо – и самолично бумаги напишешь.
Выпрямившись после поклона, Головкин помимо воли отметил, насколько худо выглядел царственный родственник. Лицо обрюзгло и посерело, плечи опустились, и с палкой не расстаётся, точно дед старый. И ещё – в кабинете в кои-то веки не было накурено, и ни в руке, ни на столе у Петра Алексеевича не наблюдалось трубки. Видно, пока Блюментрост в одиночку его клевал, государь только отмахивался. Но совместного напора лейб-медика и альвийской княгини-лекарки не выдержал, сдался на их милость. Отсюда и Верховный тайный совет, ибо лечение может быть кратким или долгим, но ради целебного покоя государя всяко от дел на время отлучат.
А это открывало перед старым канцлером недурственные перспективы. Глава Верховного Тайного совета – это не только громкое звание, но и большие возможности.
В Петербург Гаврила Иванович выехал немедля, едва подали его карету, поставленную по зимнему пути на санные полозья.

Получив от государя земли и подвластных людей, расселив на тех землях и пришедших с родины холопов-альвов, князья начали обживаться в России.
Элементарная осторожность и горький опыт двухлетней войны с немцами вынудили гордых Высших и не менее гордых Благородных отказаться от множества прежних привычек. Самым простым выходом оказалось повеление подданным альвийской крови перенимать обычаи местных людей. Как-то так само собой получилось, что князья и военачальники постепенно стали вести образ жизни обычных подмосковных помещиков.
Беседы со знающими людьми показали, что имения альвийским князьям достались небольшие, но не бедные. Что неудивительно: Москва, выметавшая с торговых рядов всё, что туда свозили из окрестных деревень, рядом. Плохо было другое: слишком мало времени удалось уделить имениям, да и осень была на подходе. Крестьяне собрали ровно столько, чтобы кое-как прокормиться зимой, засеять поля по весне и заплатить оброк господину. Альвы, тысячи лет жившие дарами лесов и садов, никогда не испытывали нужды в распахивании обширных полей и засевании их зерновыми. Люди же почти боготворили хлеб, выпекаемый из зерна, разводили некоторое количество молочной и мясной живности, и крайне мало занимались выращиванием садов. Так что волей-неволей альвийским князьям пришлось с наступлением зимы переходить на хлебно-мясной рацион, немного разбавленный молоком и овощами. Столь любимые ими яблоки здесь вырастали мелкими и невкусными, а для бережения немногочисленных садов от зимних морозов приходилось прикладывать огромные усилия.
Ничего. Как говаривали в родном мире, дайте гному время, и он сроет гору. Дайте альву время, и он вырастит великолепный сад. Морозы? Не беда. В Германии альвы видели кое-где крытые стеклом оранжереи. Если здесь устроить такие же, да озаботиться их подогревом, можно будет со временем выращивать яблоки привычных размеров, с небольшую тарелку. И не только яблоки.
Вот шубы и тулупы, к сожалению, стали для альвов раздражающей, но насущной необходимостью. Что для князей, что для воинов, что для холопов. Они не любили одежд, стесняющих движение, а тёплые зимние одеяния были тяжелы. Зато езда на санях даже очень понравилась, и путь до новой столицы, занявший десять дней, пришёлся им по душе. Хотя цель поездки была весьма и весьма серьёзной.
Альвийские князья, главы четырёх уцелевших Домов из числа подвластных Дому Таннарил, ехали с супругами и уцелевшим потомством на большой совет, как велел древний обычай. Один из немногих, от которых альвы отказаться не могли и не желали. Их сопровождал целый санный обоз, нагруженный дарами. Эти дары они поднесут молодому князю, если на большом совете он покажет себя достойным унаследовать власть отца. Поднесут уже после того, как признают его право распоряжаться судьбой остатков народа. Впрочем, если князь Аэгронэль... то есть, Михаэль окажется недостаточно твёрд духом, тогда решением большого совета может быть избран другой Высший из Высших. Или не избран. Ибо нет особого смысла в альвийском государе, если нет альвийского государства, и альвы принесли клятву верности государю-человеку.
Были же цари у подвластных русскому государю касимовских татар?
Да. Были. Теперь их нет. Пресёкся род, и в Москве решили, что нет больше смысла сохранять декоративное царство, даже в полной императорской титулатуре.
Видимо, семья Таннарил предупредила государя о предстоящем визите остроухих московских помещиков, поскольку большой обоз, растянувшийся едва ли не на версту и сопровождаемый конными воинами, встречал государев человек – офицер – с отрядом конных солдат. Обменявшись приветствиями с князем Маэдлином, офицер сообщил, что ему велено сопроводить знатных гостей в Петергоф.

