Просто сейчас я не имею возможности выкладывать маленькими кусочечками...

Пожалуй, сегодняшний будет самым мелким

- Сложно всё у вас. Нет чтобы сесть за стол, выпить вина под здравицу, и воздать должное трапезе – обязательно надо с каждым раскланяться и поговорить.
- Просто нигде не бывает. Ваня. И ни у кого.
- Эх, Васька, - тот, кого назвали Ваней – молодой человек лет восемнадцати на вид – негромко рассмеялся и хлопнул собеседника по тонкому плечу. – Надобно хотеть, чтобы было так, а не иначе – и будет так.
В зал их, само собой, не допустили, как и прочую молодёжь, и они подглядывали в щель неплотно прикрытой двери. Но из числа людей здесь присутствовал только Иван Долгоруков, сын князя Алексея Григорьевича, президента главного магистрата , и то лишь по праву близкого друга юного княжича Таннарила. Выглядевший старше своих шестнадцати лет, эдакий крепкий молодец, кровь с молоком, он каким-то непостижимым способом стал одним из двух лучших друзей девятилетнего наследника престола. И, хотя уже существовал указ о престолонаследовании, согласно которому император мог назначить наследником кого угодно, хоть человека с улицы, Иван упорно держался стороны малолетнего Петруши. Даже не стеснялся пересказывать своему юному другу отцовы слова: мол, пока жив нынешний император, слава богу, а как помрёт, так посмотрим, что там с завещанием будет. И будет ли оно вообще.
Надо ли говорить, что эти слова тем же вечером были доведены до сведения князя Таннарила? Ведь у сына не может быть тайн от отца, это любому альву известно.
Зато Иван, казалось, совершенно не думал о последствиях своей болтовни. Жил как будто одним днём, словно с молоком матери впитал хмельной воздух шляхетских вольностей , болтал что хотел, делал, что желал, и не делал того, к чему душа не лежала, хоть бы и весь мир провалился к чертям. Словом, он был полной и абсолютной противоположностью спокойного, выдержанного и привыкшего к строгости Араниэля из Дома Таннарил, в православии Василия Михайловича. И – вновь чудо из чудес – юный Пётр Алексеевич ухитрялся сочетать эти противоположности. Может, потому, что всё ещё оставался ребёнком, а может, в нём уже просыпался державный цинизм, когда приближают к себе не по симпатии, а по государственной необходимости.
Этого, ни Иван Долгоруков, ни Василий Таннарил не ведали. Во всяком случае, пока.
- Может, ты и прав, - юный альв, оторвавшись от щели, открывавшей любопытным наблюдателям зрелище скучной церемонии, скосил на Ивана изумрудно-зелёный глаз. – Наши обычаи придуманы бессмертными для бессмертных. Теперь и правда всё иначе... А где Петруша? Я его приглашал.
- С Остерманом. Тот его премудростью изводить изволит, книг привёз не меньше десятка... Лучше бы парочку борзых привёз, Петруша до них большой охотник.
- Лучше бы мы вообще к Наташе поехали. У неё и книги толковые, и объясняет она понятнее всякого учителя, - не без грусти вздохнул юный княжич, отступив от двери.
К оставленной ими щели, под осуждающими взглядами более сдержанных старших братьев и сестёр, тут же приникли несколько альвийских подростков обоего пола. Интересно же! Тихонечко попискивая, когда задевали друг друга локтями, и перешёптываясь, они принялись обсуждать редкое зрелище.
- А не втрескался ли ты, ушастый? – Иван оскалился на все тридцать два зуба. – Смотри, не по зубам кусок может оказаться. Шереметевы, они нынче высоко летают.
- Не выше нас с тобою, - спокойно ответствовал Араниэль. – Да ей десять лет всего. Мы просто... просто друзья. Зато с ней поговорить интересно.
- О чём?
- Обо всём. Не то, что с тобой – одни охоты и девки на уме.
- Что б ты в жизни понимал, Васька, - на этот раз смешок Ивана получился добродушным. – Веселись, покуда молод. До зрелости доживёшь, тогда и наскучаешься над книгами.
- Если буду слишком много веселиться в молодости, особенно как ты, до зрелости могу и не дожить, - хмыкнул альв.
- С виду молод, а брюзжишь, как старый дед, - хохотнул Иван.
- Тихо ты! Услышат! – зашипели на него сразу несколько недовольных альвят.
- Пойдём к окну, - с кривоватой усмешкой предложил ему Араниэль. – Всё равно мы самого главного не услышим, а так – зачем подглядывать?
- Из зала нас не выпустят? – как бы невзначай обронил Иван.
- Нет. Пока главы Домов не выйдут и не объявят своё решение. Потом нас будут угощать.
- Зря. А ну как до полуночи ничего не решат?
- Сам напросился – терпи.
- Терплю, чего уж там...
Старшие княжичи и княжны альвийских Домов неодобрительно поглядывали не только на бесцеремонную малышню, едва не устроившую у двери кучу малу, но и на единственного в зале человека. Не то, чтобы Иван чувствовал себя неуютно под их взглядами, просто от их чопорности и церемонности у него сводило скулы. Хотелось под небо, на коня, и пустить его вскачь, чтобы из-под копыт летели комья снега, а обок неслась свора лучших борзых. Но весь и впрямь сам напросился.
Придётся потерпеть.

- Что там за шум?
- Дети.
Тонкая усмешка сестры словно говорила: «Я помню тебя таким же маленьким и любопытным». Острый альвийский слух, уловивший тихую возню за дверью, кстати, был свойственен не только князю Аэгронэлю, но и всем присутствующим, и потому Нэ не стала делиться с ним итогами кратких бесед с главами Домов. Но у брата и сестры с давних пор был выработан тайный язык жестов, очень помогавший обоим в придворных перипетиях. Вот и сейчас сцепленные пальцы рук означали «Будут сложности, нужно бороться». Что ж, борьба всегда, во все эпохи была смыслом жизни Дома Таннарил. Мир людей в этом смысле ничего не изменил. Изменились лишь средства, и то незначительно.
