Бобровский, История лейб-гвардии Преображенского полка.

Это только то, что я с планшета запостить могу, из pdfок тут текст не вытяну. Именно что их заняли на копке каналов, типа отработка рытья шанцев. Правда, не пойму, зачем: они же были бомбардиры и фузилеры. То есть, артиллерия и стрелки.

- Завтра, ваше императорское величество?
- Пускай в подвале посидят, небось, поостынут к утру. Там разберёмся. Кулаки у них, видите ли, чешутся... Вот зашлю за Тобольск, вмиг сия чесотка пройдёт!
«Интересно, - думала Раннэиль, прислушиваясь к громовым раскатам монаршего гнева, что были слышны на весь Зимний дворец. – Когда Петруша писал мне ту записку, то настроен был вполне мирно. Кто же умудрился испортить ему вечер?»
Дождавшись финального: «Пошли все вон!» - княжна спокойно, будто ничего не произошло, раскрыла дверь – обе створки – и плавным шагом вышла навстречу.
Выглядел Пётр Алексеевич под стать своему настроению – словно ёж, иглами ощетинившийся. Поднимался по лестнице тяжело, и это напугало Раннэиль куда сильнее, чем его раздражённый вид и гневные взгляды, обращённые на неё. Вот чего не умел нынешний государь всея Руси, так это разделять правых и виноватых; достаться могло всем, кто был в пределах досягаемости. Другое дело, что княжна уже знала, как с этим бороться.
- Слыхала? – громыхнул он, махнув рукой куда-то в сторону входной двери.
- Не всё, - княжна отвечала нарочно негромко, чтобы Пётр Алексеевич перешёл с гневного крика на обычную речь. Действовало, как правило, безотказно. – Я поняла только, что кто-то с кем-то подрался.
- Твои орлы отличились, - уловка сработала: громкости поубавилось. Зато прибавилось язвительной насмешки. Сбросив привычную солдатскую епанчу прямо на пол, император прошагал мимо княжны, даже не обернувшись. – Илвар, или как его там. Заскучал, видать, служба без драки не мила сделалась... Что молчишь? – он, резко обернувшись, вновь повысил голос.
А Раннэиль нечего было сказать. Она скрипнула зубами и, тихо застонав, крепко сжала ладонями виски. Удар был и впрямь сильный.
У альвов нарушенное слово всегда каралось смертью и ложилось несмываемым пятном на честь всей семьи. Недаром поводом к последней войне между союзами Домов послужил именно отказ от данного ранее слова.
- Я же за них поручилас-с-с-сь... – прошипела она, закрыв глаза. – Какой позор...
Случаи, когда княжна из Дома Таннарил в таких ситуациях демонстрировала неподдельные чувства, можно пересчитать по пальцам одной руки. Но впечатление сие зрелище всегда производило глубокое и неизгладимое. Брат бы оценил, уже был свидетелем чего-то подобного лет пятьсот назад. А Пётр Алексеевич сталкивался с этим впервые, и, прямо скажем, не знал, что делать. Гневаться дальше, или погодить? Это правых и виноватых он плохо различал, а вот искренность от притворства отделял на зависть прочим. Правда, не всегда позволял себе это показывать. К тому же, княжна не пыталась оправдываться, как то сделало бы большинство его приближённых. Казнила себя, как... Именно – как достойный командир за безобразия своих солдат. Редкостный случай.
Если бы Раннэиль могла видеть его лицо, то без труда прочла бы всё это. Но ей впервые за долгое время было по-настоящему стыдно и больно. Как хранительнице Мира и Покоя Дома, ей приходилось совершать и весьма неприглядные вещи, но словом своим не разбрасывалась, и, давши его, держала при любых обстоятельствах. И что теперь? Ведь он выгонит её, и будет сто раз прав. Потому княжна вздрогнула, услышав его голос. Голос, в котором не было ни капли прежнего гнева.
- Ну, полно, Аннушка, - это была очередная его резкая смена настроения. Только что злился, теперь жалеет, к себе привлёк и по голове гладит. – Завтра разберёмся, что там к чему. Не казнись. Ежели б я за всех своих обормотов тако же душу рвал, давно бы со стыда помер.
От него пахло холодным, но уже почти весенним воздухом, влажным сукном, металлом и кожей. И ещё – лекарствами. Всё-таки ему очень хочется жить, если не гонит от себя лекаря, как раньше, едва полегчает... Какой же он, всё-таки, страшный, непонятный, тяжёлый характером... и бесконечно любимый.
- Разберёмся, Петруша, - прошептала она, чувствуя, как уходят стыд и боль. – Если они виновны, накажи меня, как пожелаешь.
