Он писал под дулом правосечного автомата

Начало 7 главы

7.

«...Самая главная беда наша – недостоверные сведения, сынок. Потому я и взялась писать тебе эти ...неотправленные письма. Моей рукой сейчас водит страх. Я боюсь, мой мальчик. Боюсь, что тебе однажды расскажут о нынешних событиях те, кому уже сейчас выгодно их извратить. Может так случиться, что и переспросить будет не у кого. Батюшки уж нет, и я на вечную жизнь рассчитывать не смею. Теперь хоть надежда есть, что заговорю с тобою через эти строки...»
Смерть, коснувшись её души, испепелила половину. Вторая половина целиком и полностью принадлежала детям. Для себя не осталось ничего – разве что чувство долга. Долга перед страной, перед верными людьми, перед собственными сыновьями. И этот долг следовало исполнить, во что бы то ни стало.
Он с самого начала знал, что так будет. Знал – и, уходя, просил у неё прощения. Только за это, ни за что больше.
Чёрное вдовье платье, чёрная кружевная накидка альвийской работы, мягко обтекающая голову и плечи, окаменевшее лицо ...и большой, высоко торчащий живот. Маленькое чудо, посланное им тогда, когда они меньше всего этого ждали. Прочнейшая цепь с кандалами, ограничившая её до предела, когда нужно было действовать решительно и без промедления. Хорошо хоть бог этого мира не заставил её выбирать между живущими детьми и ещё не рождённым. Шуточка вполне в духе прежних альвийских богов. Видимо, в отличие от них, Он и впрямь милостив. Но сейчас выиграно только первое сражение – сражение молодой и малоопытной тайной службы государевой против сплочённых родством и общими интересами «стародуров». Эта война продолжается, и будет тянуться долго. Хватит и на век сына, и на век его детей-внуков.
Господи, как они ещё малы, её мальчики... Петруше девять, Павлику – семь. Ещё девять лет регентства впереди.
Сколько дел нужно переделать...
Ей повезло как минимум дважды в жизни. Первый раз – когда всё только начиналось. И второй, когда стало ясно, что старшенький удался в отца не только внешне. Если бы не это, в ту страшную для Раннэиль ночь они погибли бы наверняка. Но девятилетний, пусть и развитый не по годам мальчишка, который в решительный момент повёл себя как взрослый – это было ...неоднозначное зрелище. Императрица-мать гордилась сыном. Но просто матери было страшно.
«Я надеюсь, ты хорошо помнишь ту ночь, сынок, когда мы не могли оставить батюшку в его последние часы жизни. Не забывай её никогда, ибо она стала нам всем горьким уроком. Даже те, кто десятки лет был верен твоему отцу, и то не устояли перед соблазном урвать себе толику власти, пока он умирал. По большому счёту, они воспользовались нашей очевидной слабостью. Да, некоторые поплатились головой, многие – чинами, имуществом и позорной ссылкой. Но многих ни у тебя, ни у меня не поднялась рука казнить или изгнать. Других ведь взять негде... пока ещё. Это-то меня и беспокоит».
Отложив перо, Раннэиль осторожно, придерживая рукой живот, поднялась и тихонечко, на цыпочках, подошла к неплотно прикрытой двери. Заглянула в щель. Так и есть: мальчики десятый сон видят. А со стороны широкой лавки у самой двери, застеленной не слишком толстой периной, до тонкого альвийского слуха доносилось лёгкое дыхание.
Лиа, подруга вернейшая. Так и не пожелавшая выходить замуж, она взялась опекать детей своей госпожи, словно собственных. Пока Лиассэ рядом с мальчишками, за них можно быть спокойной. Раннэиль помнила по меньшей мере два случая, за которые благодарна подруге до конца дней своих.
Помнится, Пётр Алексеевич поначалу и слышать ничего не хотел. Первый раз, когда настырная альвийка довольно нахально попросилась на службу – я, мол, в бою одна стою тех двоих, что за тобой тенью ходят – незатейливо послал её по известному адресу. Вторую попытку он пресёк обещанием посадить предерзостную в крепость, чтоб поостыла. Только на третий раз их разговор вышел куда более серьёзным и предметным. Не без труда и кое-чьей протекции напросившись на аудиенцию, воительница спокойным сухим тоном изложила факты. А именно: её супруг погиб в Саксонии, его память для неё священна, замуж она, соответственно, не пойдёт, а, кроме как воевать, больше ничего не умеет. И потому просит государя найти ей такую службу, которая принесла бы наибольшую пользу – разумеется, с учётом вышеизложенных обстоятельств. Император проявил удивившую многих осведомлённость по поводу этих самых обстоятельств. И, указав в сторону жены, хмуро бросил: «Вот твоя служба. Иди и справляй, как умеешь».