На великом совете Домов обязаны были присутствовать главы семейств, их супруги и старшие сыновья. На мгновение князь пожалел, что матушка отказалась участвовать в совете, ссылаясь на своё вдовство. От жены толку было мало – Эйаниль, крещённая именем Наталья, отличаясь необыкновенной даже для альвийки красотой и будучи дочерью одного из погибших князей, не обладала ни умом, ни влиянием. К тому же, она донашивала их третьего ребёнка и чувствовала себя не лучшим образом. Потому женскую часть семьи Таннарил представляла княжна Раннэиль. И это обстоятельство, судя по мрачноватым взглядам сородичей, никого не радовало. Слава об упомянутой княжне шла, мягко говоря, неоднозначная.
- Прошу бога, которому мы поклялись служить, - торжественно начал молодой князь, - ниспослать всем нам достаточно мудрости, чтобы принять достойное решение.
- Да будет так, - традиционно ответили главы Домов, несколько напряжённо встретившие слово «бога» вместо «богов».
- Мой отец ушёл в мир мёртвых, - продолжал князь, – оставив нам решить вопрос о преемственности, либо о ликвидации какой-либо верховной власти над народом альвов, кроме признанной нами власти императора России. Вам известно моё мнение. Должен ли я повторить его во всеуслышание, или могут высказываться главы Домов?
- Мы сочтём за великую честь выслушать главу Дома Таннарил первым, - не менее важно и церемонно проговорил князь Маэдлин.
Князья Энвенар, Келадин и Аэнфед согласно кивнули, присоединяясь к словам старшего из союзников Дома Таннарил.
- Прежде я рад сообщить, что вместе с моей высокородной сестрой в Россию прибыла высокородная княжна Ларвиль из Дома Арфеннир, - князь позволил себе тончайшую улыбку. – Дозволено ли ей будет присоединиться к высокому совету, как единственной представительнице своего Дома?
- Мы полагали, что Дом Арфеннир погиб полностью, - удивлённо отозвалась княгиня Аэнфед, надевшая по столь торжественному случаю прекрасное платье бирюзового шёлка и украшения с хризолитами. – Я скорбела по своей дочери и внучке, и буду счастлива видеть ту, которую не чаяла видеть живой.
Её муж согласно кивнул, не сказав ни слова. В этой семье, насколько было известно, все решения принимала княгиня. Супруг, высокородный и прекрасный князь Аэнфед, не блиставший никакими выдающимися способностями, ни за что бы не возглавил Дом после гибели отца, если бы не упорство и влияние жены. Потому князь Таннарил приберёг козырь – спасённую внучку княгини Илраниль – чтобы выложить его прямо на совете. По крайней мере, один голос в его пользу теперь будет точно.
- Княжна Ларвиль из Дома Арфеннир – это ещё одна сияющая звезда на нашем небосклоне, - тем не менее, князь Маэдлин был настроен скептически, что не замедлил высказать. – Но ей, если я не ошибся в подсчёте, всего тринадцать лет. Сможет ли столь юная дева достойно представлять здесь своих ушедших родичей?
- Княжна не по годам умна, горе вынудило её повзрослеть до срока, - негромко ответила ему Раннэиль. – Я говорила с ней сегодня утром. Она в полной мере осознаёт свою ответственность перед Домами.
- В таком случае призовите княжну Ларвиль, - вынужден был согласиться Маэдлин, выдав своё недовольство лишь тем, что слегка дёрнул кружева на манжете.
Почему-то князю Таннарилу не понравилось его нарочитое увлечение человеческой модой, хотя камзол был по-настоящему хорош. Что-то Маэдлин темнит. То ли сам рассчитывает стать Высшим из Высших, то ли намерен отстаивать принцип «каждый сам за себя», чтобы без помех присоединяться к той или иной придворной партии. И если первое ещё можно понять, то второе неизбежно приведёт к растаскиванию влияния Домов на двор государя, превратив альвов из единой силы в растопыренную пятерню.
Если эти подозрения верны, князя Маэдлина следует изолировать в совете. Но сперва следует убедиться в их истинности.
Тем временем вернулась Раннэиль с воспитанницей. Девочка выглядела донельзя серьёзной и сосредоточенной, и поклонилась высокому совету с достоинством истинной альвийской княжны.
- Приветствую вас, Высшие, - её голосок ни разу не дрогнул, когда она заговорила высоким стилем. – Искренне благодарю вас за то, что вы дали мне право говорить от имени Дома Арфеннир. Я, последняя из этого Дома, клянусь быть достойной моих родных, погибших в огне войны.
«Слишком много церемоний, слишком много слов, - подумал князь Таннарил, впервые в жизни допустив такую мысль при виде глав Домов, пространными речами приветствовавших юную княжну. – Если мне удастся их убедить, начну реформы. Сейчас мы не можем себе позволить роскошь тратить драгоценное время на говорильню». В первый раз за многие столетия князь ощутил нетерпение. Он едва удержался от того, чтобы не поторопить своих излишне церемонных сородичей. Но вот наконец приветственные речи утихли, княжна заняла своё место в кругу глав Домов, и настал его час.
Он должен быть убедительным настолько, чтобы даже оппоненты не смогли поднять свой голос против. А что может быть убедительнее правды? Пример энергичного и не особо каверзного в достижении целей государя перед глазами. Пётр Алексеевич шёл напрямик, сметая препятствия на пути. Такой метод с альвами может не сработать. Но сказать то, что должно, без завуалированных предупреждений, которые можно толковать двояко... Да. Только правда без прикрас и драпировок. Высокородное собрание будет шокировано? Ну и пусть. Пусть осознают опасности, грозящие народу даже здесь, где над ними простёрта рука государя. Тогда, скорее всего, примут нужное решение.
Князь Аэгронель ушёл в тень, в глубину души. Перед высоким советом выступит князь Михаил Петрович.
- Высокородные собратья мои, - начал он, лёгким кивком головы, украшенной отцовской диадемой, выразив уважение к собравшимся князьям, княгиням и княжнам. – Впервые со времени Изгнания, и с того дня, как нами была осознана вся глубина катастрофы, мы собрались, чтобы решить дальнейшую судьбу народа. Вернее, того немногого, что от народа осталось. Ещё не все выжившие воины преодолели путь в Россию, но и так ясно, что народ наш на пороге исчезновения.
Дав высокородным несколько секунд на осознание ужаса их положения, князь обвёл их холодным взглядом и продолжил.
