«Да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает» - начертано на ордене Подвязки, несмотря на его легкомысленное происхождение. Так и нынче – да будет стыдно тому, кто подумал, будто Пётр Алексеевич вместе с княжной Таннарил прямо с празднества помчались в спальню. Увы, придётся разочаровать. Раннэиль только сменила парадное платье на домашнее, альвийское, и после того они оба отправились... правильно: к лежавшим в жестокой простуде царевнам. Лиза, та больше всех жалела, что из-за каких-то соплей и кашля лишилась возможности покрасоваться на балу. Наташа хныкала и шмыгала носом, жалуясь на головную боль. Унылый лазарет, да и только. Но вот с батюшкой им повезло: он обладал редкой способностью заражать своим настроением всех окружающих, не суть важно, какое это настроение. Сегодня у него была радость. Дочери, спустя совсем небольшое время, слушали его рассказ о празднестве и радовались вместе с отцом, решившим хотя бы этот вечер отдать семейству. Перепало нежданной дедовской ласки и нелюбимому внуку, лежавшему в такой же простуде в соседней комнатке. «Ты выздоравливай, Петруша, не огорчай нас...»
Словом, почти что идиллия. Крайне редкая картина в семье Романовых.
А поутру, как обычно, навалились дела. Зима выдыхалась последними морозами, и уже сейчас требовалось решать насущные проблемы флота, не дожидаясь тепла. А у флота были проблемы. Воюя со Швецией – а по сути ещё и с англичанами, стоявшими за спинами шведов – Пётр спешил строить корабли. Как можно больше кораблей. Оттого гнали их из сырого леса, и каждую весну выяснялось, что несколько судов непригодны к выходу в море. Два года мира позволили сделать кое-какие запасы, но по правилам кораблестроения требовалось сушить лес самое меньшее лет пять. Притом не в Петербурге, а где-нибудь в другом, менее сыром и более тёплом месте. Пока такое местечко сыскалось в Казани. Там же и заложили полтора года назад склады с корабельным лесом. Но полтора года – не пять, и даже не три, если уж совсем невмоготу станет. Мало. Строить корабли из такого – всё равно, что прямо с лесосеки брёвнышки возить. Результат будет столь же плачевным. Оттого следовало ужом извернуться, но добыть ещё два-три мирных года для страны. Лучше – все пять, но то уже если повезёт.
Анализируя события последних дней, Раннэиль пришла к выводу, что Пётр Алексеевич, подавив дворянский заговор и нанеся огромный урон европейской дипломатии в лице местных конфидентов оной, тем самым делал Европе некое предложение. Мол, я ваш хвост могу и ущемить, ежели понадобится, так давайте лучше договоримся по-хорошему. Она укрепилась в своём мнении, когда Пётр Алексеевич показал ей собственноручно писаное послание венскому императору Карлу Шестому. Тоном военной реляции российский император излагал австрийскому коллеге обстоятельства, по которым нахождение посла фон Гогенгольца в Петербурге более не желательно, ибо упомянутый более вредит общим интересам обеих империй, чем способствует согласию. Теперь австрияку придётся либо заменить посла на кого-нибудь поумнее, либо дать Гогенгольцу по шапке, приставив к нему заместителя-надсмотрщика, снабжённого определёнными инструкциями. Оба варианта государя вполне устраивали, особенно в свете возросшей активности английских дипломатов в Копенгагене и Потсдаме, и нездоровых шевелений Версаля. Плохо было одно: австрийский канцлер фон Зитцендорф был противником союза с Россией, и пока его позиция оставалась достаточно сильной, чтобы тормозить переговоры. Это Раннэиль уже знала, за довольно небольшой срок усвоив те основы, без которых лучше в европейскую политику не лезть. Изменить расклад сил могли только некие события на востоке, способные сподвигнуть турок на попытку захвата Белграда, и, если княжне не отказала её альвийская проницательность, Пётр Алексеевич этого явно ожидал.
Но то были дела внешние. Что же до внутренних, то есть до следствия над заговорщиками, надобно было привести все документы в порядок за оставшиеся до отъезда два дня. Картина заговора и так была ясна, но из показаний подследственных нужно было составить обвинительное заключение для будущего суда, и чтоб комар носа не подточил. Самая работа для княжны-дознавателя. А тут как раз сообщили, что в крепость из мастерских доставлена дюжина новых пушек на замену списанным в гарнизоны. Не было средства вернее вытащить Петра Алексеевича из бумаг: пушкарское дело он любил самозабвенно, и лично проводил опасные испытания новых орудий. Пушка обязана была выдержать выстрел четверным пороховым зарядом, только после того её принимали на вооружение. Иногда случались и конфузы, пушки разрывало. Но, что странно, при том страдал кто угодно, кроме императора. «Заговорённый», - шептались солдаты, мелко крестясь при виде царя, явившегося принимать новенькие, ещё блестящие орудия. И, пока он играл в любимые игрушки наверху, княжна проследовала в Тайную канцелярию. Именно там сейчас хранились папки с материалами по делу Долгоруких-Голицыных.