С тех пор прошло почти десять лет...

В том, что Россия начала потихоньку менять курс, направляя свои интересы на Восток, Европа убедилась, как обычно, слишком поздно. Все так свыклись с западничеством царя, что и мысли не могли допустить о подобном повороте. Но самое бессмысленное в мире занятие – это сокрушаться об упущенных возможностях.
В те промозглые ноябрьские дни, когда шпиль Петропавловского собора тонул в невероятно низких тучах, с равелинов одноимённой крепости начали палить пушки. Народ чесал затылки и судачил: то ли война со шведом, то ли царица родила? Верным оказалось второе предположение, когда кто-то начал считать залпы. Ради вести о войне столько пороха изводить не станут. Затем судачили, кого же родила царица – парня или девку. На сто пятьдесят первом залпе кое-кто поднял чарочку за здравие новорожденного царевича, а кто-то начал креститься, вспоминая, скольких сыновей уже пережил Пётр Алексеевич. От парочки типов, в злобе пожелавших этому младенцу судьбы старших братьев, народ шарахнулся, как от чумы: с Тайной канцелярией шутки плохи, да и не по-людски это, желать зла безгрешной душе. Но в те же дни состоялось событие, о котором в Петербурге мало кто был осведомлён досконально. Ну, подумаешь – цесарское посольство приехало. Так их тут, рож немецких, знаете, сколько шастает?
Там, за закрытыми дверями государева кабинета, и был подписан большой договор с Австрией. Тот самый, которого так желал избежать Версаль. Но не всё так просто. Имперцы прочно удерживали второе место после Франции по державной гордыне, и навряд ли согласились отправить в Петербург весьма представительную делегацию, если бы не некоторые превходящие обстоятельства, на которых стоит обратить внимание. А во всём был виноват загадочный восток.
Мир-Ашраф-хан, свергнув кузена, принялся наводить порядок в Персии – насколько мог, ибо Тахмасп ещё контролировал часть страны – и в армии, порядком подразложившейся от постоянных поражений. Кое-что ему удалось, в том смысле, что почти прекратились спонтанные грабежи собственного населения. Но если в армии наводят дисциплину, значит, её готовят к сражениям. А их-то как раз и не воспоследовало. Османы на Исфахан не продвигались, русские за пределы полученных по мирному договору провинций не высовывались, Тахмасп предавался излюбленному занятию – винопитию – и на столицу пока идти не собирался. Даже собратья-афганцы сидели тихо. О знаменитом разбойнике Кули-хане и речи нет – этот умный негодяй делал вид, будто его совершенно не интересует судьба Персии. Нападать же первым Мир-Ашрафу не хотелось. Попытался, было, сунуться на Астрабад, но получил довольно жёсткий ответ, и отступился. Ему сейчас только новой войны с Россией не хватало, ещё последствия прошлой не расхлебали. Итак, воевать почему-то стало не с кем. Армия, которую держат в напряжении и бездействии, разлагается так же сильно, как от постоянных поражений. Именно это и произошло. А к концу сентября случилось то, что должно было случиться. На армию Мир-Ашрафа – персидской её можно было назвать с большими оговорками – в которой снова начались разброд и шатание, обрушилась хорошо отдохнувшая и мотивированная финансово турецкая армия. Честь и хвала Ашрафу – он сумел избежать полномасштабной катастрофы, и продвижение осман к персидской столице было остановлено. Но какой ценой – о том лучше умолчать. Достаточно сказать, что за две недели до появления высоких австрийских гостей в Петербурге в Вену прискакал смертельно уставший гонец с известием о начале мирных переговоров между султаном Ахмедом и Мир-Ашрафом, занимавшим трон шахиншахов Персии... Грядущий выход Блистательной Порты из войны так напугал австрийцев, что они немедленно принялись собирать делегацию в Петербург. Вызвали даже европейскую знаменитость – прославленного Евгения Савойского, бывшего тогда главой имперского гофкригсрата. Пожилому полководцу очень не хотелось тянуться бог знает куда за тридевять земель, но повторим – венский кабинет был серьёзно напуган . До такой степени, что даже пошёл на некоторые уступки упрямому Петру. Кстати, императора всероссийского сильно разочаровал Мир-Ашраф-хан. Видимо, он полагал, что афганец продержится дольше, но, видно, не судьба.