- У меня было время, чтобы оценить обстановку, проверить кое-какие выводы и узнать поближе многих из приближённых государя, - сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал твёрдо и непреклонно. – Во-первых, местная знать немедленно сплотится против нас, если мы вздумаем отвергать брачные союзы с ними. И если кто-то думает, что это неважно, что мнением каких-то там людей можно пренебречь, то этот кто-то не извлёк никаких уроков из нашей катастрофы. Точно так же ошибаются и те, кто считает, что сможет безнаказанно манипулировать своими ещё слишком слабыми связями при дворе. Едва лишь объект манипуляции догадается, что его используют, как он станет нашим злейшим врагом. И одному богу ведомо, сколько времени ему понадобится, чтобы нас отправили обживать огромную Сибирь... Я надеюсь, все вы знаете, что люди следят за каждым нашим шагом. Если для кого-то это новость, ставлю в известность. Малейшая ошибка во взаимоотношениях с институтами русского государства или с людьми, его населяющими, может стать причиной недовольства императора. Как это ни прискорбно для нашего самолюбия, но мы в его полной власти. Пожелает – возвысит. Пожелает – уничтожит. Потому я склонен продолжить курс моего умершего отца, направленный на сохранение народа с одной стороны, и на его встраивание в схему русского государства с другой. Опыт немцев, поколениями живущих в России, работающих на благо России, связанных родственными узами с русскими, но остающихся немцами, нам в помощь... Первейшая задача нашего народа в этих условиях – увеличиться в числе настолько, насколько это возможно. Вторая, не меньшая по значимости задача – сохранить наше единство и единоначалие. Один из нас, Высший из Высших, должен представлять народ перед лицом государя и направлять деяния Верных Домов на благо народа и приютившей нас России.
После него ещё несколько долгих, показавшихся вечностью, мгновений царила полная тишина. Казалось, альвы перестали даже дышать, слушая эту речь. Князь крепко заподозрил сородичей в том, что они усомнились в здравии его рассудка. Или в свою очередь подозревали подмену. Года ещё не прошло с того дня, когда Аэгронэль из Дома Таннарил призывал к кровавой мести, и только воля отца вынудила его смириться с подчинением человеческому государю. Что могло измениться за это не столь уж долгое время?
- Мы все с безграничным уважением относимся к словам главы Дома Таннарил, - с непривычной мрачностью проговорил наконец князь Маэдлин. – Он истинный наследник своего мудрейшего отца. Однако не ослышались ли мы, когда князь Михаэль упомянул о брачных союзах с местной знатью?
- Нет, князь Дмитрий, никто не ослышался, - раз уж в ходу христианские имена, извольте, так и будем обращаться к высокому совету. – С превеликим сожалением вынужден заявить, что без родственных связей со знатнейшими Домами России нам здесь не выжить. Русская знать не менее горда и самолюбива, чем мы, и не простит пренебрежения ею. Отсюда и мой призыв к увеличению числа нашего народа. Пусть старшие из наших детей сохраняют чистоту крови, но младшие смогут вступать в браки с дочерьми и сыновьями местной знати, не подвергая народ риску вымирания. Половина на половину. Если мы неукоснительно будем соблюдать это правило, народ вообще и Дома Высших в частности не только сохранятся, но и умножатся.
- Родниться с людьми – мерзость! – резкий, ледяной от гнева голос девочки Ларвиль, вклинился в разговор взрослых.
- Я обязательно учту твоё мнение, высокородная княжна Арфеннир, когда ты достигнешь возраста пятнадцати лет и сможешь вступать в брак, не нарушая ничьих законов, - ответ князя был не менее надменен и холоден. – Полагаю, мой старший сын достаточно знатен, чтобы претендовать на твою руку.
- Позволь, князь Таннарил, но разве твой сын единственный, кто может претендовать на руку княжны Арфеннир? – вкрадчивым голосом поинтересовался князь Келадин, самый прожжённый интриган из всех союзных семей. Из тех, кто выжил.
- Полагаю, что не единственный. Но выбор в любом случае за высокородной княжной. Её никто не заставит выйти замуж за человека, если она этого не желает, поскольку она, единственная выжившая из своего Дома, является одновременно и его главой. Но нашим младшим сыновьям и дочерям придётся большую часть времени проводить среди знатной русской молодёжи, чтобы избрать среди них достойнейших. Такова была воля моего отца, и я не вижу причин, чтобы нарушать её.
- Ты произнёс немыслимые ранее слова, князь Михаэль, - грустно проговорила княгиня Аэнфед. – Никогда и никому ранее не приходило в голову породниться с людьми. Но ты прав, как бы мне ни было неприятно это признавать. Интересы народа превыше интересов отдельных альвов, независимо от знатности. Моей внучке ещё предстоит это понять.
- Благодарю тебя, высокородная княгиня.
- С этим вопросом всё ясно, - голос князя Энвенара, прирождённого воина, звенел металлом. – Как мы признали над собой власть государя Петра, как мы склонились перед богом людей, так же должны уважать законы общества, в котором нам досталось жить. Мы отличаемся от людей, и без этого уважения нас сочтут нечистой силой и просто перебьют. Русские в том смысле ничем не лучше немцев. Недаром вера людей числит гордыню одним из худших грехов. Но есть ещё и гордость. Если отринуть и её, то мы быстро превратимся в кучку холопов, увешанных драгоценностями.
- Гордость – не гордыня, от неё отказываться – не меньший грех, - кивнул князь Таннарил. – При дворе государя я видел и гордых людей, и, как ты верно выразился, холопов, увешанных драгоценностями. Потому наш народ должен представлять тот, кто, будучи политиком, не станет пресмыкаться перед императором. Характер государя... довольно сложный. Он не признаёт авторитетов, не терпит, когда им пытаются помыкать, склонен к злым шуткам и вспышкам гнева. Но при этом неглуп, упорен, целеустремлён и невероятно работоспособен. Зная его достоинства и недостатки, можно остаться самим собой при его дворе. Это он дозволяет лишь тем, кто ему полезен.
- Иными словами, гордость – привилегия полезных, не так ли? – снова заговорил Келадин.