- Там видно будет, Аннушка. Ну, пошли, что ли? Торчим здесь на виду.
Его слова вернули княжну в реальность и заставили вспомнить, зачем, собственно, она посылала ту записку. Он тоже вспомнил, потому как «на виду» его до сих пор мало смущало. За ними и сейчас наверняка наблюдали несколько пар глаз, и никто не поручится, что не слушали несколько пар ушей. А это сейчас было вовсе некстати.
Чувства чувствами, а дело серьёзное, и требует серьёзного отношения.

- Говори.
Здесь, в личных апартаментах государя, можно было иметь хотя бы слабую уверенность в том, что их сейчас не подслушивают. На всякий случай Раннэиль напрягала слух, надеясь услышать, не сопит ли кто за дверью или стенкой, выведывая царские секреты. Но нет. Ни за дверью, ни за стенами никого не было. А если кто и подглядывал, то не видел ничего необычного. Государь и ранее частенько сажал её к себе на колени, и они шептались. Иногда о пустяках, но чаще – о делах.
- Меня беспокоит состояние императрицы, - прошептала княжна. – Она была там, в кабинете.
- Она тебе что-то сказала?
- Нет. Постояла за дверью, поглядела на меня в щёлочку и ушла. Но я услышала запах... Она пахнет смертью.
Судя по тому, какую мину скорчил при этих словах Пётр Алексеевич, его мало заботило нездоровье опальной жены. А помрёт, мол, так ещё лучше, не будет скандала с разводом.
- Я не доктор, чтобы микстуры ей прописывать, - недовольно проговорил он.
- Зря тебя это не беспокоит, Петруша, - княжна покачала головой. – Она не сама по себе умирает, её убивают. Я узнала запах, и знаю, что за яд. У вас им почему-то принято лечить. По дурости или по злобе её травят – не знаю, но хорошего в том мало. И если делают это со зла, то сейчас отраву ей давать перестанут. Ей станет лучше, она сможет присутствовать на венчании дочери, а затем...
- Ясно.
У него снова начала дёргаться щека. Раннэиль знала, что это с детства, с того дня, как на глазах десятилетнего мальчишки взбунтовавшиеся стрельцы расправлялись с его родственниками. Родственники те, прямо скажем, доброго слова не стоили, но поди объясни это ребёнку. Сейчас, сорок с лишним лет спустя, это означало, что государь в ярости. В той её холодной разновидности, когда окружающим действительно стоит бояться за сохранность головы на плечах.
- Что ещё скажешь?
- Мне понадобится один человек.
- Кто?
- Ты его знаешь. Кузнецов.
Мгновенный острый взгляд – прямо в глаза.
- И об этом догадалась.
Княжна готова была поклясться, что в его взгляде, равно как и в голосе, промелькнуло скрытое одобрение. Это хорошо. Это очень хорошо. Ещё лучше, что не нужно ничего объяснять. Они, оказывается, прекрасно понимали друг друга с полуслова.
- Тебе понадобились те, кому ты мог бы верить, - едва слышно проговорила она. – Кто был бы верен тебе без остатка. Кто вконец пропал бы без тебя. Так, Петруша?
- А могу ли я верить тебе безоглядно, Аннушка? – Пётр Алексеевич, человек, жизнью не раз битый, и самому себе иной раз верил с оглядкой. – Сколь раз убеждался: и самые ближние предают, коли случай выпадает.
- Если не веришь – убей меня, - спокойно проговорила княжна. – Гнать поздно, слишком много государственных секретов узнала. Просто возьми и зарежь. Или задуши. Или отрави. Но я прошу тебя, Петруша, - её губы дрогнули, сложившись в невесёлую усмешку, - никогда больше не оскорбляй меня подозрениями.
Что это? Неужели растерянность? Значит, не ждал от неё такого, не ждал. Или просто не привык к подобной откровенности.
- Не искушай, - сказал он, помрачнев. Коснулся кончиками пальцев её шеи. – Ведь и поддаться могу.
- А после?
- А после сам удавлюсь, от тоски.
- Мы с тобой – сумасшедшие...
Не зря отец говорил – правителей нельзя измерять общей меркой. У них мозги, фигурально выражаясь, вывернуты наизнанку. А это и есть безумие.
Завтра у них будет новый день, новые заботы, радости и печали. Но то будет завтра.

- То есть нам с вами, увы, в ближайшее время предстоит мучиться догадками.
- Полагаю, вскоре каждому из нас предстоит весьма любопытная беседа, шевалье. Я не ведаю, каков нынешний император Пётр, но прежний бы обязательно поинтересовался настроениями кабинетов Версаля, Вены... Не побрезговал бы он и моим скромным мнением.