Завершение этого логического кусочка плюс "азовская" часть - Толик написал там 90% текста

И слава богу, если честно. Как бы там ни было, а седьмой год мирной жизни – это намного больше, чем мог поначалу рассчитывать Пётр Алексеевич. Но он не питал никаких иллюзий, и, несмотря на то, что двухсоттысячная армия ложилась тяжким бременем на экономику страны, продолжал исправно её содержать.
«Выстрелило» зимой 1732-33 годов, когда Махмуд Первый навёл порядок в Османской империи, а Людовик Пятнадцатый прислал ему весьма щедрые подарки. Султан намёк понял и ещё осенью отправил своего доверенного человека в Бахчисарай.
Набег татар, о которых в последнее время стали подзабывать, стал хуже всякой чумы. Кто успевал добежать до городских стен, тот спасся. Прочие же... Воздержимся от подробностей. Достаточно будет сказать, что в ту чёрную весну на рынках Кафы цены на русских рабов упали раз в пять.
Никаких протестов из Версаля, как ни странно, не воспоследовало. Пётр Алексеевич тоже не стал марать бумагу. Весной 1733 года он попросту двинул войска к южным рубежам, намереваясь расквартировать их в городах и крепостях старых и новых засечных черт. Притом возглавил их лично, несмотря на почтенный – шестьдесят второй год пошёл – возраст и неважное здоровье. И уже в Полтаве его нагнало известие, что шведский король Фредерик Гессен-Кассельский, к уху коего пробились лидеры дворянской партии, начал использовать воинственную риторику. Только войны на два фронта Петру и не хватало. Но тут случилось нечто, воспринятое по обе стороны назревавшего противостояния по-разному.
Король Фредерик умер. Вот просто взял и умер, сидя за обеденным столом. Вскрытие позволило установить причину – сердечный приступ. Однако на сердце король никогда ранее не жаловался. Начали подозревать яд, но врачи только руками разводили: никаких следов отравления, всё естественно. Его величеству давно уже не двадцать было, да и перенапрягся, видать, заведя красивую пассию. Словом, права на престол заявила его жена, Ульрика-Элеонора, сестра Карла Двенадцатого. Но риксдаг лёг костьми, резонно полагая, что если эта старая курица один раз уже втравила Швецию в разорительную и бессмысленную войну, то сделает это снова. Вдовствующей королеве было отказано в правах на престол «по неспособности править». Но вот незадача: Карл Голштейн-Готторпский, её родной племянник, скончался от жестокой простуды месяц назад, оставив после себя вдову, Анну Петровну, и маленькую хиленькую дочь Екатерину, родившуюся после мора. Сажать на престол дочь Петра, или девочку-младенца – не лучший выбор. Потому риксдаг пригласил на трон Карла-Августа Голштинского, потомка шведской династии по материнской линии. Но в том-то и проблема, что женой этого голштинца тоже была дочь Петра, Елизавета. Жизнерадостная герцогиня нарожала своему Карлуше сыновей, моровое поветрие тридцатого года обошло их дом стороной. Казалось бы – вот идеальные претенденты на престол. Сторонники войны взвились на дыбы, но, поскольку они оказались в меньшинстве, голштинскую семейку всё-таки пригласили и короновали. А вскорости стало понятно, что страной правит не король. Точнее, король, но королём ловко управляет королева, заведшая немало полезных связей среди членов риксдага.
Когда весть о том дошла в пыльную августовскую Полтаву, Пётр Алексеевич вздохнул с облегчением. Уж кто-кто, а Лиза точно не позволит Швеции ударить с севера, пока батюшка занят югом.
Теперь он ждал вестей с Дона.