- Позвольте напомнить, высокородные, что мой ушедший отец относился к приближённым точно так же.
- Ранее это не относилось к людям, высокородный князь ...Михаэль, - князь Келадин буквально расцвёл невероятно дружелюбной улыбочкой – следовательно, на уме у него какая-то пакость. Вот и сестра как бы невзначай скрестила указательные пальцы – призыв к осторожности. – Безусловно, твой опыт, полученный при дворе государя, бесценен, и теперь ничто не мешает тебе делать карьеру... лично. Но позволь нам самим определять судьбу своих Домов.
- Позволь также напомнить тебе, князь Даниэль, - с ответной улыбкой того же свойства ответил Таннарил, назвав и его по крёстному имени, - что были в нашей истории альвийские государства, управляемые советом глав Домов. То есть не управляемые, по сути, никем. Стоит ли напоминать, что жизнь подобных образований была весьма недолгой? Их либо включали в свой состав более сильные государства, вроде того, что основал мой отец, либо завоёвывали иные расы.
- Наши холопы – потомки тех неразумных альвов, - задумчиво сказала княгиня Аэнфед.
- Да, это так, княгиня Екатерина. И их пленение нашими Домами было поистине актом милосердия, если вспомнить судьбу завоёванных гоблинами. Полагаю, князь Даниэль не желает тому, что осталось от нашего великого народа, ни судьбы холопов, ни судьбы мертвецов?
- А князь Михаэль столь проницателен, что прозревает подобную судьбу, если мы поступим согласно моему плану? – улыбка Келадина как-то внезапно скисла.
- Да, если мы не сплотимся перед нешуточным вызовом, который бросил нам этот мир. Или князь Даниэль настолько проникся идеями моего ушедшего отца, что готов подчиняться непосредственно человеку?
- Государю.
- Государю-человеку, князь Даниэль... Ты молчишь, значит, не готов смирить свою гордыню.
- Император не позволит создать государство альвов внутри государства русских, - Келадин, судя по серьёзности его лица, пустил в ход свой последний козырь.
- Я понимаю это не хуже тебя, князь Даниэль. Никакого государства альвов создано не будет. Нас слишком мало для этого. Нас и в момент пересечения границы миров было недостаточно для захвата и удержания сколько-нибудь приличной территории. А к тому моменту, когда численность народа станет достаточной, мы слишком прочно врастём в Россию. Нет, нет и ещё раз нет. Мы будем соблюдать законы и обычаи этой страны, тем более что ничего постыдного нас делать не вынуждают. Мы будем полезны этой стране и её государям настолько, насколько это возможно. Но следить за этим, направлять народ и предостерегать от неверных шагов должен один из нас. Только так мы сможем сохраниться, со всей нашей многотысячелетней памятью и славой.
- Если бы не твоя молодость, князь Михаэль, я бы не был против твоей кандидатуры, - проговорил Маэдлин. – Семь столетий или около того...
- По сравнению с людьми, князь Дмитрий, мы все одинаково стары и мудры.
- Это верно, - улыбнулась княгиня Аэнфед, переглянувшись со своим молчаливым супругом. – И так же верно то, что мы теперь тоже смертны. Чем старше будет новый Высший из Высших, тем  меньший срок ему будет отведен. Потому и я, и мой супруг отказывается от чести быть избранными.
- Я и не надеялся, - улыбнулся Энвенар. – Ибо ни в коем случае не политик, и вся эта придворная возня меня не привлекает. Лучше я послужу императору так, как умею – своим мечом.
- И это славный меч, - признал Келадин. – Полагаю, высокородные склоняются к кандидатуре князя Михаэля?
- Думаю, что иного выбора у нас попросту нет, - со вздохом заключил Маэдлин. – Если, конечно, высокородная княжна Арфеннир не будет настаивать на своей персоне.
- Что вы, высокородные, я чересчур молода, чтобы решать за весь народ, - синеглазая девочка внезапно смутилась и мило порозовела. – И, хотя князь Таннарил стоит за противные моей душе браки альвов и людей, я не вижу никого иного, кто смог бы достойно представлять всех нас перед государем.
«Чего я и добивался, - подумал Аэгронэль... то есть Михаил Петрович. – Маэдлин и Келадин могли бы организовать серьёзный отпор, но первый слишком умён, чтобы сеять раздор именно сейчас. А второй слишком труслив, чтобы пытаться в одиночку играть против всех. Итак, победа».
Оставались ещё церемониальные речи, но князь Таннарил и впрямь мог поздравить себя и сестру. Отцовский венец не покинет их Дома, это уже решено. Но отстоять право наследовать отцу – это всего лишь начало. Теперь начнётся долгий, упорный, кропотливый труд администратора. То, к чему старый князь Таннарил всю жизнь готовил своих сыновей. Потому его наследник сейчас не улыбался.
Он, младший из всех, сделает всё, чтобы быть достойным его памяти.

Вот погодка... Врагу не пожелаешь.
Когда с утра с морозного ясного неба светит солнышко, а под вечер сползаются серые, как безрадостная жизнь, тучи, сыплющие острой снежной крупой, поневоле начнут одолевать мрачные мысли. Снова с моря принесло мокрую зимнюю оттепель, будь она неладна... А каково  тем, кого она застанет в пути?
Нарочный из Петербурга успел проскочить до того, как стылый ветер принялся горстями швырять в лица путников колкие ледяные крупинки. Парню ещё повезло: сдал пакет коменданту и бегом в караулку, к печке и горячим щам. Но он привёз весть о том, что надлежит готовиться к приезду государя. Мало кто искренне любил Петра Алексеевича, но многие из петергофской дворни, глядя за окно, крестились и шептали слова молитвы.
Не нужно было быть прорицателем, чтобы догадаться, в каком состоянии духа явится император. Княгиня больше переживала за состояние его здоровья. Кареты для русской погоды не годились совершенно, на какие бы санные полозья их ни переставляли. Она, помнится, сама с трудом перенесла переезд в Петергоф, хотя не страдала никакими болезнями – исключая лишь бурное старение. Изо всех щелей просвистывало, окошки, закрытые одними занавесочками, не сдерживали ни дождя, ни пыли, ни грязи, экипаж немилосердно раскачивало. О неудобных сидениях даже поминать не стоит. И вот в этом убожестве, да в такую погоду, должен ехать очень нездоровый человек? Хорошо хоть этот немец, лекарь, в ультимативном порядке потребовал права сопровождать государя. Княгиня была уверена хотя бы в том, что царственный пациент не сотворит какое-нибудь безумство. Конечно, долг государя заботиться о своих подданных, но самолично лезть в ледяную воду, чтобы спасти нескольких воинов... Этого альвийская княгиня не понимала и понять не старалась. Это попросту противоречило духу её народа.