Экстракты из показаний было составить нетрудно, благо, имелся богатый опыт. Княжна выписывала нужные формулы, стараясь не обращать внимания на грохот, доносившийся через все стены и перекрытия. Господин Ушаков, уступивший даме свой письменный стол, комнаты не покинул. Перечитывал проработанные ею показания и сверял с приложенными выписками. Судя по его немного удивлённому лицу, пока всё сходилось. Андрей Иванович явно не мог привыкнуть к тому, что знатная дама, принцесса, невеста государева – и вдруг занимается сыскным делом. Но должное её умению всё же отдавал.
Наверху снова громыхнуло.
- Это всё, - с облегчением вздохнула Раннэиль, откладывая в сторону последнюю папку. – Говорили ли подследственные что-либо, помимо записанного здесь?
- Алёшка Долгоруков второй день просит, чтоб государь его выслушал, - ответил Ушаков, бегло просмотрев последний экстракт и одобрительно кивнув. – Покуда его императорское величество здесь, можно было бы передать ему просьбу сию.
- Я слышала девять выстрелов, - вздохнула княжна. – Пока Пётр Алексеевич не выстрелит из всех двенадцати пушек, к нему лучше с такими просьбами не подходить. Но я сама готова выслушать Алексея Григорьевича. И даже задать ему один вопрос, который не даёт мне покоя со дня его ареста.
Полномочия альвийки имели своим основанием всего лишь устное распоряжение государя, но для Ушакова этого было достаточно.
- Сей же час распоряжусь, чтобы его доставили в допросную.
- И чтобы Петру Алексеевичу, как покончит со стрельбой, передали про то, - добавила княжна.
- Само собою, матушка...
Всё тот же подвал, всё те же скамьи, грубый стол, страшного вида железяки в очаге. Только очаг тот не зажжён, железяки холодны, палачей нет. На столе кружка с водою, несколько чистых листов бумаги и дешёвый оловянный письменный прибор с перьями. Когда княжна спустилась вниз, арестованного уже доставили. Поскольку пыткам он подвержен не был – альвийка буквально вывернула его наизнанку без единого шлепка – князя Алексея стерегли два вооружённых до зубов солдата-преображенца в мундирах и треуголках фузилерной роты. Ничего не поделаешь, приказ государев.
- Ну, и слава богу, - с тяжким вздохом проговорил Алексей Григорьевич, увидев княжну в дверях. – Где матушка, там и батюшка недалече. Верно ли, Анна Петровна?
Вид у него был подавленный. Мало того, что сам себя по доброй воле оговорил, отчего страдал душевно, так и не мылся, не брился почти трое суток. Тяжёлого запаха, который в заключении копится месяцами, пока не было, но чуткий нос Раннэиль уже улавливал его зарождение.
- Верно, Алексей Григорьевич, - учтиво, словно на ассамблее, ответила альвийка, присаживаясь за стол напротив арестованного. – Государь изволит быть здесь немного позже. А я, открою вам маленькую тайну, только что перечитывала ваше дело.
- Занятное, должно быть, чтение, - криво ухмыльнулся князь.
- Ничего особенного. Поверьте, это не первое и даже не десятое дело подобного рода, что мне приходилось вести за свою жизнь. Ах, Алексей Григорьевич, чего только не случалось за эти три тысячи лет... – княжна словно углубилась в воспоминания о старых добрых временах родного мира. – Там мне приходилось иметь дело с подследственными-альвами. В крайнем случае – с гномами. Те ещё упрямцы, но и их можно разговорить, умеючи. И всё же там, на родине, ведя следствие, я хорошо представляла себе мотивы преступников. Зная сие, проще дознаться истины. В вашем случае мотив не очевиден.
- Значит, плохо ты людей знаешь, матушка.
- Не стану этого отрицать. И всё же, чего вы добивались на самом деле, Алексей Григорьевич? Убрать императрицу, убрать меня, доконать Петра Алексеевича, усадить на престол его внука – это очевидное. Но дальше-то что? Вы рассчитывали править империей, управляя мальчиком? Значит, вы переоценили свои силы. Два, от силы три года – вот каков был бы срок правления Долгоруких.
- А это тоже не очевидно, матушка, - хмуро возразил опальный князь. – Кабы зажали бы всех в кулаке, то и было бы всё наше.
- У вас, простите, кулак для того слабоват, - иронично усмехнулась княжна, чуть подавшись вперёд. – Времена нынче такие: за кем армия, с тем и сила. Мальчик рано или поздно это понял бы. Или нашёлся бы, кто подсказал. А вы, родовитые, армию не жалуете, ибо она – та лесенка, по которой талантливые мужики во дворяне выходят, вас тесня. Это большая ошибка, Алексей Григорьевич. Но вернёмся к нашим ...вернее, к вашим мотивам. Чего вы добивались не в частности, а вообще? Какова конечная цель?
- Подумай, матушка, - последовал ответ. – Вижу, что умна ты не по-бабьи, так и догадайся, чего я хотел.