...Ты помнишь, сынок, нашу поездку в Москву? Тебе шестой годик шёл, должен бы помнить. Как батюшка наш любимый не нашёл ничего остроумнее, чем сводить нас в Китай-Город, показать австерию «Казанку». Слава богу, что на насквозь купеческой Никольской располагалась Славяно-Греко-Латинская академия. А ты тогда первым обратил внимание на студиозуса, что выделялся среди иных учеников богатырским ростом и возрастом, более приличным университету. «Экая орясина, - сказал батюшка. – Который год в учении, великовозрастный?» «Первый... ваше императорское величество, - со спокойным достоинством ответил студиозус, «окая» по-северному. – Из поморов я. К наукам прилежание имею великое, не к торговлишке, что батюшка мой ведёт. Здесь уж греческий с латынью постиг, счисление, геометрию». Разговорились они, и беседа эта закончилась тем, что батюшка велел студиозусу через два года явиться на аттестацию в Петербург. Так и случилось. По результатам аттестации отправлен был студиозус сей в Марбург на учёбу... Ещё два, от силы три года, и пора будет ему, диплом получив, возвращаться. Ибо я, заглянув в его глаза, увидела совершенную бесконечность. Его душа – истинный космос.
Говорят, это несомненный признак гения. Так что если ты захочешь поучиться у кого-то намного умнее меня, долго искать не придётся.

***

«Вроде бы недавно по нужде ходил, а опять давит! – с досадой посетовал про себя наказной атаман Всевеликого войска Донского Иван Краснощёков. – Старость – не радость. И силушка в руках ещё есть, пусть не такая, честно сказать, как в двадцать лет. И глаза видят, как бы не дальше, чем в молодости. Правда, чтобы рассмотреть что-то мелкое вблизи, приходится новомодные очки одевать. А с требухой – совсем непорядок. То одно ноет, то другое болит, и работает всё через пень-колоду… Придётся снова останавливаться».
Он легонечко потянул узду, верный вороной кабардинец Удалец послушно свернул в сторону, освобождая путь следовавшему за атаманом войску. Чтобы не глотать пыль, ехал он впереди, вслед за передовым дозором, шедшим в отдалении, разведывая обстановку. Уйдя в сторону на достаточное расстояние, чтобы этой самой пылью, пропади она пропадом, не накрыло, Иван остановился у невысокого курганчика, соскочил на землю из седла и избавился от ненужной жидкости. После чего, ведя коня в поводу, неспешно поднялся на холмик. Там вдали, как раз смутно виднелся расположенный на возвышенности турецкий Азов.
Атаман знал, что с башен или минаретов города тоже видна полоса пыли, выбиваемой из сухой травы копытами лошадей. И не сомневался, что там все прекрасно знают, о выходе донцов на черкесов, на помощь калмыкам, у которых горцы угнали лошадей и украли в одном разгромленном стойбище баб. Уж чего, а доносчиков азовских на Дону всегда хватало, как и в Азове донских конфидентов. Оставалось надеяться, что турки этой вести поверили. Ведь о настоящей цели похода на Дону знало всего лишь несколько человек. Именно поэтому войско прошло на юг, мимо города, успокаивая тревогу азовцев.
«Хороший у меня там домик будет. С садиком-виноградником, конюшней и всем полагающимся. Думается, когда армяна-работорговца, который по ошибке пока считает домик своим, вдумчиво поспрашиваю, в домике и немало золотишка-серебришка найдётся, и чего-нибудь ещё интересного…»
Иван обернулся спиной к Азову, лицом к проходящим на юг конным казакам. Широкая степь позволяла здесь не тесниться в пути узкой колонной, идти кучами до десяти-пятнадцати всадников в ряд, но и степь не везде для передвижения удобна. Через те же байбачьи селища без большой нужды только сумасшедший поедет, уж очень велик риск поломать ноги лошадям. Да и через ложбинки, промытые по весне талой водой, тоже нормальный человек коня не направит. Вот и приходится задним рядам глотать белую азовскую пыль.
Хотя, вроде бы, и отошёл от дороги атаман, но и на курганчике пылюка его достала, в нос забралась, расчихаться вынудила. Так чихал, что взопрел немного. А тут ещё заходящее солнце в глаза светит, слепит, пришлось левую кисть над глазами козырьком поставить, чтобы смотреть.
Хлопцы ехали довольно бодро, хоть время уже настало вечернее, пусть песни петь, как утром, не затевали. Кажись, немного удивлённо смотрели, проезжая мимо холмика на своего походного атамана. Наверное, ждали команды на привал, устраиваться-то на ночёвку надо по свету, не во тьме. То, что никакой ночёвки не будет, знало человек меньше, чем пальцев на руках. Волею-неволею, приходилось беречься от азовских подсылов, таиться от своих, иначе ничего из затеи с взятием города на хапок не получится.