Тем не менее, она прекрасно знала, что ей делать. Надо готовиться к приезду государя? Она будет готовиться. Слуги уже протапливают его комнаты, стелят чистые простыни и покрывала, на кухне в горшках и котелочках кипят и запариваются источающие умопомрачительные ароматы снадобья, две помощницы – внучки княгини Аэнфед – тщательно моют руки и переодеваются в чистое. Сама княгиня-вдова сменила узкое чёрное платье на чёрный же просторный балахон, повязав на голову платок тёмного шёлка. Осталось дождаться государя и немедленно уложить его в хорошо прогретую постель, напоив горячим медовым отваром.
Кортеж императора подъехал к Петергофу спустя полтора часа, и княгиня, едва увидев в окно суету у кареты Петра Алексеевича, поняла, что сбылись самые мрачные её ожидания. Когда человек не способен пройти несколько шагов, не опираясь на плечи двух солдат, это значит, что с ним что-то очень сильно не так.
- Ваше сиятельство! Ваше сиятельство, Мария Даниловна! – из коридора донёсся встревоженный голос лейб-медика, судя по звуку, бежавшего наверх со всех ног. Так и есть: запыхавшийся немец, даже не снявший плащ, буквально ворвался в переднюю. – А, простите, ваше сиятельство, я вижу, всё готово.
- Как и было уговорено ранее, Иван Лаврентиевич, - церемонно ответила княгиня, вытирая руки куском чистейшего белого полотна. – Что случилось?
- Государь простудился в пути, ваше сиятельство.
- Туда или обратно?
- Туда. Я принял меры, не беспокойтесь. Но обратный путь выдался...
- Я вижу, - альвийка поджала губы, стараясь скрыть недовольство. – Переодевайтесь, милейший. Нам с вами в ближайшие несколько дней не придётся отдыхать.
- Вы полагаете – обострение?
- Я не полагаю. Я его вижу, - недовольство прорвалось шипящими нотками. – Ведите государя сюда, немедля.
- Но...
- Никаких «но»! – княгиня, как никто, умела накричать, не повышая голоса. – Вы хотя бы понимаете, что между ним и смертью два или три дня?
Больше слов не потребовалось. Лейб-медик с вытянувшимся бледным лицом помчался отдавать распоряжения.

Суета прислуги раздражала: люди сопровождали каждое своё действие невообразимым количеством шума. Не сравнить со скользящими, как тени, безмолвными альвами. Ни отцу, ни матери не приходилось повышать голос, чтобы отдать распоряжение. А здесь, чтобы тебя услышали, приходится орать.
У альвов превосходная память. За те несколько дней, что княжна уделила внимание изучению русского языка, разумеется, сложно было постичь тонкости разговорной речи, но стена непонимания уже сделалась тоньше, прозрачнее. Она уже улавливала смысл сказанного, и даже могла составить более-менее связный ответ. Но только в том случае, если говоривший произносил слова чётко и раздельно. Здесь же стоял непередаваемый гомон. Метавшиеся по коридорам люди перекрикивались, перебивали друг друга, причитали. Гремели металлические тазы, а однажды до тонкого слуха альвийки донёсся жалобный дрызг разбитого горшка.
И в такой обстановке живёт государь? Что же тогда творится в жилищах обычных людей?
В этой кутерьме она с трудом нашла дорогу к покоям императора. Там должна была быть матушка. Старость давала о себе знать. Матушка быстро утомлялась и всё чаще нуждалась в посторонней помощи. Княжна шла, чтобы эту помощь предложить... Ну, надо же когда-то начинать свою игру? Почему бы не сейчас, в самый критический момент?
- Посторонись! – зычно крикнули позади. – С дороги!
Княжна-воительница привыкла при первых же намёках на подобную тревогу растворяться в лесу. Здесь особо растворяться было негде, и она вжалась в стену, обитую штофной тканью. И вовремя: по коридору, грохоча сапогами, шли двое здоровенных гвардейцев, буквально неся на руках завёрнутого в тяжёлую шубу человека. Несли – потому что сам он едва переставлял ноги. Больной, словно пытаясь избавиться от подкатившей дурноты, сильно тряхнул головой. Треуголка свалилась, открыв длинные, до плеч, волосы, слипшиеся от пота и оттого казавшиеся непроглядно чёрными. Нездорово красное лицо, мутный, на грани обморока, взгляд, тяжёлое дыхание – словом, выглядел он слишком уж нехорошо. Провожатые, эти здоровенные солдаты, изрядно напуганные происходящим, не обратили внимания на такую мелочь, как упавшая шляпа, и продолжали вести своего государя... В какой-то миг они оказались едва ли не лицом к лицу с княжной. Альвийка с её тонким обонянием едва не задохнулась от ударившего в нос запаха тяжёлой болезни и кружившей где-то поблизости смерти.
Прежняя княжна Таннарил только пожала бы плечами, сказав или подумав что-нибудь вроде: «Такова участь смертных». Обожжённая войной и осознанием страшного дара этого мира, глубоко в душе порадовалась бы близкой гибели ещё одного местного царька, способной внести смятение в сердца его подданных. Нынешняя Раннэиль с удивлением поняла, что смотрит на две свои прежние ипостаси чуть ли не с жалостью. Но ещё большую жалость вызывал у неё этот большой, сильный и, чего уж там, страшный человек, от жизни и здоровья которого зависело будущее её народа. «И моё собственное, - честно призналась она самой себе. – Это приговор, не подлежащий пересмотру, и вынес его такой судья, с которым не поспоришь».