- Думаю, не слишком ошибусь, если выскажу предположение, что беседовать с нами станут наиболее приближённые к особе государя персоны. Не исключаю, что это может быть сам канцлер, граф Головкин. Но рискну предположить, что государь остановится на кандидатуре барона Остермана. Этот пройдоха хитёр и дьявольски умён.
- Он немец, - хмыкнул Мардефельд. – И потому мыслит, как немец. Нам с вами будет достаточно легко понять из его слов, что он думает. Граф Головкин хоть и русский, но тоже привык мыслить, как немец. Будет хуже, если нами займётся князь Меншиков.
- О, нисколько, - рассмеялся француз. – Что бы ни говорил князь Меншиков, думает он всегда только о деньгах.
Разочаровывать коллегу Мардефельд не стал. Да, он прекрасно знал, что друг императора алчен до денег и власти. Но при этом на втором месте у него неизменно оказывались интересы своей страны. Проблема французской дипломатии, на взгляд прусского посланника, заключалась в том, что Версаль редко утруждал себя глубоким анализом ситуации. Образно говоря, французы, как бы ещё не со времён Мазарини, предпочитали тихое каботажное плаванье океанским путям. Мардефельд предвидел грядущий кризис в политической системе Франции, правда, не смог бы с абсолютной уверенностью сказать, когда он разразится. Вероятно, не ранее того времени, когда изрядно истощится королевская казна, а это, как он уже припоминал сегодня, при текущей политике Версаля не за горами.
Что ж, пусть французы, плавая на мелководье, садятся на мель. Разве маленькой бедной Пруссии от этого станет хуже? Скорее, наоборот.

Это празднество совсем не было похоже на торжественные пиршества альвов. Слишком много мишурного блеска, неискренности, легкомыслия ...и политики. Это утомляло, но Раннэиль, сама неким образом приложившая руку к успешной организации торжества, ничем не выказывала свои истинные чувства. Проявляла любезность к собеседникам, кто бы они ни были, мило улыбалась, поддерживала беседы на самые разные темы – от моды до сравнительной философии. Иным собеседникам было интересно послушать о мировоззрениях альвов и отличиях оных от людских.
На празднество она надела своё лучшее платье цвета молодой травы, а чтобы не выглядеть ходячим прилавком ювелира, подобно местным дамам, использовала в качестве украшения только одну вещь. Древнейший амулет её Дома, Камень Жизни, с помощью которого отец и матушка в начале времён выращивали дивные сады. Без магии это была всего лишь прекрасная золотая подвеска с чистейшим, огранённым в виде капли изумрудом глубокого тёмно-зелёного цвета с едва заметным голубоватым отливом. В её родном мире камни подобной чистоты были большой редкостью, и использовались только как амулеты. Ведь там даже ребёнок знал: чем чище камень, тем более сложное плетение в нём можно сохранить, и тем больше силы накопить. Но даже здесь, где о магии знают только из глупых фантазий, этот изумруд был редкостью. Раннэиль не раз ловила на себе завистливые взгляды, а до чутких альвийских ушек долетали обрывки фраз. «...вырядилась. Цацку-то дорогую, небось, государь презентовал». «Что вы, душенька, работа не наша, сразу видно». «Поверю вам на слово...»
Слушать, что болтают сплетницы, ей не хотелось. Нужно занять себя чем-то серьёзным, а ничего серьёзнее политики здесь не найти. Вот они, иностранные посланники. При дворе отца тоже были послы, но с ними больше общались старшие братья. Раннэиль вступала в игру лишь тогда, когда приходило время серьёзных действий, и то круг её общения не ограничивался одними дипломатами. Хотя... чем, собственно, послы отличаются от простых смертных? Лучше подвешенным языком и хитроумием, разве что. Этими качествами члены Дома Таннарил тоже не обделены... Кто тут поблизости из послов европейских держав?
Мягкое, едва ощутимое прикосновение к локтю. Мать.
- Мне нужно кое-что тебе сказать, - тихо проговорила она – так, словно не было ни великосветской ссоры, ни долгого нежелания разговаривать. – Отойдём в сторону.
- Здесь всё равно никто не знает нашего языка, - учтиво ответила княжна – словно и в самом деле ничего не было.
- Как знаешь... Тебе известно моё отношение к этой женщине, императрице, - мать сказала это спокойным ровным тоном. – Но ты была права: я вижу признаки отравления солью ртути. Если ей продолжат давать это... этот яд, она не проживёт и недели.
- У меня есть подозрения, что сегодня, в крайнем случае, завтра ей могут дать смертельную дозу.