Авангард ушёл уже на пару вёрст дальше, когда показался арьергард: шедшие широкой цепью калмыки. Именно они должны были предотвратить попытку предателей предупредить Азов о скором его штурме. Враги не могли не заметить, что пыльное облако продвинулось уже много южнее города, авось, успокоятся от тревоги.
«Если выгорит затея, поставлю прямо в греческой церквушке, что есть в Азове, пудовую свечку Господу нашему, Иисусу Христу. Нет, две свечки, вторую на помин душ христианских воинов, что этой ночью в бою с нехристями сгинут, побед без потерь не бывает. Большое дело сделаем, если Господь позволит. Интересно, чего на сей раз друг Дондука  своему Будде жертвовать будет? Для него там тоже добрый дом найден, жида-ростовщика, как бы, не богаче, чем армянский, но меньше глянувшийся мне самому».
Иван перекрестился, спустился пешком с курганчика, ведя коня в поводу, потом вскочил в седло – есть ещё силушка – и направился в голову войска. Наступала самая важная часть задуманного: подкрадывание к городу и штурм.
«Если, конечно, альвы эти не подведут, ворота сумеют втихую захватить. Лезть на стены с готовыми к отражению штурма врагами дурных нема. Кровью своею там точно умоешься, а вот возьмёшь ли город – вилами по воде писано».
Оно, конечно, завсегда сомневаешься в том, кого впервые на серьёзное дело ведёшь. Не подвёл бы. С другой же стороны – альвы себя уже в Ширване показали. Тамошние горские племена, с коими у них в первый же год большое немирье случилось, ныне шибко их боятся. Так боятся, что, почитай, все убежали в султанские земли, только бы подалее от котов быть. Сказывали люди, не любят остроухие, когда у них девок воруют. Кто в сём злодействе уличён был, тех в живых давно никого не осталось. А с чего ещё племенам горским жить, как не торговлей девицами? Вот и подались, болезные, под султанское крылышко... Стало быть, ушастые не новички в войне с нехристями. А вот каковски они умеют крепости штурмом брать, того атаман не ведал.
«Этот альв, как его там по-ихнему, запамятовал... Андрей его имя во Христе. Занятная персона. Не из простых, и в деле себя показывал, коли уже в чине поручика драгунского полка обретается. Ранее, бывало, царь всякой сволочи патенты раздавал. После остепенился, разборчив сделался, кого попало в офицеры не производит. Стало быть, альв этот у него на хорошем счету. О, вспомнил, наконец: Геллан он по-альвийски. Теперь прежние имена у них, у воинов потомственных, прозваниями пишут, а в бумагах поминаются данные при крещении. Так вот, этот Андрей Батькович, прозванием Геллан, по прибытии в станицу первым делом сменил зелёный форменный кафтан на свои, котячьи, походные одёжки. Дескать, в них сподручнее будет. Затем отрядил остроухих, числом не более десятка, дерюгу луковой шелухой красить, чтоб одёжки потайные шить. А те, не будь дураки, обернули дело так, что тряпки за них в котле вываривали станичные бабы. Не токмо вдовицы, но и девицы, зело им по сердцу коты эти пришлись, очень уж благообразны. Только мало кому из них светит уполевать себе такого мужа – баб среди альвов уцелело во много раз больше, чем мужиков. Скорее у казаков был бы случай обзавестись редкостной красоты женой, что в Ширване кое-кто уже и сделал».
Ладно, поразмышлял о котах, и будет. Даст бог, всё ладно пройдёт. Не впервые донцам Азов брать.

Проходившие мимо крепости казаки вызывали страх и настороженность, пока рядом находились. Что ни говори, а с ними приходится считаться. Уйдя на юг, стали только темой болтовни часовых в усиленных на всякий случай постах. Затягиваясь из трубочки, не только, даже не столько табачным дымом, правоверные прикидывали, удастся ли казакам и калмыкам наказать дикарей горцев. Почти все сошлись на мысли, что черкесы, хоть и дикари, но злобные, умелые и храбрые воины, которых побить в их родных горах ох, как нелегко. Умоются пришельцы кровью – подвело итог сообщество янычар – и уйдут битые. Куда больше времени уделили воины Пророка обсуждению появившихся среди гяуров остроухих красавиц. По утверждению видавших их в бывших персидских вилайятах, отошедших к неверным - невероятной привлекательности бабы, хоть и с ушами как у кошек. Поговаривают, будто у русского царя кадинэ-султан, старшая жена, как раз из таких. Попытки причислить это племя – за те самые уши – к иблисовым детям отвергли подавляющим большинством. Такая красота не могла быть иблисовым порождением, только по воле Аллаха могла быть дадена. Вот набрать бы себе гарем из них... Хотя, чего мечтать? Если такой красавице случится оказаться на помосте стамбульского майдана, то ей прямая дорога в султанский гарем. Простым янычарам можно лишь помечтать.