У самого порога силы оставили больного, и он едва не осел мешком на паркет. Гвардейцы, тихо ругнувшись, подхватили его на руки и так, в полусидячем положении, внесли в жарко натопленную комнату. Следом, причитая и шаркая ногами, быстро прошла немолодая толстая женщина в простонародной одежде и с большим медным тазом в руках, за ней пробежали две длиннокосые девчонки, несшие целый ворох тёплых покрывал. А оттуда, из комнаты, до княжны донёсся властный голос матери, отдававшей распоряжения прислуге. Этот голос словно подстегнул, заставил вспомнить, зачем она здесь. Но просто так войти в комнату императора вряд ли получится. Княжна помнила, какая охрана была у отца. Наверняка те гвардейцы не просто так остались в царских апартаментах. Окликнуть мать? Хороша же она будет, жалобно зовущая маму, словно маленькая девочка, сквозь поднятый прислугой и лекарями гам... Взгляд внезапно зацепился за валявшуюся на полу треуголку, от которой всё ещё исходил удушливый запах болезни. Жалкий предлог, но ничего лучшего она сейчас придумать не могла.
Она всегда начинала большие дела с таких вот едва заметных мелочей. И, судя по выражению лица матери, старая княгиня это помнила. Губы поджаты, лицо каменное. Не так, не так должна смотреть мать на своё детище.
- Зачем ты пришла? – спросила она по-альвийски, одарив дочь, так и не выпустившую треуголку из рук, холодным взглядом. – Ты всю жизнь училась убивать, а не исцелять.
- Я пришла, чтобы помочь тебе, - спокойно ответила княжна, глядя матери – неслыханная дерзость! – прямо в глаза. – Будь честна хотя бы с собой, мама: твои силы убывают.
- Это справедливо. И если ты хотела причинить мне боль, тебе это удалось.
- Прекрати, мама. Я знаю, ты всегда отдавала предпочтение сестрице Нидаиль, но я тоже твоя дочь, и я желаю исполнить свой дочерний долг, - княжна, не обращая внимания на суету вокруг, была всё так же невозмутима. – И ты не можешь мне запретить делать то, что послужит во благо народа.
- Мне никогда не нравились твои авантюры.
- Зато они всегда были результативны, мама. Отец это ценил.
Фамильный цинизм не подвёл. При одном упоминании об отце мать замолчала, только выше вздёрнула острый подбородок.
- Делай, как знаешь... Полотенца мне! – приказала она какой-то девушке.
Всё, что смогла противопоставить упрямой дочери старая альвийка – ответить ей по-русски, на языке, который Раннэиль знала очень плохо. Но дочь её поняла. Положила наконец поношенную треуголку на подоконник и, аккуратно засучив рукава платья, принялась разводить в тазу с водой крепкий травяной отвар из маленького кувшинчика.
На мать она больше не смотрела. Зачем? Их отношения были окончательно прояснены многие сотни лет назад, и мало что могло бы их изменить в лучшую сторону. Но главное сделано: княжна сделала первый шаг за порог неизведанного. Ввязалась в авантюру, как выражалась матушка.

Следующие несколько часов она почти не запомнила. Кто и что делал – всё подёрнулось серым туманом. Остались только ощущения. Вот их-то княжна запомнила крепко, на всю жизнь.
Самым страшным казалось ей то, что этот человек едва ли не до рассвета, когда жар наконец спал, и он смог забыться во сне, был в полном сознании. И в моменты, когда его трясло от лихорадки, и когда его бил тяжёлый грудной кашель, и когда лишился голоса, и когда одолевала дикая слабость, уносившая силы вместе с потоками плохо пахнущего пота – его разум ни разу не затуманился. Его глаза оставались ясными, в них жила мысль, пусть мрачная, но вполне рассудочная. Глаза не лгут. Но княжне казалось, что лучше бы он метался в бреду. По крайней мере, дух не страдает вместе с телом.
Этот человек явно считал иначе, и употребил все духовные силы на то, чтобы не провалиться в неведомый альвам мир человеческих грёз. Зачем?
Княжна действительно мало что смыслила в целительском искусстве, и для неё действия матери были сродни магии. Непонятно, но действенно. Матушкины медовые отвары и растирки сделали своё дело. Они не столько уничтожали болезнь, сколько давали телу больного силы ей сопротивляться. Впрочем, на этом принципе была основана вся альвийская фармакопея. Сюда бы ещё парочку сильных амулетов, и исцеление стало бы делом недели, от силы десятка дней. Но этот мир лишён магии, и путь к выздоровлению займёт у государя не меньше месяца. Да и после того, если верить словам матушки, ему придётся ограничивать себя в еде, напитках и ...прочих привычках, вроде курения табака. К лечению приступили буквально в последний момент. Ещё день-другой, и не спасла бы никакая медицина. Тем не менее, кризис миновал. О том и лейб-медик, немец, и матушка-княгиня вслух не говорили, но Раннэиль даже в неверном свете многочисленных восковых свечей видела, как просветлели их лица. Смысл фраз, которыми время времени обменивались целители, не дошёл бы до воительницы, даже если бы они говорили по-альвийски или по-немецки, но глаза-то в самом деле не лгут.
Этот человек переборол болезнь, и пойдёт на поправку. И княжна, заготовлявшая новую порцию пропитанных целебным отваром полотенец, с огромным трудом сдерживала улыбку.
Он будет жить. Сколько там ему напророчила матушка? Лет десять-пятнадцать?
- Кризис миновал, - княжна, углубившаяся в свои мысли, не услышала, как подошла мать, и вздрогнула от её тихого голоса. – Больной спит, но это целебный сон. Я приказала приготовить баню, когда он проснётся. У русской бани тоже есть хороший целительный эффект, если применить её процедуры с умом.
- Ты проверяла это на холопах под Москвой, - с тонкой улыбкой ответила княжна. – Хорошо, мама. Я постараюсь проследить, чтобы слуги исполнили твоё приказание.
- Ты отправишься отдыхать вместе со мной, - тоном, не допускавшим возражений, произнесла старая княгиня.
- Я останусь здесь и присмотрю за больным.
- Ты осмеливаешься...
- Да, мама. Осмеливаюсь.
Мать тоже знает, что есть всего одна сила, способная заставить альвийское дитя не повиноваться родителям. Она должна понять, и, судя по метнувшейся в глазах тени ужаса, поняла. Но примет ли?