Прибытие такого количества народу в Петергоф – это всегда суета, крик и хлопоты. Куда поместить выпряженных из саней лошадей, куда – сами сани, куда нести короба и сундуки с вещами, и так далее. По сравнению с этим вопрос о размещении гостей и их свиты был не так уж и серьёзен, поскольку ещё час назад прискакал гонец с вестью о приближении обоза. Успели приготовить и комнаты, и угощение, и князя Михайлу Петровича предупредить, что сродственники едут. Хоть он и сам тут гость, а челяди пришёлся по душе: не кричит, не дерётся, за старание денежкой наградить может. Но уж коли не угодишь ему... Опять же, ни крика, ни драки, ни доноса, а на виновного глянет – аж мороз по коже. Как есть нелюдь, хоть и душа христианская. Потому старались князю этому услужить, но без дела на глаза не попадаться.
Сегодня гость государев был в добром расположении духа, и медные монетки раздавал щедро, не скупясь. Оттого и прислуга носилась, как настёганная – спешили угодить его остроухому сиятельству. Тот, в свою очередь, не суетился. Семейство не спеша одевалось к приёму гостей, и, когда тех проводили в зал, так же не спеша в полном составе спустилось к ним...

- Их сиятельство князь Михаил Петрович Таннарил с семейством, - важно объявил по-русски слуга-предваряющий и с поклоном устранился, давая дорогу упомянутому князю. С семейством.
Церемониал значительно отличался от альвийского, но кому сейчас было интересно доскональное его соблюдение? Другой мир – другие обычаи. Вон, сам князь Маэдлин, наиболее влиятельный Высший среди союзников Дома Таннарил, изволил надеть не традиционные одежды, а тёмно-зелёный камзол, вышитый альвийскими узорами по рукавам и обшлагу. Точно таким же узором были вытиснены его высокие кожаные сапоги на меху, надетые в дорогу. Местная мода в сочетании с альвийскими вышивками оказалась довольно удачным решением, это князь Таннарил вынужден был признать. Ему такую вольность в одежде простят только в случае признания власти его Дома, а это, как сказала накануне сестра, вовсе не предрешено.
- Я несказанно рад вас видеть, высокородные собратья мои, - тем не менее, гостей следовало принять так, чтобы не нанести им ни малейшей обиды. Краткая приветственная речь входила в обязательный перечень необходимых для этого церемоний, и князь, оставаясь невозмутимым, произнёс её. – Нас собрала здесь общая печаль и скорбь по ушедшему в мир мёртвых отцу моему, стоявшему во главе народа со Дня Сотворения. Отец ушёл, однако дело его должно продолжаться, и я счастлив видеть, что вы по прежнему привержены ему. Вы проделали долгий путь, чтобы добраться сюда, и утомились. Окажите мне честь разделить трапезу со мною и моей семьёй, прежде, чем мы перейдём к обсуждению наших общих дел, нынешних и будущих.
Князья молча переглянулись между собой, и вперёд выступил всё тот же Маэдлин. Мир людей состарил и его, но не так катастрофично, как родителей князя Таннарил, и вряд ли даже самый притязательный из людей дал бы ему больше полувека. К тому же, немолодой альв двигался с изяществом юноши. Сняв треуголку, отороченную узким серебряным галуном – оная, как выяснилось, прятала под собой тонкий золотой обруч с рубином, возложенный на пышную седеющую шевелюру – князь Маэдлин прижал её к грузди и церемонно, как-то почти по-людски, поклонился.
- От имени четырёх Верных Домов выражаю искреннее соболезнование Дому Таннарил в связи с огромной утратой, - ответил он высоким слогом. – Мы принимаем приглашение. Для нас честь разделить трапезу с вами и членами вашего Дома, князь ...Михаэль.
То, что старый друг отца назвал его христианским именем – хороший знак. А вот то, что в ответной краткой речи не упомянул его княжеское достоинство – не очень. Значит, сейчас придётся поработать сестре. Есть время до трапезы, во время оной и, вероятно, будет не менее часа после. Нэ достаточно опытна, чтобы воспользоваться им с наибольшей пользой для своего Дома. Не в первый раз.
Тонкая улыбка сестры показала, что она всё прекрасно понимает. Что ж, многое зависит от того, насколько она сохранила влияние на отцовских соратников.