Ночь случилась безлунная, да ещё и облачная, рассмотреть что-то вне освещённых факелами кругов было не человеческих силах, поэтому никто в темень и не пялился. Смысл? Походили по стене, потом – убедившись, что казаки действительно, хвала Аллаху, мимо прошли – посидели, поболтали, покурили конопли для успокоения. Начальство тоже перенервничало, успокаивалось более разнообразно, в гаремах, и на стены не лезло. К середине ночи бодрствовала едва ли десятая часть караульных, самые пугливые или послушные начальству. А к утру и их усталость сморила: заснуть не заснули, но только и делали, что погасшие факелы меняли, чтобы из города видно было: стража бдит.

Рота разведки Ингерманландского драгунского полка, первая из учреждённых в русской армии, к стенам Азова подошла после полуночи.
Именно безлунная ночь в конце спокойного периода на море, и выбиралась для штурма. Первые осенние шторма на Чёрном море прошли, пусть и не задев азовское побережье, как раз то, что надо. Разведчики-альвы высадились в нескольких верстах от города, пешим порядком подошли поближе. Последний участок пути, непосредственно на виду со стен, подкрадывались очень медленно, учитывая, что человеческий глаз видит, прежде всего, движение. Лохматые разноцветные одёжки размывали привычный глазу силуэт человекоподобных фигур, это позволило подобраться вплотную к стенам. Люди, как известно, плохо видят ночью, боятся тьмы, ещё и не могут долго держать в это время концентрацию внимания, начинают зевать и дремать, если нет сильных раздражителей.
Даже альвам, прирождённым лесным охотникам, трудно подолгу неподвижно лежать на сухой пыльной земле, покрытой такой же сухой и пыльной травой, высматривая караульных на стенах. Выглядывать же их пришлось долго – рота подкрадывалась не спеша, здесь ведь, если сорвётся, не людей насмешишь, (кому нужно их смешить?), кровью собственной умоешься, и, главное, порученное дело провалишь. А от дела-то во многом зависит судьба альвов в России и этом мире. Удастся преподнести пожилому императору эту крепость – одно дело. Не удастся – совсем другое. И будущее престола может стать туманным: не оправдают альвы надежд, так и наследник, по матери происходящий из Дома Таннарил, трона может не получить. Претендентов много, только промахнись...
Геллан успел тысячу раз пожалеть, что командует штурмом и не имеет права подкрадываться с ножом к врагам. Ждать несравнимо тяжелее, чем рисковать жизнью. У воинов и в Старом мире жизнь не бывала вечной, многочисленные враги, как внешние, так и, в большей степени, внутренние об этом «заботились». Хоть это и бессмысленно, а не раз пожалел об утерянной магии, с нею и проблем-то никаких бы не было. Травяные отвары, обостряющие внимание и чувства – жалкая тень былого.
«Эх, взять бы родовой меч, рвануть в сечу… да нельзя. Ответственность за дело гнёт к земле, как неподъёмный груз. О, бог этого мира, каково же императрице Раннэиль приходится? На ней и её брате ответственность за весь народ лежит».
Впрочем, сосредоточение роты перед участком штурма, воротами, соседними отрезками стены и башнями, не сделалось началом атаки. Ждали, пока станет заметной дрожь земли от копыт подходящей казачьей конницы. Вот когда она задрожала с нужной силой – опыт у многих был тысячелетний, ошибиться не могли – неслышным для людских ушей свистком Геллан дал команду на штурм.
Сначала, с улиточной скоростью поползли на валы и стены те, кто должен был бесшумно снять караульных. А подстраховывающие их лучники стали в полусотне шагов, готовые стрелять в янычар, которые подставятся при захвате, чтобы никто раньше времени шума не поднял.