Играть в угадайку княжна не очень любила, но умела. Здесь достаточно было сложить все известные ей факты о семействе Долгоруких и проанализировать поведение Ивана, которого и до этой истории знала лично.
- Вольности, - сказала она, потратив на размышления не более минуты. – Вы хотели добиться шляхетских вольностей.
- Вестимо, - погрустнел князь. Наверное, не ожидал такого скорого и точного ответа. – Каждая собака знала, что я много лет был посланником в Варшаве. И все те годы думал, как бы у нас, сиволапых, завести вольности для шляхетства, как в Польше. Тогда, глядишь, и зажили бы не хуже гоноровых, а то и получше.
- Что-то ваши рассуждения о вольностях для шляхетства не слишком сочетаются с намерениями «зажать всех в кулаке», - подловила его княжна. – Это во-первых. Во-вторых, вы знаете, как в Европе, да и у нас тоже, ставят здания от казны. Возведут красивый фасад, а задки обыватели потом за свой кошт достраивают, над каждой копейкой трясутся. С лица получается ладно, а с заднего двора – сплошное непотребство. Но вы, в каретах разъезжая, на задние дворы не заглядываете. Для вас Европа – это красивенький фасад. Мне же довелось два года созерцать её с того самого заднего двора. В Польше дела обстоят ещё хуже, и знаете, почему? Всё из-за тех же вольностей шляхетских. Сами поляки говорили мне: нет в мире людей счастливее наших панов и несчастнее нас. Шляхетские вольности – это сорняк, пьющий соки из страны. И этот сорняк вы, простите, желали пересадить на русскую грядку?
- Может, ты и права, матушка, - Долгоруков сделался мрачнее тучи. – Но тебе-то, принцессе высокородной, какое дело до черни? Мужичьё наше не в кулаке – в цепях держать потребно, с рождения и до смерти. И бить смертным боем, с виною или без оной, чтоб даже помыслить о непокорстве боялись. Да и дворянчики голоштанные тоже источник смуты, к ногтю бы их прижать. Тогда и бунтов никаких не станет. А то развёл государь эту... Табель о рангах, чтоб она сгорела, мужичьё подлое шпагами обзаводится... Не было б сего непотребства, так и было бы благолепие.
Раннэиль ничем не показала омерзения, но сейчас посредством этого небритого князя с нею говорило то самое дремучее варварство, какое она прежде замечала в некоторых альвах. И от которого предостерегал отец. На усатых лицах солдат, кстати, отразилось отвращение: мелкотравчатые дворяне либо те самые выслужившиеся мужики терпеть не могли родовитых за их запредельную спесь. Полное непонимание – или нежелание понимать, что по сути то же самое – элементарных основ государственности создавало опасную иллюзию, будто страна может прожить без «подлого люда». Между тем, калачи не на деревьях растут, и хлеб земледельца горек от пролитого пота. В случае альвов – труд садовода тоже не прогулка по полянке. Мало просто бросить зерно в землю и праздно дожидаться урожая, там руки нужно приложить, и в немалом количестве. О ремёслах и вовсе речи нет, кроме рук ещё и голова на плечах требуется. А эти... сиятельные варвары, не знающие, откуда берётся снедь в их тарелках, да и сами тарелки тоже, изволят рассуждать о том, как обустроить державу. Альвийские княжества, управлявшиеся такими вот долгоруковыми, жили недолго. Польше тоже светит незавидная судьба, там деградация государства зашла так далеко, что даже медицина бессильна. Но России такой судьбы Раннэиль не желала. С некоторых пор.
- Вы заблуждаетесь, - холодно произнесла она, вставая. – Это я вам говорю с высоты своих трёх тысяч лет. Но ваш мотив я поняла. Благодарю за откровенность, и более не считаю нужным продолжать нашу беседу... Уведите подследственного, - это уже солдатам.
- Но государь же... – начал было Долгоруков, повисая на руках дюжих гвардейцев.
- Я передам ему вашу речь, дословно, - мрачновато пообещала княжна. – Если он пожелает, велит снова привести сюда и выслушает лично. Но я бы на вашем месте на это не рассчитывала.
Табель о рангах – одно из любимых детищ Петра – была так ненавидима родовитыми, что, удайся Долгоруким заговор, стала бы первой жертвой. Да за такое намерение государь своими руками бы удавил, а княжна не стала бы вмешиваться в процесс. Теперь она куда лучше понимала не только мотивы Долгоруковых, но и мотивы своего возлюбленного, желавшего посадить родовитых на ту же сворку, что и «подлых со шпагами». Сломать «дикого барина», заставить его служить отечеству, а коли не может или не хочет, пшёл вон в солдаты, дурак. Превратить дворянство в реку, питаемую многими ручьями, вместо гиблого болота.
Болото, как и следовало ожидать, сопротивлялось. Ничего удивительного, что княжна после разговора с Алексеем Долгоруковым чувствовала себя испачканной.
На стену она поднялась как раз после двенадцатого выстрела. Судя по отсутствию металлических обломков и стонущих раненых, обошлось без происшествий, мастера не подвели. О том же яснее всяких слов говорил довольный вид Петра Алексеевича.