- Твои подозрения обоснованы?
- Я тоже сомневалась, но получила некие сведения из другого источника.
- В таком случае я не отойду от неё ни на шаг, и буду внимательно следить за тем, что ей дают с едой и питьём... Да, мне нужно будет поговорить с тобой ещё по одному вопросу, но это может немного подождать.
- Как скажешь, мама.
Обе женщины, мать и дочь, были слишком искушены в недомолвках, чтобы заговаривать сейчас о главном. О том, что непреодолимой, на первый взгляд, стеной встало между ними. Ещё не время.
Так где же эти ...господа дипломаты?
Увы, снова заиграли музыканты, и пары пошли в скучнейшем и нелепейшем, на взгляд альвийки, танце. Дамы и кавалеры, как ни старались, далеко не все попадали в такт, иные вовсе не были предназначены природой для танцевания. Шарканье кожаных подошв и стук каблуков раздражали чуткий слух. Хотя музыка была на сей раз неплоха, или просто музыканты попались толковые. Запах горящих свечей и французских духов терзал обоняние. Сейчас она бы не то, что яд – вонь свежего дёгтя бы не учуяла. Словом, то, что здесь считалось развлечением, сделалось для альвийской княжны сущей пыткой. Но, видимо, придётся ей терпеть подобные собрания до конца жизни.
А, кроме того, ей было тоскливо – от того, что приходилось соблюдать тысячу приличий. Даже в кабинете, зарывшись в бумаги по самую макушку, она чувствовала себя счастливее – от того, что занималась полезным делом. И от того, что дело это было полезно для него. Но сегодня он тоже обязан был соблюсти приличия, демонстрируя хотя бы видимость мира в семье. Что бы там ни было, а потомство своё император любил. Раннэиль не раз уже видела, как он молился за здравие живых детей и за упокой умерших... даже за старшего, Алексея. Потому просто не мог испортить свадьбу дочери публичным скандалом. А это был бы большой скандал и урон престижа, не столько его собственного, сколько престижа страны, и без того неоднозначного... Политика, сплошная политика. Но княжна Таннарил лучше прочих понимала, каких жертв она, порой, требует, и не обижалась на судьбу.
Вот промелькнул среди танцующих посол Франции в паре с толстой княгиней Прасковьей Долгоруковой. Полнотелая женщина, мать многих детей, танцевала на удивление ловко, не сбиваясь с ритма, и при этом умудрялась ещё с очаровательной улыбкой отвечать на любезности посла. Во время следующего па они сместились далее, и на первый план вышла её старшая дочь Екатерина, ещё подросток, танцевавшая с каким-то неизвестным красавцем. За этими ещё одна пара – старший Катькин братец, Ванька, с какой-то тощей вертлявой девицей, слишком громко стучавшей каблуками... Не слишком ли много Долгоруких вокруг этого посла? Кстати, а где же отец семейства? А, вон он, Алексей Григорьевич, в дорогущем платье, весь усыпанный бриллиантами, и в пышном парике. Стоит в сторонке, довольно любуется на своё семейство ...и о чём-то беседует с имперским посланником, Гогенгольцем.
Скуку как рукой сняло.
Конечно, тема разговора главы целого клана Долгоруковых с послом Империи могла быть и самой невинной. Но Раннэиль умела складывать самые незаметные штрихи в более-менее целостную картину, и от того, что она знала и видела, становилось неуютно. Она-то, в отличие от многих, точно знала, кто стоит за покушением на жизнь императрицы. И любые контакты этой персоны были подозрительны, в особенности сейчас. А уж если это австрияк, значит... Значит, заговор действительно выходит на ту стадию, когда заговорщикам отступать уже некуда, и они будут действовать решительно.
Вена безусловно поддержит Петрушу, самого вероятного наследника престола, как родственника их императорской фамилии. Тогда Россия станет задним двором Австрии. Любой другой кандидат их не интересует, равно как и его судьба. Но если у них всё «на мази», как здесь говорят, значит, Петра Алексеевича они уже со счетов списали. Ведь если он проживёт ещё хотя бы годик и успеет составить новое завещание...
Так, что ли?
Эту догадку стоит проверить. И если Раннэиль не ошиблась, то на её снисхождение заговорщикам рассчитывать не придётся. Её уже прозвали за глаза «петровой кошечкой», но здесь мало кто знает, что львица – тоже кошка, только большая.

У них политика была совершенно другого сорта, скорее похожа на внутреннюю политику одного государства (прямой вассалитет или рокош, третьего не дано), чем на то, что имелось на первую четверть 18 века у нас.