Издали он видел подкрадывающихся товарищей – казалось, что делают они всё медленно, с ошибками и только чудо, что враги их не обнаружили – слышал шаги какого-то беспокойного янычара, не придремавшего вместе с товарищами, чуял запах гашиша в трубке его невидимого из-за стены приятеля. Чтобы успокоиться, посчитал у себя пульс, и был неприятно удивлён его частотой: в последний раз так частило в годы обучения воинскому ремеслу. Плохо. Видимо, он действительно начинает стареть. Хотя, вон, атаман казаков телом куда старше, а ещё достаточно крепок и ловок, чтобы Геллан не хотел видеть его среди своих врагов.
Наконец-то – как медленно течёт время – все заняли позиции для рывка на уничтожение караульных, и Геллан дал двойной, неслышимый людям, свисток.
«Как хорошо, что люди такие слабые, плохо видящие и слышащие, значительная часть почти лишена обоняния. В бою альв, даже без магии, стоит трёх-четырёх человек. Отдельные опытные воины не в счёт, их очень мало. А ночью уж… Беда в том, что их не в три-четыре, в тысячи раз больше. Продолжи мы биться в Саксонии, нас бы сапогами затоптали. Хочешь, не хочешь, надо было подчиняться кому-то из местных властителей. Хвала и слава покойному князю, который, несмотря на обоснованную гордость… - командир старался отвлечься от происходящего, но первый же раздавшийся со стен тихий стон вышиб его из размышлений о судьбе народа. - Да кто же там так промахнулся! Мазила! Убью!..»
Но лёгкие стоны и хрипы уничтожаемых янычар не встревожили их товарищей. Сон под утро самый сладкий, нешуточная тревога от прохода невдалеке казаков в городе сменилась облегчением и желанием расслабиться. Резня шла без сопротивления жертв. Первый этап штурма Азова проходил на редкость удачно. Бесшумно уничтожив всех на стенах и башнях вокруг ворот, лучшие бойцы соскользнули со стен внутрь города, чтобы попробовать захватить и отрезок внутренних укреплений. Уже не так таясь, на стену взобрались бойцы второй полуроты, коим было назначено очистить привратные укрепления и удержать их в случае попытки врагов контратаковать.
Между тем, казаки начали чуть подстёгивать коней, переходя с медленной рысцы на среднюю. Шли они сотнями, впереди каждой – пара альвов-драгун, прекрасно видевших в темноте и обходивших в этом рывке к крепости все опасные для лошадей места. Хотя казаки имели богатый опыт ночных маршей – почему-то никто не спешил делиться с ними зипунами, приходилось регулярно наведываться в гости самым ранним утром – в безлунную ночь слишком велик был риск потерь среди лошадей.
Заметив приближающуюся конную массу, Геллан дал тройной свисток. Почти бесшумно открылись ворота. Впрочем, вскоре приближение врагов заметили с не очищенных от янычар башен. Раздались сначала отдельные выстрелы и довольно испуганные вопли, хотя янычар-то в трусости никто не мог упрекнуть. Но тревога запоздала. Не обращая внимания на усиливающуюся стрельбу, казаки рысью, половодной рекой вливались в Азов, затапливая его, именно как река.

Судьба крепости решилась ещё утром, несмотря на шедшие в нём весь день бои и немалые потери у штурмующих. Агаряне, понимая, с кем связались, сопротивлялись отчаянно: казаки славились тем, что янычар в плен брали нечасто. Наконец одна из зажигательных стрел, которыми альвы не переставали засыпать укрепившихся в арсенале османов, оказалась удачливее своих сестричек, и город потряс оглушительный взрыв. Уцелевшая, было, часть турецкого гарнизона вместе с половиной командования перестала существовать в одно мгновение, рухнуло пять мечетей и десятки домов, а занятые казаками кварталы обильно присыпало обломками камней и окровавленными ошмётками тел погибших . А комендант Азова, Мустафа-ага, остался жив только потому, что не успел добежать до своих подчинённых. Казаки справедливо посчитали, что за такого важного гуся можно спросить знатный выкуп, и, полонив его, даже бить не стали, ограничились отнятием дорогой сабли. Взяли живым и сераскира, ведавшего казной крепости. Этого пригрозили повесить, ежели не отдаст ключи от сундука с акче и складов с припасами. Рядовых янычар, кои выжили, побили, повязали и уготовили для отправки на Дон. Персам продать, или царю, коли пожелает. Баб янычарских с детишками согнали на майдан. Молодых и красивых, вестимо, молодые казаки себе заберут. Окрестят и оженятся, не впервой донцам турчанок или черкешенок в дом брать. Прочих в ту же Персию продать, тоже прибыток. Зато бывших своих, кто ранее к агарянам переметнулся и в басурманскую веру обратился, и кого в Азове живыми побрали, щадить не стали. То же относилось к работорговцам, вера которых, независимо от исповедания, была одна – мошна. Верёвок в городе нашлось вдосталь, а за неимением в округе подходящих деревьев на это дело сгодилась крепостная стена.