- Вот что ты задумала. И почему, - холодно усмехнулась княгиня, привычно подавив душевное смятение. – Не думала, что айаниэ постигнет кого-то из моих детей, но увы.
- Ты меня знаешь, мама. Может быть, хуже, чем хотелось бы, но тебе известно, что даже собственные чувства я всегда ставила на службу народу и нашему Дому, - тихо ответила Раннэиль.
- Он – человек, дочь. Человек. И у него есть жена, - шёпот матери был страшен. – Ты об этом подумала?
- Я о многом подумала, мама. Прошу тебя, не мешай.
- Хорошо, что старость добивает меня, и я в самом деле скоро перестану тебе мешать, - зло бросила княгиня, развернувшись на пятках плоских альвийских туфель, и, подхватив подол своего лекарского балахона, двинулась прочь.
- Не пытайся меня уязвить, - вдогонку ей проговорила княжна. – Что бы ни случилось, я твоя дочь, и я люблю тебя.
Мать вздрогнула, замерла, сгорбилась, словно эти слова сделались неподъёмным грузом для её тонких плеч, но, так и не обернувшись, вышла из душной комнаты, одним жестом приказав княжнам Аэнфэд следовать за ней. Девушки молча покорились наставнице.
Княжна подавила тяжёлый вздох и, сложив пропитанные полотенца аккуратной стопкой, передала их толстухе-служанке. Отношения с матерью, делившей детей на любимых и нелюбимых, всегда были её больным местом. Но у них ещё есть время. У одной – чтобы понять и принять собственную дочь такой, какая она есть, а у другой – чтобы пробиться к сердцу матери.
А пока самое главное – чтобы он выздоровел. Её служение уже началось.
Княжна осторожно присела на краешек постели, стараясь не потревожить сон больного. Но больной, как ни странно, тут же открыл глаза.
Да он не спал!
Его губы зашевелились, но с них срывалось только хриплое сипение. Раннэиль, забеспокоившись, придвинулась поближе и склонилась, стараясь разобрать слова. Будь проклят немецкий язык, не родной для обоих... Тем не менее, она со второй попытки сумела понять сказанное.
- Рассорились с матушкой, принцесса?
«Ах ты ж... притворщик! – княжной овладел странный весёлый гнев. – Понять речь ты не мог, мы говорили по-альвийски, но суть уловил совершенно точно».
- Мой государь удивительно хорошо читает в душах своих подданных, - с тонкой усмешкой проговорила княжна.
- Не сердитесь на неё. Помиритесь ещё, - разобрала она хриплый шёпот больного. – Лучше расскажите ...что-нибудь.
- Что желает услышать мой государь? – почти пропела альвийка.
- Нешто побасенок своих нет? – в его шёпоте послышалась ирония, а потрескавшиеся, покрытые коркой губы растянула усмешка – почти такая же, как у неё самой. – В гиштории альвов я не силён: братец ваш скуп на слова, а прочие вовсе молчат. Хоть вы что-нибудь расскажите, пока я от скуки не помер.
Последние слова могли бы показаться обидными, но княжна ясно видела, что это шутка, причём неуклюжая. Её, воительницу, сложно было смутить солдатским юмором. Привыкла. Альвы-воины, бывшие в её подчинении, так же грубы, как воины-люди. И этот человек – тоже воин, несмотря на некоторые ...ммм ...особенности своего характера.
- Мой народ сотворил немало легенд, - проговорила она, старательно подбирая немецкие слова, чтобы наиболее точно передать смысл. – С чего мне следует начать, мой государь?
- С начала и начните.
Княжна выпрямилась и наконец смогла увидеть его глаза. Глаза, из которых ещё не ушла тяжесть осознания близкой смерти, но уже появилась и разрасталась надежда. И ещё – в его глазах горел огонёк беззлобной иронии.
- Как пожелает мой государь, - она изящно склонила голову, придав этому движению оттенок такой же беззлобной насмешки. – Расскажу вам, с чего начался мой народ...
Легенду о Сотворении рассказывают всем юным альвам. Сама княжна не так давно декламировала её своей воспитаннице Ларвиль. Теперь расскажет её этому человеку. Этому глубоко нездоровому, с тяжёлым характером и страшной судьбой ...самому драгоценному человеку на свете. Но если айаниэ не пришло к нему? Он ведь не альв, права матушка...
...В какой момент он осторожно взял её за руку, покрытую мозолями от меча, княжна не могла сказать. А его взгляд изменился. Ушла весёлость, и пришло нечто иное, что сложно выразить одним словом. Скорее, это было отражение некоего принятого решения, в котором он только что утвердился окончательно. Но Раннэиль теперь точно знала ответ на мучивший её вопрос, и успокоилась. Эту чашу яда они изопьют вдвоём.
Он человек? У него есть жена? Он – государь огромной страны, и окружён не самыми законопослушными вельможами? Княжна всё отчётливее понимала сложность реализации своего замысла, но, во-первых, поделать уже ничего не могла, да и не хотела, а во-вторых, с ужасом поняла, что ей плевать на мнение окружающих. Хоть альвов, хоть людей. Пусть суетятся слуги, пусть плетут интриги придворные и иностранные послы, пусть возмущаются альвийские князья и распускают нелепые слухи крестьяне. Пусть. Она совершит задуманное, не пройдёт и года.
Негромкий, серебристый голос княжны, рассказывавшей альвийскую легенду по-немецки, сперва перекрывал возню прислуги, а затем даже дворня, едва ли понимавшая немецкий язык, притихла. Что они почувствовали, эти крестьяне, взятые в услужение во дворец? Княжна не знала и не стремилась узнать. Она говорила и говорила, плетя узор древней легенды. Горели свечи, потрескивали дрова в изразцовой голландской печи, именуемой камином, где-то за окном раздавались голоса караульных – шла утренняя смена – едва слышно скрипел снег под сапогами солдат. Где-то в глубине огромного здания переговаривались люди, глухо звенела посуда на кухнях – Петергофский дворец просыпался. Но княжне не было до этого никакого дела. Её мир сжался до размеров одной маленькой натопленной комнаты, обтянутой штофными обоями и завешанной бархатом.
Её путь в будущее начался отсюда. А долгим или коротким он выдастся – зависит уже от неё самой.