Утром следующего дня на север, в сторону Изюма, выехал посыльный – альв в мундире славного Ингерманландского драгунского полка. Альвы уже прославились тем, что всегда доставляли важные послания по назначению, успешно не давая себя выбить из седла никому из желающих, будь то турки, татары или прочие шведы. Посланец вёз на север весть: Азов взят, и будет удержан до летней кампании будущего года, как уговаривалось.

Кот улыбался тою тонкой, блуждающе-задумчивой улыбкой, каковая отличала его племя. Доволен, значит. Идёт по стене легко, словно нет на ногах пудовых сапожищ офицерских, да вниз изредка поглядывает. И, коли при мундире, стало быть, имеет что сказать именем царским. Такой манир был у Петра Алексеевича, передавать важные вести после сделанного дела, да с офицером при параде. Ничего не попишешь.
- Я многому у вас научился, Иван Матвеевич, - сказал котяра по-русски, с северным выговором. – Нам никогда не доводилось брать крепости подобным образом, потому спасибо за науку.
- Невелика хитрость, – хмуро проговорил атаман, переминаясь с ноги на ногу. - Верно ли я понял, что царь-батюшка надумал будущим летом хана крымского побить?
- О том даже ближним своим не говорите, Иван Матвеевич.
- Само собою.
- Оружие и провиант прибудут с обозом. Вышлют, как только мой рапорт получат. Перезимуете, даст бог, без происшествий, а по весне ждите подмоги. Два полка государь даёт, чтоб город удержали.
- Сами-то ногаев паситесь, - предупредил атаман, зная, что альвы в Азове не задержатся, им надлежит в Белгород ехать, где драгунский полк ещё в конце лета расквартировали. – Калмыки Дондукины их грабить пошли, так те злы будут больно. А сколь вас тут? Сотня всего.
- Ногаи не страшнее орков, справимся, - кот улыбался уже до ушей. Что за орки ещё? Небось, враги их старинные? – А вам, Иван Матвеевич, государь велел передать кое-что.
Геллан отстегнул пуговицы, вынул из кармана свёрнутый трубкой пергамент с печатью.
- Вам чин бригадирский, дающий потомственное дворянство, за взятие Азова жалован, - произнёс остроухий, почтительно, как равный равному, подавая свиток атаману. – Ещё дюжина патентов лейтенантских, коими вы отличившихся казаков по своему разумению наградите. Передам, как только вниз спустимся. Имена вписать недолго. Добыча с крепости и так ваша. О прочем в будущем году с самим императором поговорите.
- А тебе-то за Азов что, Андрей Осипович? – наконец-то в памяти всплыло отчество, что котяра вместе с именем при крещении получил.
- А меня, Иван Матвеевич, переводят в лейб-гвардию, в Преображенский полк, - вздохнул остроухий, не скрывая ироничного тона. – Часть моих подчинённых – в Семёновский. Разжалуют из конницы в пехоту.
- Зато и в чине, небось, повысят, - атаману не было чуждо честолюбие, бригадирский патент тешил душу. Но к возвышению прочих он был ревнив.
- Поручик  лейб-гвардии – это не чин, это должность, - уточнил альв, хотя атаман, далёкий от столичных перипетий, не совсем понял, в чём различие. – Всяко иным делом буду заниматься, нежели сейчас... Бог с ними со всеми, Иван Матвеевич. Главное мы с вами сделали, а там кому каких сластей за то отсыплют, не суть важно.
- Главное, друг мой Андрей Осипович, мы не сделали, - проговорил атаман, глядя со стены на полуразрушенный город, где уже копошились люди, разбиравшие завалы. – Главное мы токмо учали делать. Много ещё кровушки прольётся за эти берега...
Альв спорить не стал, видать, о том же подумал.

Отредактировано Елена Горелик (27-08-2017 21:56:29)