4.

Из трёх свечей, заправленных в шандал, зажжена была только одна, и вовсе не из экономии. Письма уже читаны, а размышлять над оными можно и при одной свечечке. Он привык работать с раннего утра, а зимой рассветы поздние.
Вот оно как, значит, оборачивается...
Терпение, Остерман, терпение. Оно никогда не подводило тебя в этой удивительной для немца стране.
Месяца не прошло с тех пор, как император, учредив Верховный Тайный совет, отбыл в Петергоф для лечения и отдыха. И в первые три недели верные люди ничего сверхобычного не докладывали. Отписывали, как идёт лечение да каково самочувствие государево. Но в последние шесть дней... О, да, тут есть над чем поразмыслить.
Главным - и весьма неприятным - сюрпризом стало письмо Петра Алексеевича в Синод. Далеко не первое вообще, но стоящее особняком. Во второй раз за последние двадцать лет государь испрашивал у отцов церкви дозволения на развод с супругой, уличённой в неверности. И если уж его с Евдокией Лопухиной развели, то шансы на удовлетворение просьбы государевой нынче ещё выше. Екатерина Алексеевна хоть и легка нравом, но ума невеликого, народ её, чухонку, из лютеранства перекрестившуюся, не очень-то жалует, да и измена её, в отличие от измены Лопухиной, подтверждена достоверно. Но в прошлый раз государь просил – а по сути требовал – развода для того, чтобы сочетаться браком с другой женщиной, уже родившей ему детей. Что если и нынче ситуация близка? Скольких сыновей он уже похоронил, помнишь, Остерман? И каково относится к единственному внуку, коего рад был бы обойти наследством?
Осторожность, осторожность и ещё раз осторожность. В таких делах, как престолонаследие, крайне важно не ошибиться. Если у государя на примете появилась молоденькая бабёнка, способная к деторождению, то он так или иначе своего добьётся, и наследнику престола быть. Но кто она? До сего дня Остерман терялся в догадках, пока не получил цидулку от соотечественника-вестфальца, состоявшего в услужении у лейб-медика. И писано было в той цидулке, будто император благоволит альвийской княжне. Будто отношения их вполне невинны, не зайдя далее частых долгих бесед, но симпатия между государем и княжной очевидна и наверняка получит развитие... Ещё бы их отношениям не быть невинными! Человек едва отошёл от тяжкого недуга, только-только стал принимать царедворцев – лёжа в постели, будто покойный ныне Людовик Французский на закате дней своих. Куда ему амуры разводить? Но Остерман крепко подозревал, что дело не только в телесной слабости. Государь попросту не ведал, как себя вести с девицей августейшей крови, да ещё нелюдью. Что ж, после простой дворянки и низкородной пасторской экономки его величество наверняка попробует связать жизнь с принцессой. Для разнообразия. А альвийка – настоящая принцесса. Хитрому вестфальцу достаточно было одной-единственной недолгой встречи с княжной Таннарил, чтобы это понять. Теперь письмо в Синод приобретало совершенно определённый смысл, и это означало серьёзные изменения в придворных раскладах.
Но принесёт ли этот союз здоровое потомство, и примет ли русское дворянство наследника престола с альвийской кровью – неведомо. Посему совершенно сбрасывать со счетов юного Петрушу не стоит. Внук государев, да ещё родич императора австрийского. И не связан родством с остроухими. Ох, задал задачку своему слуге Пётр Алексеевич, сам того не ведая. Остерман никогда не складывал все яйца в одну корзину, но сейчас, образно говоря, корзины сии либо малы, либо эфемерны. Поди угадай, в какой именно его ...перспективы будут сохраннее.
К тому же, следует учесть, что при дворе имеется несколько партий. Как поведут себя те же Долгорукие и Голицыны, ещё можно предвидеть. Станут всячески интриговать в пользу Петруши, на сего отрока у них возложены надежды на возвышение. Но Головкин или Меншиков... Что они? На кого поставят? За Репниным – армия. За Бутурлиным – гвардия. За Ягужинским – сыск. Толстой тот же с Ушаковым своим, верным псом государевым. Каждый из них и в одиночку был силой, а уж если объединятся вокруг некоей фигуры при государе... Одному только бедному Остерману приходится полагаться на свой изворотливый ум.
Терпение, Андрей Иванович, терпение. Выиграет не тот, кто приложит больше всего усилий ради достижения своей цели, а тот, кто верно угадает победителя и вовремя к оному примкнёт. Наблюдай, Остерман, и делай выводы.
Главное – не упустить момент.
- Марфутченок, еду в Петергоф, скажи, чтобы выезд готовили, - сообщил он жене, явившейся в кабинет с угощением в руках – краснобоким яблоком, невесть как долежавшим до новолетия, и большим пирожным, почти совсем свежим.
Марфа Остерман, урождённая Стрешнева, некрасивая, похожая на старый бочонок в своём ношеном домашнем платье, и бровью не повела.
- Поешь сперва, - с ласковостью сказала она, водружая принесенное на пустующее блюдо. – Государь на угощения не больно щедр, на пустой желудок-то хоть не езжай.
Посмотрев на жену почти с нежностью – только по весне дочку родила, и опять на сносях, лапушка – он принялся грызть пирожное, подставив ладонь, чтобы не летели крошки на бумаги. Остерманы были богаты, но жили, словно германские бюргеры. Ведь роскошь развращает, не так ли?
- Пойду, Яган, скажу, чтобы карету заложили да платье твоё вычистили.
Марфу при дворе не любили, и она платила двору тою же монетой, хоть и не пренебрегала ассамблеями. Мало того, что супруг лютеранин, так ещё и сама быстро привыкла к быту немецкой жены. И сей быт ей нравился. Дом, дети, забота о благополучии мужа, да обязательный воскресный поход в церковь. Само собой, в православную – переход в лютеранство ей бы точно не простили. Что ещё нужно примерной супруге скромного чиновника? Чтобы помянутый муж-чиновник сие ценил.
Андрей Иванович ценил.
Через два часа он уже трясся в холодной карете. Бумаги, потребные для доклада государю, держал в особой кожаной папке, коию не выпускал из рук, а на переднем сидении стоял небольшой ларчик. Негоже являться к даме без подарка.